Над окошком месяц

Над окошком месяц
Виталий Кирпиченко

Дети войны
Дети войны. Кто они? Как и чем жили в те страшные годы? Кем стали выжившие?

Герою повести не было и пяти лет, когда отец ушел на войну. К голоду и холоду прибавилась тревога за него. В семь лет – подпасок, в девять – на двух лошадях бороновал землю… Школа, военное училище. Служба в семи округах. Непросто складывалась жизнь у офицера военно-воздушных сил.

Повесть написана простым языком, в ней много и смешного, и трагического. «Заражена» оптимизмом и любовью к людям.

Виталий Кирпиченко

Над окошком месяц

Документально-художественная повесть

© Кирпиченко В., 2020

© ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020

Отчий дом

Я, к сожалению, не могу похвастать тем, что сидел под развесистым дубом с мудрецом – старцем Толстым, что бродил по тёмным аллеям с Иваном Буниным, до слёз смеялся, слушая Антошу Чехонте. Не распивал чаи с маршалами, хотя служил честно и добросовестно долгих тридцать лет и три года! Хуже того, и с современными светилами я не близок. Получается, что и поведать миру нечего? Ан нет, попробую. Авось, кому-то будет интересно – прожито и видано немало.

Родился я в маленькой сибирской деревеньке под названием Толстовка, и когда вспоминаю мою маленькую родину, мою большую Сибирь, а это случается всё чаще и чаще, то я, прежде всего, вижу холодные бело-голубые крыши, над ними, тоже вымороженный, – блестящий месяц. Белое небо, ясный месяц и чёрный лес вокруг деревеньки да ещё завывание вьюги остались в моей памяти навечно. Забылось многое, а это не вытравить, и каждый раз при воспоминании «рисуются» картины моей родины всё ярче и красочней.

Зимой, перед самой войной, мы (отец, мама, сестра Лиза и я) переехали в русское село Покровку (Толстовка – белорусское поселение), которое прилепилось к северной окраине районного посёлка с названием явно бурятского происхождения – Баяндай. Помню, был морозный день, казалось, что и воздух смёрзся до кисельной густоты. Весь наш скарб вместился в пару саней: на первых ехали мама с папой, при них был сундук, на вторых – мы с Лизой, а с нами, задрав ноги кверху, ехал стол-курятник. Нас закутали так, что даже щелочки для глаз не оставили, а поверх ещё прикрыли шубой из козульего меха. Именно козульего, а не козьего и не косульего, потому что сибиряки козулей называют косулю. Там даже фамилии такие есть – Козулины.

Сани потрескивают от мороза, полозья свистят, пищат, повизгивают, лошади фыркают заиндевевшими ноздрями и швыряют ледяные комья из-под копыт поверх наших шуб. Раскатанная дорога бросает сани из стороны в сторону, и мы с сестрой прижимаемся то к одному бортику, то к другому. На полпути наш поезд останавливается, и мы слышим голос мамы: «Вы живы тут? Не замёрзли? Ногам не холодно?» Наше мычание принимается родителями как свидетельство того, что дети живы, и мы продолжаем свой путь…

Война застала и нас врасплох. С отцом мы сбегали в лавку за водкой, точнее, бежал я, не поспевая за его широкими шагами, вечером пришли к нам соседи, а утром отец уезжал на войну. Я, всё ещё не понимая, что происходит, каким-то особым чутьём воспринимал всю эту круговерть с провожанием, слезами, воем собак, «рыданиями» гармошек, пьяными криками мужиков как что-то ужасное, непоправимое. Я понимал, что и отец как-то связан с этим страшным событием…

Машина увозила отца с мужиками, а я плакал и бежал за ней по пыльной горячей дороге, пока она не скрылась за кромкой леса.

Наша избушка осталась без хозяина, без изгороди, без печи, без утеплённых окон и дверей и растерянно глядела по сторонам с пригорка, обдуваемого семью ветрами.

Печь нам сварганил непригодный для войны дедок, вмазав сверху, вместо недостающих кирпичей, большущий, плоский красный камень – сланец. Этот камень был моим спасением в жестокие сибирские морозы, когда длинными ночами я задыхался от раздирающего грудь сухого кашля. Тогда вставала мама, топила печку, кипятила молоко, поила и журила одновременно своего непоседливого сына, чьи разбитые валенки латал слепой сосед через день, а то и каждый день. Напоив молоком, она подсаживала меня на печь, где я уже самостоятельно мостился на горячий камень, как котёнок на солнечное пятно на подоконнике. Кашель на время отпускал меня, и я засыпал под свирепый вой вьюги в трубе.

А над нашей заснеженной избушкой висел рогатый ясный месяц.

Зимой было не только холодно, но и голодно. Единственный мешок ржи, выданный колхозом за трудодни, было большой проблемой перемолоть в муку. Но вот и до нас дошла очередь, маме дали лошадёнку и сани, мы проводили её в путь.

Остался я с Лизой, ей в то время исполнилось уже десять лет, а мне – пять. Остались одни, без хлеба, соли, с кучкой дров, мгновенно проглоченных прожорливой «буржуйкой».

Прошла неделя, а мамы всё нет.

Ночью, воровски таясь, мы с Лизой брели по глубокому снегу, нагребая его в валенки, к дальней колхозной изгороди. Брали по жёрдочке из этой изгороди и тянули окольными путями, чтобы запутать следы своего тяжкого преступления. Во дворе, при свете глазастой Луны-свидетельницы, распиливали огромной пилой эти жёрдочки, сестра при этом справедливо возмущалась моему неумению, которое заключалось в том, что я не тянул пилу, а бегал за ней, как привязанный. Потом, когда печка раскалялась и сверкала со всех сторон прожженными боками, мы степенно садились у источника тепла, нарезали тонкими пластинками картошку и обклеивали ими сверху и по бокам всю её поверхность. Отскочившие пузырчатые кружочки тут же съедались без соли и прочих приправ. Когда животы наполнялись приятной тяжестью, нас клонило в сон…

Охраняя нас, в ледяное окно избушки то и дело заглядывал серебристый беспокойный месяц.

Утром Лиза убегала в школу, и я не оставался без дела: или стругал что-либо изношенным ножом, или рисовал огрызком карандаша, всунутым для удобства в винтовочную гильзу. Рисовал домик с забором, трубу с дымом, ёлку под крыльцом и, конечно же, танки и самолёты со звёздами – такие же, только с крестами, горящими на всём пространстве, о чём свидетельствовало обилие дыма вокруг крестатой техники. Так я помогал своим бить врага.

В конце второй недели нашего одиночества наведался дед – пришёл узнать, что стряслось с нашей мамой, ведь в то время и за фунт муки лишиться жизни было делом простым. Он застал нас в обычном состоянии: я стругал щепку, стараясь придать ей форму пропеллера, а Лиза, подметая пол, напевала патриотическую песенку про замёрзшую воду во фляге солдата. Деда возмутило наше безразличие к судьбе мамы, он стал ругать и стыдить Лизу, что та «распевае писни, кали маты немае в живых». Мы в это сразу же поверили и разревелись в голос. До этого каждый день мы её ждали, выглядывая в отогретые горячими нашими ладошками проталины в стёклах оконца, выходящего на дорогу, и у нас даже мысли не было, что с мамой может что-то случиться.

Дед ушёл в свою деревню, а мы опять остались одни, только уже с чувством страха за нашу маму. Дед тогда почему-то не принёс своим голодным внукам краюхи хлеба или кусочка сала, видать, спешил, а в спешке и позабыл. И вообще, к нам в эти дни никто не заглядывал, кроме соседки тёти Маруси.

Семья тёти Маруси, как и наша, перебивалась с трудом, несмотря на то, что её муж, дядя Саша (так все звали Эликса Маркуса, пленённого в 1914 году гусара венгерской армии, партизана отряда Каландрашвили, первого председателя колхоза «Путь Сталина», лучшего сапожника в округе), не был взят в армию и был при семье. Не взяли по известной причине – недоверие. Доверили защищать Родину его пятнадцатилетнему сыну Саше, для чего тому пришлось добавить себе парочку лет. Помню, как беспокоилась и переживала тётя Маруся за сына. Она приходила к нам и изливала своё горе маме: «Он же такой маленький, совсем ребёнок, как он там?» Мама, как могла, успокаивала, уверяла, что маленькому проще спрятаться от пули и что он обязательно вернётся домой. Не вернулся. Погиб. Погиб при обороне далёкого Севастополя.

Второй сын, Вилька, работал на авиационном заводе в городе Иркутск-2. Володька и Витька подросли и уехали к брату на завод, но это уже после войны. Глазастые, густо по-мадьярски чернявые дочери Нина и Люба оставались всё время при родителях. Люба, будучи карапузом, предала своего отца, когда тот прятался в очередной раз за печкой от заказчика, приехавшего за готовыми сапогами, когда они не были ещё раскроены. Больше часа тихой мышью сидел за спасительницей-печью наш сапожник, выжидая, когда же надоест заказчику ждать хозяина, и он, в очередной раз тяжело вздохнув, уедет в далёкий свой улус без красивых и добротных сапог.

Любка, мурлыкая что-то, ползала по полу, забавляла себя, как умела, до тех пор, пока ей чего-то не захотелось, что без родителя она не могла сделать. Тогда она с бесконечными «па-па-па-па, пи-пи-пи…» устремилась в схорон отца. Любопытствуя, заглянул туда и заказчик…

Сапожное дело дяди Саши не приносило зримого дохода, потому что большинство сибиряков обходилось самошитыми ичигами, не до шика тогда было. Приходилось дяде Саше «крутиться», чтобы прокормить свою большую семью. Был он величайшей честности и порядочности человек, что и усугубляло его тяжёлое экономическое положение.

Дядя Саша умер, прожив около ста лет, к нему приезжали из Венгрии журналисты, каким-то образом прознавшие о его существовании, он даже, говорят, спел им песенку на родном языке.

Всё трудное время, и военное, и послевоенное, мы поддерживали друг друга: то они нам мисочку муки, то мы им криночку молока. Славные были люди.

А с мамой была простая история: её, слабую и застенчивую, выталкивали из очереди наглые буряты.

До семилетнего возраста я был предоставлен сам себе. Вот когда было полное наслаждение свободой! Чем мы только не занимались! Набеги на колхозные, реже – на частные, огороды. Морковь – главный продукт охоты, пониже рангом – репа, турнепс, капуста. Всё уметалось за милую душу.

В жаркие дни убегали в лес. Заострёнными палочками выкапывали клубни саранок. Очень вкусная пища! И под конец, на десерт, так сказать, мы высасывали нектар из кувшинок голубеньких цветков, названия которых я не знаю.

Для развлечения гонялись за сусликами и бурундучками. Их было в горячей степи и берёзовых перелесках полным-полно. А чтобы удовлетворить окончательно своё любопытство, познать, чем же интересным занимаются взрослые, мы отирались около конюшен, лесопилок, сарая, в котором формовали и обжигали кирпич. Особенно нас занимала кузница, мы её называли – сокращённо – кузня. И взрослые так говорили.

Хрипят меха, вдувая воздух в горн, до белизны доводя пламя углей, в этом пламени – или подкова, или кусок железа, который прямо на глазах превращается в болт со шляпкой, пластину навеса, шкворень, чеку в ось… Подручный кузнеца, или как его называли – молотобоец, подросток чуть постарше нас, но он в упор не замечает снующую мелюзгу, он невозможно важен. В перерыве, как заправский мужик, он устало садился на толстую замусоленную чурку, сворачивал из газеты, сложенной в гармошку, «козью ножку» и смачно закуривал, пуская в небо клубы сизого дыма. Мы ему страшно завидовали. Иногда нам везло, и дед кузнец разрешал подвигать вверх-вниз жердину, приводящую меха в действие.

Интересно было видеть, как подковывают коней. Животное заводили в специальное стойло, подвешивали на ремнях, кузнец зажимал между своих ног ногу коня, ловко обрезал растоптанное копыто, брал щипцами из горна раскалённую подкову и прижимал её к копыту. Слышалось шипенье, веялся лёгкий дымок, распространялся запах горелого мяса. Несколько точных ударов по головкам плоских гвоздей – и нога лошади «обута» в железные сандалии.

Однажды попался невообразимо «несговорчивый» жеребчик. Его не только подковать, но и завести в станок с ремнями не могли. Хрипел, ржал, метался в стороны, волоча за собой мужика и подростка, приведших его в кузню, вставал на дыбы, полоская ими в воздухе, словно безвольными тряпками. Глаза дикие, испуганные. Мышцы под лоснящейся кожей мелко дрожат. Наконец-то и он подкован. Вытирая с лица пот кепкой, к нам большими, размашистыми шагами подошёл мужик. Разинув огромный рот, он вытащил зубы и в сердцах сказал: «Видите, до чего он меня довёл!» Зрелище сногшибательное! Откуда нам было знать, что бывают вставные челюсти. Когда я рассказал об этом маме, она тоже мне не поверила. «Выдумщик», – сказала она, взъерошив на моей головёнке выгоревший вихор.

По тракту, пыхтя от тяжкого груза, поднимались на пригорок грузовики. Они везли бочки, ящики, укрытые брезентом, в портовый городишко на реке Лене. Скорость их была такая, что не зацепиться за борт сзади и не прокатиться до конца улицы было просто невозможно. И вот, повиснув на руках, обдуваемые пылью, иссекаемые галькой, мы ехали до той поры, пока наших ног хватало, чтобы безопасно отцепиться. Не всегда так получалось. Однажды хитрый водитель так разогнал машину, что мы с дружком содрали кожу на животе, коленях, естественно, и на ладонях, а друг умудрился и на подбородке. Как-то, выйдя на улицу в новой рубашке, что было большой редкостью, я дал зарок не цепляться за борт, во всяком случае, до стирки, она тоже, кстати, не такой уж частой была, но решение зацепиться пришло независимо от моей воли. Грузовик так медленно вползал на подъём, что не повиснуть на нём мог только самый ленивый и безразличный к улице пацан. Всё бы ничего, но я зацепился новой своей рубашкой за невидимый крюк, и не отцепился, пока не сделал из неё распашонку. Стыдно, конечно, было перед мамой, но что делать, пришлось выслушать серию рассказов о страшных случаях, происшедших с такими же непослушными сорванцами.

Зимой было проще. Проехался, зацепившись проволочным крючком за борт, на коньках или валенках, отцепился – и дело закончено. Правда, валенки приходилось чинить почти каждый день. Но это уже другой вопрос.

Однажды привалило счастье! Прямо с неба! К нам прилетел маленький По-2, сделал круга два над нашей деревней, как вдруг из него посыпалось что-то белое и невесомое. Нашему восторгу не было предела! Мы кричали, визжали, стараясь поймать эти небесные подарки! Мне повезло больше всех – прямо в руки плюхнулась кипа газет (это были они), штук двадцать. Я бегом отнёс их в свою избушку и надёжно спрятал под тряпками в сундуке. Кто ни приходил и ни просил, я никому не дал и одной! Такое богатство отдать просто так? Ни за что! На газете можно рисовать, писать буквы, из неё можно вырезать фигурки, делать кораблики, самолётики, тюбетейки и даже «будёновки»! Отдать…

Пришла с работы мама и, к моему удивлению, все газеты, всё моё богатство, раздала людям, приходившим к нам за ними. При этом терпеливо и убедительно объясняла мне, что иначе нельзя, ведь людям тоже надо знать, что там написано; эти газеты самолёт выбросил для всех, а не только для нас. Пришлось подчиниться, хотя с её доводами был не согласен, потому что любая новость даже без газет разносилась по нашей деревне в одно мгновение, а тут, видите ли, им мало десятка газет, надо все забрать. Теперь их дети будут рисовать и кораблики пускать, в тюбетейках красоваться, а у меня ничего этого не будет.

Над нами в небе часто громом отзывался звук большого числа самолётов, летевших с Северо-Востока на Юго-Запад. Как потом выяснилось, это перегоняли на фронт американские самолёты.

В семь-восемь лет я помогал маме пасти колхозных овец, а мой дружок Васька, впоследствии начальник Иркутского аэропорта, пас коров. Скажу сразу, что с овцами я не имел столько горя и хлопот, сколько Васька со своими коровами. В жаркий день овцы мирно укладывались в рыжей степи большими кочками и дружно млели в своих тяжёлых шубах. Коровы же в это время, вскинув упругие хвосты, как казаки сабли, вдруг, ни с того ни с сего, срывались с места и уносились вдаль неукротимой лавиной, сбивая в пыль сухую степь или засеянное рожью поле. Я, верный союзническому долгу, помогал другу в корриде со стоголовой пучеглазой армадой…

В девять лет у меня были две косматые лошадёнки, две бороны и один на всех, мне подобных, дед Моргун. Последний был приставлен к нашей ватаге колхозным правительством для присмотра за нами и для очистки борон. Если со вторым заданием он кое-как ещё справлялся, то первое ему было совсем не по плечу. Его грозный окрик, даже с применением запрещённых слов в литературе доперестроечной эпохи, не имел должного на нас воздействия, а скорее подстёгивал на прямое неповиновение.

Бесконечно меряя босыми ногами не успевшую согреться после зимы влажную землю, мы развлекались, отгоняя от себя уныние и голод, песнями. Больше всего мне нравилось петь с мальчишкой-литовцем, приехавшим в Сибирь в послевоенные годы, и не по своей воле. Звали его русским именем Афоня, фамилия его тоже не литовская – Кривошеев. Афоня свободно владел литовским и русским, песни же пел на русском и украинском. Я тоже знал много украинских, и мы с ним заливались соловьями, помогая друг дружке выводить рулады неокрепшими голосами.

В классе у нас были из сосланных литовцев Афоня и Устя, в соседних классах тоже встречались литовцы. Ещё через несколько лет прибыла партия ссыльных из Западной Украины – «бандеровцы». На врагов они совсем не были похожи. Как и литовцы, обыкновенные крестьяне и рабочие. Одним словом, холопы, у которых должны всегда трещать чубы. Мой первый тракторист (я был прицепщиком) был литовец, Адам, паренёк старше меня лет на пять-шесть. Добросовестный, работящий. Впервые я попробовал у него консервированный компот из вишни, присланный ему с родины. Понравился.