8-9-8

– Ты маленькая сволочь, – услышал он над самым ухом. – Бездушная маленькая сволочь!

– Пусти, – сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. – Дура!

«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радиоастроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.

– Сам ты дурак, – ответила тетка в стиле малыша Осито. – Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?

– Я не улыбался.

– Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?

– Кто?

– Твой папа.

Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить – любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это – необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем – все то же самое, воздух едва слышно колеблется:

– Как у тебя дела, мой мальчик?

– У меня все в порядке, папа.

– А твои друзья, они тебя не обижают?

– Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот – заступаются.

– Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.

– Я берегу.

– Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.

– О дружбе?

– О дружбе. И о многом другом.

Беседа исчерпана – на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти – пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.

Взгляд отца всегда блуждает – но не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.

Воспоминания не имеют никакого отношения к любви – любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:

– Нисколько он меня не любил, мой папа.

Сказал и повернулся, побрел прочь.

– Эй, подожди! – В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. – Подожди, ты не прав!..

Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.

– Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.

– Откуда ты знаешь? – Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.

– Я знаю.

– Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?

– Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.

Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем – покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…

Тетка Фэл – неприятная особа, и ее огромный лоб – тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с ней? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —

вот почему.

И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было – теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.

Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает – эту Фэл? К тому же она ударила его!

Габриель – молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:

– Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.

Взять такую подачу невозможно.

– Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?

Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:

– Он только собирался…

– Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.

– Он зря это делал.

– Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты – замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.

– Зачем же было ждать?

– Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.

Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов – общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.

– Папа все время уходил – к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.

– Если бы ты все знал – ты бы его извинил.

– Нет.