Письма (1841–1848)

Читали ли Вы «Боярина Оршу» Лермонтова? Какое страшно могучее произведение! Привезу его к Вам вполне, без выпусков. «Демона» я тоже достал полного[428 - О «Боярине Орше» и «Демоне» см. письма 201, примеч. 5 и 188, примеч. 13.] – лучше, чем тот, что списал у меня Федор Константинович;[429 - Ф. К. Ржевский, младший брат Б. К. Ржевского, родственник Бакуниных.] я уже отдал его переписывать, привезу в Торжок и оставлю его там.

205. В. П. Боткину

СПб. 1842, ноября 7

Вот неожиданное послание для тебя, Боткин! Но не думай, чтобы какое-нибудь особенное обстоятельство заставило меня писать к тебе: нет, просто прихоть. День разлуки с тобою – фантастический день в моей жизни.[430 - Боткин жил в Павловске с начала мая по начало июля, а затем в Петербурге до начала ноября 1842 г.] Ты поехал в полицейские подземелья и ущелии, а я побрел в контору дилижансов, побрел тихо, не торопясь, думая, что и дилижанс застану и тебя опережу, как бы ты ни скоро ехал. Подошедши к Синему мосту, пошел я к Адмиралтейской площади, смотря налево: нет – видно, просмотрел, воротился к мосту, опять нет, и таким образом прошел раза три взад и вперед. Спрашиваю извозчиков – ни один не знает и за деньги не берется везти. Наконец нашелся и между ними Мардохай – растолковал – бегу – на дворе дилижанса нет – у меня и нервы опали – вхожу в контору – уехал-де сейчас. Тебя нет, человека нет – я так потерялся, что и не подумал спросить, был ли ты. Выхожу, медлю у моста – нет тебя. Вдруг мысль: ты не достал позволения на выезд – потому и не поехал в контору, а воротился домой; Дмитрий же второпях забыл ключ – дверь, стало быть, замкнута; еду домой – Дм<итрий>, действительно, стоит у двери. От него узнаю, что ты попался ему на дороге, а толку от полиции не добился, а чемодан твой уехал с дилижансом. Если бы я узнал, что ты получил записку от части, то и был бы уверен, что ты бросился на извозчике догонять дилижанс; но как, по словам Дмитрия, ты не получил записки, то я и ожидал в тоске, что ты вот сейчас явишься, убитый досадою. Но вот тебя нет и час, и другой – видно, так или сяк, но уехал, – тогда мне стало досадно, что я так глупо не простился с тобою – для чего стоило мне только подождать тебя лишних 5 минут. Оно, конечно, беды большой нет; но как-то неловко и досадно: точно как проигрался или глупость какую отпустил в обществе, одним словом – нехорошо. Я чувствовал себя как будто в положении майора Ковалева, потерявшего нос:[431 - Персонаж из повести Гоголя «Нос»;] роль носа на этот раз играла твоя особа. Чтобы не пропала для потомства сия назидательная фантастическая история, я решился поскорей написать ее тебе, а ты помести ее, для пользы отечества, хоть в «Московских ведомостях», где описываются разные пассажи, назидательные даже. <…>

Милому Николаю Петровичу[432 - Второй из братьев Боткиных. См. примеч. 6 к письму 179.] дружеский привет и заочное лобызание. Я думаю, злодей, насчет клубнички – чорт возьми, у меня инда слюнки текут… Почтеннейшему Ивану Петровичу (Боткину, а не Клюшникову)[433 - Третий из братьев Боткиных.] передай от меня низкий поклон. Лангеру с семейством – тоже,[434 - См. ИАН, т. XI, письмо 66 и примеч. 16 к нему.] а милых Лангеряток, если вздумаешь когда попотчевать каким лакомством, уверь, что это от меня – приятно и выгодно быть великодушным на чужой счет. Мы с Миланонским во всех смыслах крепко держимся этой истины.[435 - Милановский Константин Соломонович, товарищ Фета, Полонского и А. Григорьева по Московскому университету.Кавелин впоследствии вспоминал: «С обыкновенным своим младенческим добродушием и доверчивостью Белинский всучил им <Н. Н. Тютчеву и А. Я. Кульчицкому> в сожители некоего Милановского, воспитанника Московского университета. Милановский, напоминавший лицом Каткова, подкупил Белинского либеральными фразами, но оказался проходимцем и эксплоататором чужих карманов…Белинский приходил в ужас от того, что пускался в либеральные откровенности с таким господином, трусил, что он на него и на весь кружок донесет. Это не помешало ему выгнать Милановекого из своей квартиры с скандалом» («Белинский в воспоминаниях современников». М., 1948, стр. 87). О Милановском см. ЛН, т. 56, стр. 216.]

Прилагаемое письмо без конверта передай Михаилу Семеновичу.[436 - Письмо Белинского к М. С. Щепкину не сохранилось.]

206. В. П. Боткину

СПб. 1842, ноября 23 дня

На днях Кр<аевский> получил из Воронежа чьи-то стихи «На смерть А. В. Кольцова»… Что это и как это, бог знает.[437 - Кольцов умер 19 октября 1842 г. в Воронеже. Стихи «На смерть Кольцова», упоминаемые Белинским, неизвестны.]

Чувствую, что после этих строк тебе не захочется читать далее, но что делать – мне хочется говорить с тобою, вышла свободная минута, а у меня теперь так мало свободных минут. Мое впечатление от стихов неполно – должно быть, нужно подтверждение или должно быть что-нибудь другое – не знаю.

Вот вторая новость: Н. Бакунин выходит в отставку и женится. Я писал к нему и получил ответ, писанный тремя руками.[438 - Письмо, написанное А. А., Н. А. и Т. А. Бакуниными, не сохранилось.] Меня зовут – так и подмывает – дурь и блажь одолела такая, что мочи нет. Кажется, мне в некоторых отношениях, если не во всех, на век остаться прекрасною душою.[439 - О понимании Белинским формулы «прекрасная душа» см. ИАН, т. XI, письмо 70 и примеч. 9 к нему.] Лучшая сторона моя – это чувство, сильное до исступления и дикости, но бестолковое, чуждое всякой действительности. Это я глубоко сознаю в себе. Ты поймешь, что я хочу сказать – ведь ты один хорошо меня знаешь.

Да, ехать, ехать – это заглушает во мне всё другое – я расплываюсь – мечтаю, ничто в голову нейдет. А как ехать? – работы бездна, времени мало, лень и отвращение к занятию непобедимы, денег нет, долгов пропасть. Счастливы мертвые —

Им не приснится
Ни грусть, ни радость прежних дней.[440 - Неточная цитата из «Демона» Лермонтова.]

Они уже вне всякой возможности делать глупости.

Обещал я Кр<аевскому> написать для последней книжки о Баратынском с пол-листика, да, забывшись, хватил с лишком листик, а статья всё-таки вышла сжата и отрывочна до бестолковщины.[441 - Статья Белинского «Стихотворения Е. Баратынского» была напечатана в «Отеч. записках» 1842 г. (№ 12, отд. V, стр. 49–70; ИАН, т. VI, № 96). Отклик Боткина на эту статью в письме к Краевскому см. в «Отчете ими. Публичной библиотеки за 1889 год». СПб., 1893, прилож., стр. 50.]

Ждал я от тебя письма, и не дождался. Пожалуйста, напиши объяснение, каким образом я потерял свой нос, т. е. тебя.[442 - См. письмо 205.] Письмо твое к Кр<аевскому> читал.[443 - Белинский имеет в виду письмо Боткина к Краевскому от середины ноября 1842 г. («Отчет имп. Публичной библиотеки за 1889 год». СПб., 1893, прилож., стр. 48–49), в котором Боткин восторгается статьей Белинского и сообщает, что «Г<ерцен> не нахвалится ею».] И об этом напиши, что узнаешь, т. е. о замоскворецком Гегеле.[444 - Имеется в виду К. С. Аксаков и реакция москвичей на статью Белинского против К. С. Аксакова «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души»«, напечатанную в № 11 «Отеч. записок» 1842 г. (ИАН, т. VI, № 88).] «Culte»[29 - Культ (франц.). – Ред.] к тебе послать не могу: Капиташка и Панаев обомлели от ужаса и удивления, услышав от меня, что ты хотел увезти «Culte», a я хочу послать к тебе. После этого, согласись, мне нечего делать.[445 - «Culte» – статья Пьера Леру, вошедшая в IV том «Encyclop?die nouvelle» (Paris, 1837), редактировавшейся П. Леру и Ж. Рейно. Этот том был строжайше запрещен в России (см. «Общий алфавитный список книгам на французском языке, запрещенным иностранною ценсурою с 1815 по 1853 г. включительно». СПб., 1855, стр. 108 и ЛН, т. 56, стр. 220, 246–247). О Леру см. письмо 197 и примеч. 10 к нему. «Капиташка» – А. С. Комаров. См. письмо 188 и примеч. 12 к нему.] Бумажник не мог отослать по неимению гроша денег, но он пошлется Кр<аевским> вслед за этим письмом. Б<акунин> женится на Ушаковой. Они все в Прямухипе. Скучно жить на свете, душа моя Тряпичкин: стремишься к высокому, а светская чернь тебя не понимает.[446 - Комбинированная цитата из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и из «Ревизора» Гоголя (д. V, явл. 8).] Сейчас был в Александрии: давали премиленький водевильчик: «Вся беда, что плохо объяснились»[447 - Комедия Скриба «Faute do s'entendre», переведенная С. Соловьевым. О ее постановке см. «Литер. газету» 1842, № 46 от 22/XI, стр. 944–945.] (вот бы Щепкину-то, тут для него славная роль – Боплана); так и хочется рассказать тебе, но без тебя многого мне некому рассказать и сказать. Ты поторопился уехать в пятницу утром, вместо субботы вечером, чтоб не мешать мне работать, – и ошибся в расчете: я вообразил, что ты не уехал и ничего не делал ни в пятницу, ни в субботу, а потом с неделю посвятил на грусть по разлуке с тобою: у меня сердце нежное и к дружбе склонное… Но Кр<аевский> не таков – подлец: говорит, дружба – вздор и лень, а надо работать, и я сказал себе, как Кин в глупой трагедии Дюма: «Ступай, бедная, водовозная лошадь!»[448 - Цитата из трагедии А. Дюма-отца «Кии» (д. IV, явл. 8).] Гоголь прислал во-время «Сцену после представления комедии» – удивительная вещь – умнее я ничего не читывал по-русски.[449 - В начале октября 1842 г. Гоголь послал из Рима Н. Я. Проконовичу в Петербург «Театральный разъезд» (см. письмо его к Прокоповичу от 14(26)/XI 1842 г. – Полн. собр. соч. Гоголя. Изд. АН СССР, т. XII, 1952, стр. 118).] Полевой разругал «Мертвые души» на чем свет стоит, и из статьи вышел донос почище Сенковского.[450 - В статье «Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Гоголя» (PB 1842, № 5 и 6, отд. III, стр. 33–57) Полевой утверждал, что в новом произволении Гоголя попраны «добродетель, ум, честь», «забыты все общественные связи», «невежество и разврат тяготеют надо всем» (стр. 42–43), и обвинял писателя в «клевете на Россию».Говоря о доносе Сенковского, Белинский имел в виду его резко отрицательный разбор «Мертвых душ» в «Библиотеке для чтения», протестовавший против «карикатурности» изображения Гоголем русских людей (1842, № 8, отд. VI, стр. 24–54; без подписи). Об этой статье негодующе упоминал Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы. Статья вторая».] Знаешь ли что – поверь, это не преувеличение в минуту досады – русская литература еще не представляла такого плюгавого подлеца – сам Булгарин менее подлец в сравнении с ним. Прочти эту статью в 6 и 7 № «Русского вестника».

Чувствую и верую и знаю вновь, что жизнь земная прекрасна, но вместе с этим убеждаюсь, что не для меня. Мужик в юбке лучше бабы в штанах, а хуже меня нет никого. Смерти боюсь, а живущ – кругом гробы, а всё живу – для чего – чорт знает.

Обтирание водою меня не удовлетворяет: на днях покупаю корыто и обливаюсь из ведра.

Прощай, Б<откин>, хотел бы еще поврать, да что-то не врется.

Твой В. Б.

Лошади проржали в «Литературной газете», что М. С. Щепкин будет в Питер: правда ли?[451 - Имеется в виду информационная заметка Ф. А. Кони, напечатанная в «Литер. газете» от 15/XI 1842 г., № 45, стр. 926, без подписи.]

Получил ли М<ихаил> С<еменович> комедию и сцены – «Игроки» и «Тяжба»?[452 - Комедия – «Женитьба» Гоголя. – В письме от 24/Х 1842 г. Щепкин, сообщал Гоголю, что Белинский подал в Цензурный комитет «Женитьбу» и просил дать ему также для бенефиса «Игроков» («М. С. Щепкин. Записки его, письма, рассказы». СПб., 1914, стр. 171). – О бенефисе Щепкина см. письмо 209 и примеч. 9 и 11 к нему, а о «Тяжбе» – письмо 256, примеч. 12.] Пусть он поскорей уведомит, что берет – «Игроки» или «Тяжбу». 7 декабря бенефис Сосницкого.[453 - «Женитьба» была впервые поставлена в Петербурге 9 декабря 1842 г. в бенефис И. И. Сосницкого (см. письмо 209, примеч. 9).]

Кланяйся всем.

Говорят, твоя статья крепко нравится художникам. «Вот как надо писать», – говорят они.[454 - Белинский имеет в виду критическую статью Боткина «Выставка императорской Санкт-Петербургской Академии художеств в 1842 году» («Отеч. записки» 1842, № 11, отд. II, стр. 26–46; за подписью: В. Б – н).]

207. Н. А. Бакунину

СПб. 1842, ноября 28

Да что Вы это, да как Вы это, драгоценнейший Николай Александрович? На что это похоже? Где же уважение к старшим, где почтение к летам и заслугам?.. За кого ж считаете Вы нас, хоть бы, например, и меня? Смотри, какую штуку выкинул, глуздырь негодный![455 - См. примеч. 2 к письму 174.] Бога Вы не боитесь, таракан усатый! Зарезали, осрамили, опозорили Вы нас! Женится, он женится![456 - Н. А. Бакунин 18 ноября 1842 г. был помолвлен с Анной Петровной Ушаковой, а венчался 10 октября 1843 г. (А. А. Корнилов. Годы странствий Михаила Бакунина. М. – Л., 1925, стр. 222).] А мы-то что же, чем же мы-то хуже Вас? Вот поди ты, служи отечеству и проливай за него реки чернильные! Какой-нибудь эдакой глуздырь женится, а ты посвистывай в страшной, холодной пустоте своей ненавистной квартиры, в приятном сообществе с своим лакеем. Велишь поставить самовар и чаю положить в чайник, да и велишь выпить его человеку, а сам одеваться, да и бежать куда-нибудь от самого себя. Ах Вы, негодный глуздырь! Надул, зарезал! Так Вы жених? Да как же это? Это однако ж страшно – я за Вас дрожу. Мне кажется, что в Вашем положении у меня шумело бы в ушах, всё вертелось бы в глазах, кровь прорвала бы жилы и хлынула бурным потоком. Я думаю, Вы вынете карман из платка – и в кармане жена и в платке жена. Я бы на Вашем месте умер с голоду – не стал бы ничего есть, боясь в каждом куске видеть жену. Да, вчуже страшно за Вас. Воображаю, как бы я был хорош в Вашем положении! У меня предрянные нервы, и вообще «душе не впору тело».

Ну, полно врать! Руку Вашу, любезнейший Н<иколай> А<лександрович>! Вы готовитесь выпить лучший бокал жизни, от души желаю Вам на дне его найти не улетучивающуюся пену божественного напитка, а счастие, простое, тихое, в себе самом замкнутое, ни для кого не бросающееся в глаза счастие! Всё великое на земле божественно, а всё божественное – просто. Боже сохрани не понять этого и ожидать от любви чудес – сама любовь есть чудо. Но всё это Вы, я уверен, и без меня хорошо понимаете в себе и для себя. Одно почитаю долгом сказать Вам: страшитесь, как верной гибели, всё найти в одном. Я насчет этого «одного» только фантазировал, и теперь отчасти рад, что всё кончилось фантазиями, ибо я глупо фантазировал, заключая всё в одном. Мишель это понимал лучше меня; впрочем, теперь он не в одном этом победил меня, сам того не зная. Ему помогла диалектика действительности, помогла и моя натура. Вы пишете (своими каракулями, которые от счастия сделались еще гнуснее и неразборчивее), Вы пишете, что не верите моей пламенной любви к М<ишелю>, ибо не понимаете любви за понятия,[30 - Далее зачеркнуто: Увы, к прискорбию м<оему>] Вы не правы. Во-1-х, я никого не люблю и не любил пламенно, в глупые года моей фантазерской и полудикой юности я знавал любовь, и, может быть, не раз, но не пламенную, а разве горестную и трудную.[457 - Из «Цыган» Пушкина.] Во-2-х, любить человека за понятия и можно и не можно. Надо условиться в значении слова «понятие». Если по Вашему понятию яблоки вкуснее груш, а город Торжок богаче города Ельца, – я за это не могу ни любить, ни ненавидеть Вас. Вы поймете меня. Есть понятия религиозные, отсутствие которых в человеке может сделать человека и презренным, и ненавистным. Есть понятия, для которых и жизнь и счастие жизни – возможные жертвы! Есть понятия, которые смущают покой ночной, отравляют пищу, которые по воле и кипятят и прохлаждают кровь. Читали ли Вы когда Ветхий завет, думали ль Вы о значении юдаизма? Знаете ли Вы, что такое ревность по господе, снедающая человека? Что человек без бога? – труп холодный. Его жизнь в боге, в нем он и умирает и воскресает, и страдает и блаженствует. А что такое бог, если не понятие человека о боге? Я понимаю, что для того, чтобы полюбить женщину, не нужно делать экзамена ее понятиям; но я, по моей фанатически-нетерпимой и субъективной натуре, я могу или еще более полюбить пленивший меня женственный образ за его понятия, или совсем разлюбить его за них. Увы! Я некогда сам думал (или, вернее оказать, принуждал себя думать), что любят не за понятия, и поэтому подозревал М<ишеля> в сухости и мертвенности натуры; но, повторяю, он одержал надо мною победу, которой может порадоваться. Но об этом мы еще потолкуем. Прибавлю только, что я нисколько не раскаиваюсь и не жалею о моих размолвках с М<ишелем>: всё это было необходимо и быть иначе не могло. Гадки и пошлы ссоры личные, но борьба за «понятия» – дело святое, и горе тому, кто не боролся!

Я не знаю Вашей невесты, по уверен, что она – сестра Вашим сестрам. Передайте ей мой простой, задушевный привет, какой, думаю, имеет священное право сделать человек человеку без всяких других прав. Я этого не выговорил бы в глаза, но epistola non rubescit, письмо не краснеет, по самому близкому переводу. Я робок с женщинами: никого так не люблю, как их, и никого так не боюсь, как их. Сила женственности самая страшная из всех сил.

Если не приеду в Прямухино, то уже, конечно, не по лености, не по равнодушию, не по боязни беспокойств и мук дороги. Признаюсь, крепко подмывает. Получив Ваше письмо, дня два или три ничего делать не мог, а дела была бездна.[458 - См. письмо 206 и примеч. 2 к нему.] Меня посетило вдруг, словно вдохновение, такое живое воспоминание о счастливых минутах, проведенных мною прошлого года в Торжке, что мне опротивело всё, что я ни видел вокруг себя, и если б я мог ехать в ту же минуту – никакой паровоз не удовлетворил бы полету души моей. Я же перед этим был несколько потрясен. В редакцию «Отечественных записок» присланы из Воронежа стихи «На смерть А. В. Кольцова».[459 - См. письмо 206 и примеч. 1 к нему.] Что делать?

Смертный, силе, нас гнетущей,
Покоряйся и терпи;
Мертвый – в гробе мирно спи!
Жизнью пользуйся – живущий![460 - Цитата из баллады В. А. Жуковского «Торжество победителей (из Шиллера)».]

Боже мой! какая бы для меня была радость приехать в Прямухино! Увидеть всех вас – и счастливых притом, – увидеть В<арвару> А<лександровну>, которую я так давно не видел! А сколько у меня предметов для разговоров, живых разговоров, которыми красна разумная беседа и мила человеческая жизнь. Вам, судырь ты мой, я знаю, будет не до разговоров, – и Вас бы за это надо было иногда побесить… Да впрочем, не бойтесь; где дело идет о женщинах, я ни для кого не опасный человек, кроме разве самого себя. Одна мысль – я в Прямухине, – господи, хоть бы во сне увидеть! Этот дом, комнаты, всё, всё – просто страшно ехать: поедешь на три дня, а проживешь, пожалуй, три недели, а ведь «Отечественные записки» не любят ждать своих водовозных лошадей.

Благодарю всею душою В<арвару> А<лександровну> за добрую ее готовность порадовать меня двумя-тремя строками. Я считаю их за нею. Т<атьяне> А<лександровне> и А<лександре> А<лександровне> кланяюсь в пояс и, право, не умею и высказать моей благодарности, особенно Т<атьяне> А<лександровне>. Набожно, как музульманин стихи из алкорана, читаю я их строки, только не на заре, ибо встаю никогда не раньше 9 с половиною и не позже 12-ти часов утра. Их радушное приглашение, их уверение, что меня в Прямухине все любят, трогает меня – стыдно признаться – до слез.

Память обо мне баронессы Н. А. Беер фон Вейсенфельд так дорога, и я за нее так благодарен, что даже прощаю Н<аталье> А<ндреев>не – ее баронство и ее фон – непростительнейшие в глазах моих преступления. Рад, от всей души буду рад увидеться с нею, а пока прошу ее, когда она будет писать к Александре Андреевне, поклониться ей от меня.[461 - Наталья Андреевна и Александра Андреевна – сестры Беер. См. ИАН, т. XI, письмо 66 и примеч. 25 к нему.]

Когда Вы женитесь, Н<иколай> А<лександрович>, Вы совсем разучитесь писать. Ваши каракули после ровных, прекрасных строк Ваших сестер похожи уж и не знаю на что. А кстати – когда же Ваша свадьба? Не понимаю, как о Вашей женитьбе знает Соллогуб? Он при мне говорил об этом, как <о> новости.

Свидетельствую мое почтение и поздравляю с семейным праздником Александра Михайловича и Варвару Александровну и всех Ваших.

Я терпеть не могу шампанского, а с каким бы удовольствием выпил бокал за Ваше счастие. Если мне не удастся приехать к Вам – то у себя дома, затворив двери, выпью за здоровье и счастие всех, всех вас. Знаете ли что, будьте добры – отвечайте на это письмо: в случае, если мне нельзя будет вырваться на желанную дорогу, – Ваше письмо будет хотя и грустным, но всё же вознаграждением. Ведь и погрустить сильно не всегда удается; одна апатия – всегдашняя гостья. К М<ишелю> я адресовал в Дрезден, poste-restante,*[31 - до востребования (франц.). – Ред.] – так ли?[462 - См. письма 204 и примеч. 3 к нему.]

Весь Ваш В. Белинский.

208. И. И. Панаеву

Декабря 5, 1842. <Петербург.>

Ну, Панаев, вижу, что у Вас есть чутье кое на что – сейчас я прочел «Мельхиора», и мне всё слышатся Ваши слова: «Эта женщина постигла таинство любви»[463 - См. письма 204, примеч. 9, и 209.]. Да, любовь есть таинство, – благо тому, кто постиг его; и, не найдя его осуществления для себя, он всё-таки владеет таинством. Для меня, Панаев, светлою минутою жизни будет та минута, когда я вполне удостоверюсь, что Вы, наконец, уже владеете в своем духе этим таинством, а не предчувствуете его только. Мы, Панаев, счастливцы – очи наши узрели спасение наше, и мы отпущены с миром владыкою: мы дождались пророков наших – и узнали их, мы дождались знамений – и поняли и уразумели их. Вам странны покажутся эти строки, ни с того, ни с сего присланные к Вам, но я в экстазе, в сумасшествии, а Жорж Занд называет сумасшествием именно те минуты благоразумия, когда человек никогда не поразит и не оскорбит странностью – это она говорит о Мельхиоре. Как часто мы бываем благоразумными Мельхиорами; и благо нам в редкие минуты нашего безумия. О многом хотелось бы мне сказать Вам, но язык костенеет. Я люблю Вас, Панаев, люблю горячо – я знаю это по минутам неукротимой ненависти к Вам. Кто дал мне право на это – не знаю; не знаю даже, дано ли это право. Мне кажется, Вы ошибаетесь, думая, что всё придет само собою, даром, без борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы из души своей, вырывая их с кровью. Это еще не заслуга. Панаев, встать в одно прекрасное утро человеком истинным и увидеть, что без натяжек и фразерства можно быть таким. Даровое не прочно, да и невозможно, оно обманчиво. Надо положить на себя эпитимью и пост, и вериги, надо говорить себе: этого мне хочется, но это нехорошо, так не быть же этому.

Пусть Вас тянет к этому, а вы всё-таки не идите к нему; пусть будете Вы в апатии и тоске – всё лучше, чем в удовлетворении своей суетности и пустоты.

Но я чувствую, что я не шутя безумствую. Может быть, приду к Вам обедать, а не говорить: говорить надо, когда заговорится само собою, а не назначать часы для этого. Спешу к Вам послать это маранье, пока охолодевшее чувство не заставит его изорвать…

209. В. П. Боткину

<9–10 декабря 1842 г. Петербург.>

СПб. 1842, декабря 9

Обо многом надо мне писать к тебе, Боткин. Во-1-х, спасибо за твое письмо.[464 - Это письмо Боткина не сохранилось.] Я опять в таком положении, когда письмо от приятеля – праздник на день и на два. Да и письмо твое интересно. Смерть Кольцова тебя поразила. Что делать? На меня такие вещи иначе действуют: я похож на солдата в разгаре битвы – пал друг и брат – ничего – с богом – дело обыкновенное. Оттого-то, верно, потеря сильнее действует на меня тогда, как я привыкну к ней, нежели в первую минуту. Об отце Кольцова думать нечего: такой случай мог бы вооружить перо энергическим, громоносным негодованием где-нибудь, а не у нас. Да и чем виноват этот отец, что он – мужик? И что он сделал особенного? Воля твоя, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения или чудо красоты, так же, как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на пути своем человека. Поэтому-то Христос, видно, и молился за палачей своих, говоря: «Не ведят бо, что творят». Я не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешеных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских судей и квартальных; но и не могу питать к тому или другому из них личной ненависти. И что напишешь об отце Кольцова и как напишешь? Во-1-х, и написать нельзя, во-2-х, и напиши – он ведь не прочтет, а если и прочтет – не поймет, а если и поймет – не убедится. Издать сочинения Кольцова – другое дело; но как издать, на что издать и пр. и пр. Совокупность всех таких вопросов парализирует мой дух и производит во мне апатию. Эта апатия, я начинаю догадываться, есть особенный род отчаяния: когда пожар застигнет на постели человека и он увидит, что выхода нет, – он садится, складывает руки и чужд в эту минуту страха, отчаяния, опасения, надежды и всего.

Кр<аевский> получил еще стихи на смерть К<ольцова>, но уведомления никакого – когда, как и пр. Всё еще как-то ждется чуда – не воскреснет ли, не ошибка ли? Страдалец был этот человек – я теперь только понял его. Мне смешно, горько смешно вспомнить, как перезывал я его в Питер, как спорил против его возражений. К<ольцов> знал действительность. Торговля в его глазах была синоним мошенничества и подлости. Он говорил, что хорошо быть таким купцом, как ты, но не таким, как tuus pater.[32 - твой отец (латин.). – Ред.] Одна мысль о начатии нового поприща унижения, пролазничества, плутней приводила его в ужас – она-то и усахарила его. У Иванова (иногороднего) дела идут отлично, но потому, что он – Иванов, честный и добрый малый,[465 - Иванов Андрей Иванович, книгопродавец, комиссионер и управляющий конторой «Отеч. записок», ведавший рассылкой журнала и специально обслуживавший иногородних подписчиков. См. о нем. ИАН, т. VI, стр. 451 и 760.] но Иванов, а не Кольцов. Я понимаю, почему на святой Руси для денег редкий, кто не продаст жены, детей, совести, чести, будущего спасения души, счастия и покоя ближнего и пр. Чичиков действительно Ахилл русской «Илиады».[466 - Белинский намекает на брошюру К. С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: «Похождения Чичикова, или Мертвые души»«(М., 1842), в которой Аксаков сравнивает поэму Гоголя с «Илиадой» Гомера.] Никто из нас в беде не постыдится пойти в сидельцы в лавку; но каждый предпочтет служить чиновником за 300 р. годового окладу. К чорту все фразы – смотри в оба, видь, что есть и как есть, и околевай, как собака, молча – кричать хорошо, когда стон и вопль облегчат – иначе это и глупость, и слабость. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь решился жениться на деньгах; но, кто это сделает, того не осужу и не презрю. Не от всякого можно требовать, чтоб он умирал медленною смертью унижения, позора, голода, безнадежности: Диоген, увидя мальчика, пьющего воду из реки рукою, бросил свой стакан, как ненужную вещь; нам нельзя этого делать, наш закон: или хрустальный граненый стакан, или смерть, или подлость… Что ни говори, а оно так.