Калейдоскоп историй

В деревне Лысый бор, на улице Лысовке жил лысый дед Гараська. Смолоду он облысел и всю жизнь стеснялся своей лысины: шапку-ушанку носил. Даже в самую жару ее не снимал. В кино любил ходить и всегда на последний ряд садился, чтоб ему замечания не делали.

Бабульки соседки смеялись над ним, а он серьезно отвечал: «Не хочу, чтобы блеск моих мыслей видели». Веселый был дед и немного странный – в избе у него всегда порядок, даже пыли нет. Кто-то из бабулек рассказывал, что он каждый день на карачках по дому ползает, чистоту наводит и все время в шапке. Любили его люди. Плотник он был от Бога. Топорик в его руке смеялся и плясал, а он им так управлялся, что все удивлялись. Мог без гвоздей полку или вешалку сделать. В каждой его работе душа чувствовалась. Жил он один, не пил и всем помогал. Со временем привыкли люди к его шапке и не обращали внимания, что он даже в гостях, за столом, все время в ней сидит.

Любил Гараська юбилей справлять – пятьдесят лет. Он эту годовщину почти каждый год праздновал. Первый раз стукнуло ему пятьдесят еще лет пятнадцать назад. Все приходили, пили, он угощал, и все время о своей жизни вспоминал. Особенно те годы, когда церковь восстанавливал. Люди в его доме веселились, песни пели – чувствовалось в его избе какая-то особая добрая теплота. Но гости, подвыпив, все равно не могли удержаться, чтобы не подшутить над стариком: спорили, кто уговорит Гараську шапку снять. Никто ни разу спор не выиграл.

Решили однажды соседки подшутить над ним. И шутка эта родилась случайно.

Увидела баба Клава в клубе, в подвале, в куче хлама портрет. Какой-то мужик лысый – кто такой никто не знал. А портрет был богатый, цветной в резной раме. Оттерла она его от пыли, и домой забрала. Пришли к ней соседки в гости, и Клава рассказала им, что у этого мужика на портрете лысина такая же, как у Гараськи. Она пару раз видела его после бани, без шапки. А тут и очередной день рожденья – опять пятьдесят. Решили соседки подарить деду этот портрет и слово взять, что он обязательно его на стену повесит. Пришли к нему на праздник, сначала слово взяли, а потом портрет подарили. Гараська увидел подарок, долго носом шмыгал, но слово сдержал – повесил над столом, и весь вечер стеснялся, а они, старые, смеялись над ним.

Прошло время о подарке забыли, но однажды, баба Клава к нему за лопатой зашла. Увидела протрет и сразу убежала. Не выдержала, помчалась рассказывать подругам, что чудак Гараська мужику на портрете шапку-ушанку нарисовал.

Прощение

С годами наши воспоминания заставляют перечитывать собственную книгу жизни. У каждого наступает период, когда он с сожалением смотрит на грехи и ошибки молодости: считает, что они переполняют чашу терпения и надеется, что прожитая жизнь останется тайной, известной лишь тем, кто осуждать не станет. Мы думаем, что никому нет дела до того, какая боль давит нас изнутри и напоминает о себе.

Пытаясь спрятаться, мы объясняем и оправдываем каждую ошибку из прошлого, не замечая, что воспоминания и есть тот самый намек свыше. Нам предоставляется шанс обрести спокойствие и исправить то, что с годами вросло в душу. Мы прячемся за слова и отворачиваемся от единственного шанса – помочь самому себе.

Каждый способен исправить ошибки. И если это сделано честно, искренне, от души, боль уходит, ее смывает раскаяние.

Все мы живем в непростом мире. На каждом шагу нас подстерегают искушения, но люди все равно влюбляются, идут от одного этапа жизни к другому. Иногда оборачиваются, а иногда просто забывают, как перешагнули через чью-то судьбу.

Старик Фрол прожил хорошую и честную жизнь, и никто из знакомых, не мог упрекнуть его в грехах. А он мучился, потому что когда-то не смог отстоять то, что дано было свыше, и этот поступок угнетал его. Жил он в деревушке, которая вдоль извилистой речки Переплюевки, доживала свой век. Молодежь давно в город уехала, остались одни старики да старухи. Дома, как и люди, сгорбились и кряхтели из последних сил, согревая печками своих обитателей.

Был у Фрола лучший друг Иван. Веселые были старики. Жизнь прожили, а успокоиться не смогли. Все что-то выдумывали и народ смешили. То один с крыши упадет, курицу задавит, то другой в речке, где воды по колено, купается.

Любил Фрол Переплюевку. Бывало, найдет самое глубокое место там, где по пояс, сядет, так что одна голова из воды торчит, и песню горланит. Никогда не выпивал, а вел себя иной раз, как пьяный. Ходил в трусах возле берега, ловил руками пескарей и радовался, как ребенок. Старухи над ним смеялись. А он, не замечал их, вспоминал, как в детстве по этой речке бегал.

В молодости Фрол был плечистым и высоким. Чуб носил рыжий, закрученный, начищенные сапоги и накрахмаленную рубаху. Все на работу старое надевают, а он каждый день, как щеголь, по деревне гуляет. Но однажды все изменилось, стал Фрол как все: состарился, похудел, кожа да кости, лысина и беззубый рот. С годами и силушки не осталось, а бывало, подбросит одной рукой бревно и играет с ним, как с дощечкой. Хоть Фрол и постарел, но дома все делал сам, никого не просил. Дрова пилил, траву косил, да и соседкам-старушкам помогал. А они его, как только не дразнили: «Кощей бессмертный», «Геракл засушенный», а иногда еще обидней – «дистрофик». Он не обижался, усмехался да приговаривал:

– Чего с них, старых, взять? Бабы, оно, как куры, бегают по двору, орут, а толку никакого – один шум.

Соседка Клава, бывало, подойдет к дому старика и через забор ему с ухмылкой:

– Эй! Кащей! А ну иди, изгородь поправь!

Фрол возмущался, вредничал, спрашивал, почему она его заставляет, он же ей не муж?!

– Я тебя лет двадцать назад звала? А ты что? Так один бобылем и остался! – вздыхала Клава, вспоминая молодость. Нравился ей Фрол, да вот только взаимностью не отвечал.

Дед выслушивал ее, охал за компанию, а потом смеялся и подшучивал:

– Найдешь еще себе молодого!

Баба Клава стол накрывала, чаем угощала да снова скучала. А Фрол все время ворчал:

– Да ну тебя! В гроб пора, а у тебя все глупости в голове.

Его друга Ивана уважали в деревне. Но иногда люди вспоминали молодые годы и подшучивали над ним. Парнями любили они «дров наломать», да людей своими подвигами порадовать. Он да Фрол – оба хороши. Их так и дразнили – «Два амбара». Иван не меньше его был, даже поплечистей. Его густые черные волосы и карие жгучие глаза многим нравились. Но люди в деревне взгляда его побаивались. Умел он в душу заглянуть – всю правду увидеть.

Отучился после армии Иван в семинарии и вернулся в деревенскую церквушку служить. Церковь эта была особенной. Ее белокаменные стены с осени до весны светились на закате. Видимо, место для нее мастер выбрал приметное – знал об этом. А весной, когда березки только распускали свои листья, всем казалось, что они, словно девушки, вокруг нее хороводы водят. Летом утопала церковь в зелени, и только крест, возвышаясь над зеленым морем густых садов, ярко горел в лучах солнца.

В трудные годы хотели эту церковь сломать, но люди отстояли ее. Нашли документы, доказали, что она историческую ценность представляет. Иван тогда больше всех старался, в Москву ездил.

Начал Иван служить, с годами возмужал. И так был крепким и высоким, а тут еще и бороду, как у богатыря, отпустил. Встретил хорошую, добрую девушку, женился на ней. Фрол тогда больше всех радовался. Он в это время в мастерской по дереву работал.

Это в молодости от них вся деревня охала, бабки ругались, а со временем пылу поубавилось. Часто вспоминали деревенские люди их забавы молодецкие, да и теперь посмеивались, особенно над Фролом. Он к старости еще чуднее стал. Но люди и тогда и теперь любили друзей, знали, что они хоть и силой горазды, но никого не трогают: сами по себе гуляют, сами песни поют и сами борьбу в капусте устраивают. Вот только будили они всех по утрам. Бывало, проснется батюшка Иоанн на рассвете, выйдет из своего дома на крыльцо и так это, басом, что за пару километров слышно:

– Фрол, айда на рыбалку!

А Фрол жил на другом конце деревни. Он с печи спрыгнет, окошко приоткроет и ему в ответ: – Не, я за грибами!

Вся деревня их слушала и смеялась. Все просыпались и только о них и говорили: вот мол, горлопаны, разбудили. Люди на работу шли с веселым настроением и с песнями. А если Фрола или Ивана встречали, смехом заливались.

С молодости Фрол плотницкое дело уважал. Всех удивлял. Бывало, начнет что-то веселое рассказывать, а в это время топориком стружку с бревна снимает. Стружка под его шутки пляшет, а топорик смеется. Придут незнакомцы, хвать за топор попробовать, а проиграть с ним не могут – тяжелый. Зато у Фрола в руках он, словно пушинка, летал. Ни одну избу он поставил, да и полки с табуретками всей деревни делал.

Многое им в жизни пережить пришлось, и мужики были на зависть всем, да вот только в старости одни остались. У Ивана жена умерла рано, сильно простудилась в поле, да и Фрол вслед за ним овдовел. Долго его жена в больнице лежала, трудно умирала. Сыновья настояли и похоронили мать в городе, чтобы ближе было за могилой ухаживать. Фрол спорить не стал, но предупредил, чтобы его в родной деревне оставили, рядом с матерью и отцом.

В старости Фрола тоска, что на душе всю жизнь болела, скрутила. Еще в молодости полюбил он девушку, но ее отец решил по-своему: отдал дочь за председателя. Люди жалели Фрола и Марусю, видели, что любовь у них настоящая. Но со временем забыли, а те, кто не забыл, не вспоминали, чтобы лишний раз не ранить их. Долго, тайно любил Фрол Марусю, никому об этом не говорил и виду не показывал. Повода не давал усомниться в ее порядочности. Когда понял, что не сможет оторвать ее от семьи и детей, сам женился. Воспитал с женой двух сыновей. Старший офицером стал, артиллерийское училище закончил, а младший – бухгалтером. Время прошло, сыновья женились и стали приезжать в гости с внуками и внучками: три девочки и два непоседы – мальчишки радовали старика. Фрол для них старался, игрушки из дерева делал.

У Ивана детей не было, но зато от братьев и сестер досталась целая орава внучатых племянников. Они досаждали добродушного деда. Пару раз Иван даже прятался от них у Фрола, но малыши его и там находили.

В последние годы Фрол часто Марусю вспоминал. Думал, что неправильно поступил, зря отдал ее другому, не настоял на своем, чувствовал вину. Видимо, не ушла любовь, да и Маруся за всю жизнь забыть его не смогла.

Последние годы жила она в поселке, а когда умерла, просьбу детям оставила, чтоб похоронили ее в родной деревне и чтобы крест на ее могилу обязательно Фрол сделал. Старик последнее желание исполнил. Сделал крест. Похоронили люди Марусю, помянули и стали жить дальше.

Заприметил однажды Иван странную вещь. На улице жара, лето, дождя месяц не было, а крест на могиле у Маруси мокрый. Решил он проследить. Всю ночь дежурил, думал, что Фрол совсем спятил, крест Святой водой поливает, прощение вымаливает за то, что оставил ее другому. Но Фрол на могиле не появился, а крест все равно мокрым остался. Решил Иван, что это утренняя роса, такое в деревне бывает. Весь день на жаре просидел, но все равно капли на кресте остались, не все высохли. Пришел он к другу рассказать об этом, а тот ему сам признался:

– Знаю, это душа ее плачет. За все годы слезы льет. Нужно мне покаяться, виноват я перед ней. Мог ведь уговорить ее развестись. Хотел, когда мужа ее с председателей сняли, но решил, что с ним ей лучше. Чего испугался? Наверное, остановило то, что у нее семья была, дети. А сам чувствовал, как тоскует она, по ночам меня вспоминает. Теперь, когда жизнь прожита, сделал ей крест честный, чтобы простила она меня – дурака. А слезы все равно льются. Как найти спасение? Чувствую, помереть спокойно не смогу, если прощения не вымолю.

Ушел в тот день Иван в церковь и долго думал, как помочь старому другу. Боль его унять.

– Это ж надо, как их души плачут?! Слезы на кресте у Маруси не высыхают, – мучился священник, долго думал и решил, что открыто сердце у Фрола для Бога. Человек он честный, за всю жизнь мухи не обидел, всем помогал, а вот за любовь свою постоять не смог. Пришел к другу и попросил сделать для церкви распятого на кресте Иисуса Христа. Сказал, чтобы постарался так, как чувствует. Убедил тем, что должны люди помнить, какой мастер в деревне жил и добавил:

– Господь, он все видит. Маруся тебя простит, и ты сам это почувствуешь и поймешь. Что ты такого в жизни сделал? В чем грешен? А то, что в любви не получилось, это не грех, а несчастье.

Фрол долго сомневался, боялся браться за такую работу: распятие строгать, но все же согласился. Не думал тогда он о прощении, считал, что не заслуживает его, а распятие делал так, чтобы люди Бога не забывали.

Однажды закрылся старик в сарае и начал строгать. Слезы на кресте у Маруси вскоре исчезли. Иван пришел к Фролу, рассказал об этом, но выводов делать не стал. Решил, что он сам все поймет.

Через месяц Фрол закончил работу. Никому не показывал, пригласил Ивана. Тот посмотрел, зубами заскрипел и за сердце схватился:

– Что же ты, старый, сжался? – стал ругать его Фрол. – Не нравится? Может, я в чем ошибся?

– Нет! Все сделал верно, – прохрипел Иван. – А боль скрутила, потому что правду увидел! Это ж надо так страдания и муки Господа передать. Не могу смотреть, сам эту боль чувствую. Мастер ты от Бога. Не оставит Он тебя с такой тяжестью. Простит тебя и Маруся. Уверен я в этом! А иначе и быть не может!

Но Фрол в тот день испугался, подумал, не поймут его люди, когда распятие увидят, сторониться станут. Понял, что не простой крест у него получился. Пока в сарае сидел да делал, привык, главного не заметил, а как со стороны посмотрел, почувствовал силу. Попросил он друга тайно распятие в церковь перевезти, чтобы никто не узнал о его работе.

Ночью Иван пригнал телегу. Замотали они крест в одеяло и в церковь отвезли. В воскресение, на службе, люди спрашивали у батюшки, откуда такое распятие необычное появилось, а тот отмалчивался, не говорил, но многие догадались. Да и как не догадаться! В деревне все на виду. Каждый знает, кто на такое способен. Стали бабки шушукаться, что крест этот Фрол смастерил – больше некому. Поговорили об этом, да и забыли, а перед Пасхой появились на кресте капельки, и в церкви черемухой запахло. Все собрались, из области священники приехали. Проверяли, исследовали, но так и не дознались, кто это распятие церкви подарил. Просили Ивана рассказать, убеждали, но батюшка просьбу друга выполнил: – Не могу назвать мастера, слово дал, – отвечал он всем.