Stalingrad, станция метро

– Нам просто великолепно!

– Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?

– Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.

– Девчонки?

– Ну да. Из класса. Мои подруги.

Сказанное Елизаветой было по меньшей мере художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе – не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака – вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же – не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе – «все в порядке, блюмхен, мы движемся в нужном направлении и придем к счастливому будущему, разве у тебя есть сомнения?».

Если сомнения и возникали, Елизавета гнала их прочь. Иначе, от полного отсутствия перспектив, только и оставалось, что сунуть голову в петлю. А делать этого Елизавета не хотела, она хотела жить вечно, в полном соответствии с традициями семейства Гейнзе. И потом – выказать хоть малейшее недовольство существующим положением вещей означало бы расстроить Карлушу, а это повлечет за собой скачок давления, бешеную тахикардию, приступ ревмокардита с одышкой и повышением температуры – ведь Карлуша все-таки не мальчик.

– …А что, у твоих подруг проблемы с отцами?

– Не то чтобы проблемы… Просто отсутствие взаимопонимания.

– Но ведь у нас все по-другому?

– У нас – совет да любовь, полное проникновение друг в друга и сердца наши бьются в унисон.

Произнеся это, Елизавета заключила отца в объятия и крепко расцеловала в обе щеки. Карлуша ответил ей прочувствованным поцелуем в лоб, что тоже соответствовало раз и навсегда заведенному ритуалу. А после поцелуя непременно должен последовать беглый экзамен по немецкому.

– Теперь скажи, как на языке твоих предков будет звучать выражение «в унисон».

– Einstimmig, – бодро ответила Елизавета.

– Все верно, блюмхен. Ты меня очень радуешь.

– А ты меня. Нашу любимую, да?

– Конечно.

– А потом ты расскажешь мне про этот ужасный гитлерюгенд.

– Возможно… Возможно, что и расскажу.

– И про человека, который звонил тебе.

– Не знаю…

В последовавшем затем «Полете шмеля» Карлуша два раза сбился с такта – это было непостижимо, невероятно и только укрепило Елизавету в мысли: им с отцом угрожает какая-то опасность. Ощущение совсем новое и жутко неприятное, ничего общего не имеющее с ее обычными, всегда расслабленными и благостными ощущениями и мечтами. Как вести себя перед лицом надвигающейся беды, Елизавета не знала, но на всякий случай усилила рацион питания, включив в него большое количество зелени, мясных полуфабрикатов и рыбных блюд. Елизавета стала еще более ласковой с Карлушей и терпеливо, до самого конца выслушивала его пьяные ночные бредни (раньше она тихо линяла в свою комнату, едва лишь они начинались). Лейтмотив нынешних бредней сводился к одному: Карлуша не позволит отнять его блюмхен, кто бы на него ни покушался!

– А кто-то покушается? – каждый раз интересовалась Елизавета.

– Есть такие люди. Омерзительные, гнусные. Люди без сердца, без чести и совести. Но нас ведь никто не разлучит, правда?

– Конечно, правда. Идем спать.

Спать Карлуша не соглашался, снова и снова приникая к аккордеону: мелодии, выпархивающие из-под его рук, носили все больше минорный характер, а когда он перешел на Шопена, Елизавета не выдержала.

– Кого хороним? – спросила она.

– Счастливую безмятежную жизнь, какой она была до сих пор.

– С чего бы это?

– Завтра! – Карлуша поднял дрожащий указательный палец. – Завтра мы с тобой посетим одно заведение. Один ресторан.

– Зачем нам ресторан? Только деньги палить. Если хочешь, я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и мы прекрасно посидим дома.

– Ты не понимаешь… Не понимаешь… – Карлуша схватился за голову. – Мы пойдем в этот чертов ресторан. И, надеюсь, вернемся домой вместе. И больше ни о чем меня не спрашивай. Завтра все узнаешь.

В разные периоды жизни Карлуша (помимо того, что был просто отцом) обязательно кого-то напоминал Елизавете. В детстве она находила в нем немалое сходство с Крокодилом Геной, затем наступил период Дарта Вейдера из «Звездных войн» (разумеется, без шлема) и, наконец, – спившегося Жан-Поля Бельмондо.

С таким вот далеким от совершенства Жан-Полем Елизавета и отправилась в чертов ресторан.

Ресторан находился в глубине фешенебельного Крестовского острова, вдали от метро, но это не имело никакого значения: в такие места на метро не приезжают. В такие места прибывают на машинах представительского класса, по ходу обдавая надменными брызгами из луж собачников, спортсменов и влюбленные парочки.

От одной из машин («Мерседес» с номерными знаками городского правительства) они едва увернулись. И пока Елизавета счищала с пальто ошметки грязного снега, Карлуша – и без того пребывающий на взводе – разразился гневно-ироническим спичем по поводу «дикой страны, диких славян и тотальной византийщины, и вообще – ничего хорошего здесь не произойдет еще лет триста, помяни мое слово!».

– А потом, через триста лет, все станет шоколадно? – спросила Елизавета.

– Скорее – да, чем нет, – неуверенно ответил Карлуша.

– Тогда можно и подождать.

– Ждать мы не будем. Уедем отсюда – и все тут.

– Лет через двести с места тронемся?

– Если получится – то и раньше.

Полтора километра, остававшиеся до ресторана, они прошли в полном молчании: не привыкший к такого рода марш-броскам Карлуша сопел и едва волочил ноги. А Елизавета размышляла о том, почему они, невзирая на стопроцентно выигрышные анкетные данные и титанические усилия отца, так и не смогли уехать на историческую родину. Ведь за почти двадцать лет абсолютной свободы передвижения туда не переселился лишь ленивый. В объединенной Deutschen Republik осели не только этнические немцы из Казахстана и Поволжья (что было вполне логично); не только евреи из всех остальных закоулков, придатков и аппендиксов бывшего Союза (что в какой-то мере восстанавливало историческую справедливость), но и прочие, далекие от европейского жизненного уклада люди. Прав на Германию у них было гораздо меньше, чем у семьи Гейнзе, а вот поди ж ты… Близок локоток, да не укусишь. Видит око, да зуб неймёт. Объяснение сему прискорбному факту плавало на поверхности, подобно куску дерьма. И так же, как дерьмо, выглядело совершенно однозначно: не с вашим счастьем, блюмхены и пупхены, не с вашим счастьем!..

Не с нашим, мысленно согласилась Елизавета, но, может, сегодня повезет?

Не повезет.

Это стало очевидным, как только они переступили порог ресторана. Вернее, не ресторана – дворца, ничуть не уступающего дворцам португальской Коимбры, которые Елизавета видела на фото в журналах и туристических справочниках. Оставался открытым вопрос – каким образом в одно время и в одном месте сошлись американская актриса Гвинет Пэлтроу, американский же актер Джордж Клуни и устрашающе русский боксер-тяжеловес Николай Валуев.

Николай Валуев ужинал.

А Пэлтроу и Клуни вблизи оказались не такими уж знаменитостями – просто людьми, похожими на знаменитостей. На бейдже подошедшей к Карлуше и Елизавете лже-Гвинет вообще значилось имя МАРИНА.

«МАРИНА» профессионально окинула взглядом отца и дочь. Старика и толстую девчонку. Пальто, вышедшее из моды лет тридцать назад, и пальто, так в моду и не вошедшее. Две пары ботинок, купленных на вещевом рынке у метро «Удельная». Две пары затравленных глаз. Мгновенно оценив все это, администраторша скорчила презрительную гримасу, которую лишь толстокожий, лишенный всяких эмоций человек (со зрением минус 8 и врожденным астигматизмом) мог принять за улыбку. А Елизавета, несмотря на пухлость, не была толстокожей. Елизавета была трепетным существом и к тому же никогда не жаловалась на близорукость. И потому она легко разглядела затаившийся в складках администраторских губ немой вопрос: «Ну и чего вы сюда приперлис-сссь, лошары? Со свиным-то рылом в калашный ряд, гос-сссподи прос-сссти!»

Вопрос этот напоминал скунса. До того дурнопахнущего, что выпустить его наружу хорошо воспитанная «МАРИНА» не решилась. Она просто заменила скунса более кротким и менее вонючим голубем: