Лемминг Белого Склона

никто никогда
прочих не должен;
часто и мудрый
разум от страсти утратит,
то дураку невдомёк.

Не стоит судить
иного за то,
что с каждым случится;
станет глупцом,
кто мудрым прослыл,
от сильного чувства.[17 - «Старшая Эдда», «Речи Высокого», строфы 93-94]

– Только что с того проку, – угрюмо повторил Свалльвинд.

Альвар молчал несколько мгновений, катая на языке вино из меха и растворённые в нём слова, затем задумчиво произнёс:

– А может, и будет прок. Двинем белую ладью на левом фланге.

Родичи нахмурились: отец – недоверчиво, брат – настороженно.

– Думается мне, что этот Балин многовато о себе возомнил, – Альвар подошёл к столу, на котором стояла доска для игры в тэфли, и начал двигать фигурки, выстраивая многоходовую партию, – вот у него есть Крака-вёльва, – взял чёрного советника и поставил так, что белый король оказался под боем, – а вот у нас есть, например, Фьялар-лагеман, – и закрыл короля белым советником, – и ещё есть пространство для отступления. А у него нет, чёрный король заперт собственным народом, и вот мы выводим ладью. Теперь чёрный король под боем, отступать ему некуда, прикрыться нечем: skаk ok mаt [18 - «Шах и мат» (исл.)].

– Хм, – многозначительно высказался Свалльвинд. А Исвальд спросил, теребя кончик бороды:

– Откуда ладья?

– Из Боргасфьорда, – улыбнулся Альвар. И продолжил, – Балин полагает, сидя у себя во Вратах Грома, что он неуязвим, но если банда викингов с севера высадится где-нибудь на северо-западном побережье, хотя бы в Мовефьорде, пройдёт через Громовой Утёс и разграбит Хлоргатт… Как думаете, родичи, качнётся под ним престол?

Исвальд и Свалльвинд переглянулись. Затем испытующе поглядели на Альвара. Младший полез в кисет на трубкой, молча улыбаясь.

– Ты мне на ухо скажи, – побледнев от гнева, прошептал отец, – а то я глуховат стал и плохо понимаю. Хочешь запустить чужаков, северян, паскудных вердов, к нам в подземелья? Раскрыть им тайный проход к нашим сокровищам?! Чтобы они там грабили и оскверняли чертоги наших соплеменников!? И всё от того, что тебе…

– Погоди-ка, отец, – вмешался Исвальд, – сдаётся мне, это неглупый замысел. Балин обгадится с перепугу, не посмеет ни чихнуть, ни пёрднуть, чтобы не вызвать твоего гнева. После того, как ты придёшь ему на помощь и накажешь предателя. Найдём же мы какого-нибудь предателя, верно? А старухе Краке – кол загоним в… э… глотку. Вот, мол, она своими речами навлекла на нас гнев богов и предков, которые наслали бурю с севера…

– Что в этом особенного? – спросил Альвар, глядя в глаза отцу сквозь клубы дыма. – Во время оно верды натравили на нас наших врагов, а теперь мы натравим на наших врагов самих вердов. А если их там перебьют, как в капкане, то поделом им.

Свалльвинд прищурился и долго смотрел на сыновей. И – старый седой воин – сдался:

– Ты не мальчик-зайчик, Альвар, ты хитрый песец. Это мне по нраву.

– А про Фьялара не переживай, отец мой, – добавил Исвальд, – доверь это матушке. Уж она-то пристроит кого-нибудь из родни за эту Гнипу. Но как представить Альвара в Сторборге?

– Предоставь это мне, – махнул рукой Свалльвинд, – за нашего младшего поручится фюрст Хельмут из Шлоссе и сам герцог Андарский, коли будет надобно. Есть у рода ван Шлоссе передо мной должок, пусть платят. Исвальд, садись и пиши…

– Спасибо, отец, – Альвар ступил обнять старика, но Свалльвинд отстранил сына:

– День хвали к вечеру…

…Вечером был пир. И весьма весел был Свалльвинд конунг, пил без меры и щедро швырял музыкантам деньги да золотые перстни, а псам – объедки.

Гости из Андарланда сидели в Сторборге долго, до месяца Эйнуд [19 - Собственно, einmаna?r – «одиночный месяц», шестой зимний месяц исландского календаря, 10–16 марта – 9-14 апреля. Смысл названия не вполне ясен.], пока не вскрылся лёд на Боргасфьорде. Альдо ван Брекке отбыл раньше, после праздника Торраблот [20 - ?orrablоt – «Кровь (жертвоприношение) Торри (Тору?)», праздновался в конце января, в месяце Торри (?orri).]. И все при дворе Арнкеля конунга очень опечалились, а ещё больше удивились – как ты, мол, собираешься выйти в море, когда фьорд замёрз? Альдо ничего не отвечал, только улыбался и заверял всех, что ничего с ним не случится: есть, мол, у меня карманный божок, я его накормлю да напою, и он меня выведет хоть из Нибельхейма.

– Покажи нам своего божка, – приставала Хельга и все девушки, а юноша смеялся:

– Поцелуете, покажу. Это большое божество и часто тянет мне карман…

Не укрылись от Арнкеля конунга те шуточки да прибауточки, не укрылись и взгляды, которыми обменивались его дочь и заморский красавец, но Альдо держался почтительно, как подобает благородному человеку, да и невелика беда, когда у красивой девушки много поклонников. Есть из чего выбирать. А Хельга Красавица была весьма переборчива. Сказать по чести, Арнкель конунг отчаялся найти ей жениха. Всех она отвергала: этот глуп, а тот заумен, этот урод, а тот слащавый красотун, этот дикий и буйный, а тот несчастный трус, этот заносчив, а тот заика, этот речист, а тот молчалив, этот жирный, а тот – как жердь, этот трясёт мошной, а тот – голодранец, этот безродный, а тот хвастает предками… Ни от кого не стерпел бы конунг Западных Фьордов подобной строптивости, а дочери не смел слова поперёк сказать. Ибо Хельга Красавица – всё, что осталось от покойной супруги конунга, Хильды Белые Руки, на кургане которой раз в году сидел старый король и плакал, обнимая рунный камень на вершине. Давно уже сожгли бело тело королевы, давно развеяли пепел над фьордом, давно насыпали курган, а боль всё точила сердце, вгрызалась, будто волны в прибрежные скалы…

Потому нет удивления, что Арнкель конунг разбаловал дочь до невозможности. И, надобно сказать, все при дворе только и мечтали, чтобы королевна нашла себе мужа, да посуровей, который забрал бы её прочь, хоть на край света, и люди вздохнули бы с облегчением.

И потому нет удивления, что все так полюбили чужестранца Альдо.

Во время же праздника, когда могучий Сигвальд Сигвардсон, советник Арнкеля конунга и вдобавок местный годи, резал быка на алтаре Тэора и разделывал его тушу под задорную музыку, песнопения и возгласы восхищения, Хельга шепнула Альдо:

– Может, и поцелую.

– Приходи после пира на конюшню, – ответил тот.

И случилось так, что, пока в королевских палатах пили и гуляли, Альдо оседлал коня, посадил Хельгу вперёд себя и направился к берегу. Во тьме, сквозь метель. Она что-то спрашивала, он не отвечал. Только улыбался и касался губами её уха. В какой-то миг Хельга попыталась вырваться, но ничего у неё не получилось: дева угодила в железный капкан, руки, обнимавшие её тонкий стан, удерживали скакуна волн за удила-канаты, когда тот летел сквозь око бури. Хотела дочь конунга закричать, но вдруг прижалась к похитителю, нежно и доверчиво, не узнавая себя, не понимая, что это за незнакомое тепло в груди, что за сладкое, тягучее чувство внизу живота. Руки искали рук, уста искали уста. Ночь укрывала их густой шубой из мрака и снега, пока они ехали по льду фьорда в горы.

Там, в неприметной пещере, Альдо развёл жаркий огонь, расстелил на полу шкуры, завесил вход толстым шерстяным пологом и внёс Хельгу на руках:

– Здесь я живу, мой дом под землёй, мой двор под горой, и в нём я хозяин. Будешь хозяйкой?

– Ты безумец, Альдо ван Брекке, – ослепительно улыбнулась красавица.

– То не диво, – отвечал юноша, – коли ты свела меня с ума.

Потом они пили вино – то самое, старое красное форнское вино, но страсть их была ещё пьянее и слаще. Альдо читал ей любовные висы – скверные, но искренние, – и гладил её густые медовые волосы, а Хельга мурлыкала, как кошка. Они беседовали, смеялись и обнимались до глубокой ночи, и жарко пылало пламя сплетённых тел, испепеляя сердца и сплавляя их воедино, чтобы оставить любовников на рассвете без сил – остывать, как зола прогоревшего костра.

Наутро Альдо спросил:

– Ну что, Хельга Арнкельсдоттир, хорош ли божок?

Хельга – продрогшая, всклокоченная, напуганная приливом неведомых доселе чувств – лишь фыркнула. Тогда Альдо достал из походной сумки ожерелье-хальсбанд из тончайшей золотой проволоки, искусно переплетённой с голубыми самоцветами вкруг округлой червонозлатой пластины с крупным бларстайном [21 - Бларстайн – досл. «синий камень», должно быть, лазурит, сапфир или аквамарин.] внутри. Поднёс к лицу Хельги, удовлетворённо кивнул и надел ей на лебединую шею.

– Вот тебе утренний дар. Под цвет твоих глаз. Обычно его платят после свадьбы, но мы слегка поторопились. Теперь собирайся и возвращайся к отцу, пока не хватились.

– А ты?! – вырвался крик.

– А мне нынче надобно исчезнуть, – грустно улыбнулся Альдо, – но приходи сюда каждые три недели, скажем, в Турдаг [22 - Турдаг, день бога Тура/Тэора, – видимо, четверг.], и будем до времени держать наши встречи в тайне. А по осени я зашлю сватов. Как положено.

– Смогу ли дождаться? – вздохнула Хельга, ощупывая подарок…

…Когда девушка на коне скрылась из виду, Альвар Свалльвиндсон снял-таки опостылевшую, ненавистную маску, и хотел было вовсе выбросить её, но сдержался. Спрятал личину в сумку, зажёг факел и надавил на камень в углу пещеры.

В гостях славно, да дома не хуже.

Раздался хруст. Глыба отъехала в сторону, обнажив чёрный зев подземного перехода. Слишком узкий, чтобы перемещать отряды воинов и торговые поезда, он годился, чтобы доставить колдовским способом несколько человек за много лиг пути. Подобными проходами был изъеден весь Нижний мир, куда заказан путь краткоживущим Верольд: лишь двергам, да и то далеко не всем, была ведома тайна волшебных троп. Альвар окинул пещеру прощальным взглядом и шагнул во мрак. Домой.