Сезон

Эти вопросы непрерывно буравили мой мозг, который не находил на них ответа. Мысли беспомощно бились, и мне начинало казаться, что это я бьюсь головой о стену камеры.

От тяжких дум меня оторвал звук открываемого окошка в двери. Потянуло запахом еды, и на крышку оконца со стуком упала алюминиевая кружка с дымящимся чаем и двумя кусочками черного хлеба сверху.

– Принимай ужин, чего замер?! – донесся из коридора хриплый голос. Я торопливо, обжигаясь, схватил кружку и поставил ее на стол.

Окно захлопнулось, и стало понятно, что это весь мой ужин. Чай был не сладкий, но горячий. Я нехотя начал жевать хлеб и только тут вспомнил, как голоден. Сегодня у меня во рту, кроме черники ничего не было, но до сих пор я об этом не думал, так как занимался несколько иными делами. Желудок до поры до времени не тревожил хозяина, но после горячего чая с хлебом, решил, что наступил его праздник и во весь голос потребовал еды.

Кусочки хлеба мигом были съедены, но это только подхлестнуло аппетит. Я попытался его обмануть, набрав из-под крана полную кружку воняющей хлоркой воды, и с отвращением выпил ее одним махом. Подумалось о холерных палочках и прочих радостях канализации, но я успокоил себя тем, что в хлорке никакая зараза не выживет.

Голод немного отпустил. Теперь можно было обдумать свое положение. К этому располагало еще то, что в камере погас свет. Видимо такой здесь была команда «отбой».

Я раскатал матрац на нарах и, улегшись на него, закрыл глаза. Вспомнился сегодняшний следователь и как он с недоверием и сарказмом слушал мое объяснение. Единственной причиной этому должны были быть какие-то веские улики против меня. Карабин, из которого стрелял Игорь, принадлежал мне и мог быть найден милицией, если Игорь его бросил.

– Или сам принес в милицию! – вдруг подумалось мне.

Я живо представил себе Игоря, точно так же как я сегодня, дающего объяснение тому же следователю. Только из его объяснения получалось, что стрелял не он а, я.

– Но ведь отпечатки пальцев на карабине были его, – размышлял я, – если он только их не стер.

Тут я вспомнил наш последний праздничный ужин, когда мы радовались найденному кладу, а Витек с Игорем пекли картошку. Игорь тогда надел тряпичные перчатки, в которых он выкатывал картошку из костра. Но вот снял ли он их, взяв в руки карабин, я не мог вспомнить, как не старался. Если он стрелял в перчатках, то пальцы на карабине останутся только мои. Да и на стреляных гильзах тоже, ведь патроны заряжал я.

От такого расклада мне стало не просто плохо. Меня бросило в жар и, вскочив, я заходил по камере. Выхода не было. Оставалась еще маленькая надежда на то, что Игорь все-таки снял перчатки перед стрельбой. Но это было слабым утешением, потому что надо быть полным дураком, что, готовясь убивать, оставлять на оружии свои следы рук.

То, что Игорь замыслил это заранее, я был уверен. Это чувствовалось по всему его спокойному поведению, когда он начал стрелять. Вообще-то я не был циником и верил друзьям. Игорь никогда раньше не давал повода усомниться в его порядочности за все те годы, что я его знал. Он никогда не жадничал и готов был поделиться последним в наших многочисленных совместных путешествиях.

Тем сильнее был шок от моих выводов. В глубине души я сначала отказывался в это верить, списывая все на внезапный приступ ярости. Но чем больше я думал об этом и вспоминал поведение Игоря, тем больше убеждался в том, что он решился на убийство, когда начал ругаться с Айно для отвода глаз. А когда пек картошку, наверное, уже поставил на нас с Витьком крест. Может он даже по мне специально промахнулся, чтобы не лишать следствие подозреваемого.

Я подошел к раковине открыл кран, сунул голову под струю ледяной воды и стоял так некоторое время, пока не заломило в висках. Потом я вытерся курткой и сел на нары. Все теперь было ясно. Я был полным идиотом! Мало того, я был убийцей, у которого был мотив – золото! Завтра, или уже сегодня с карабина снимут отпечатки пальцев, и всем моим объяснениям будет грош цена, потому что есть два трупа, мой карабин, и золото, которое у меня изъяли.

Сколько мне дадут за умышленное убийство двух человек, я не знал, но от этого становилось только хуже. Воображение услужливо рисовало картины одна страшнее другой. Вот я в полосатой робе больной туберкулезом отбываю пожизненное заключение, и умираю в тюремной больнице всеми забытый. Или вот я в зимнюю стужу валю лес, на лесоповале в ближайшие двадцать лет и выхожу на свободу дряхлым стариком.

Все эти картины пробегали у меня перед глазами до тех пор, пока я до боли не сдавил переносицу указательными пальцами. Наконец меня свалила усталость, и я забылся тяжелым сном, мечтая уснуть и не проснуться.

Мечта не сбылась. Я проснулся от лязга дверей. Подавали завтрак. Первый раз в жизни я так радовался миске рисовой каши – размазни и кружке чая с черным хлебом. Поев, я улегся на нары и прислушался к себе. Странное спокойствие овладело мной. Ситуация была ясна как белый день – я в полном дерме. От понимания этого стало как-то легко, и холодный расчет подсказал, что единственным выходом для меня будет побег.

Что делать потом, я не знал, но в любом случае бежать собирался в сторону дома. Перспектива подпольной жизни меня, конечно, пугала, но еще больше пугала полная определенности жизнь на зоне, откуда выхода не предвиделось. И потом, сидя за решеткой, доказать свою невиновность будет вообще невозможно. Приняв решение, оставалось только осуществить его, но это уже было делом техники.

Не зная тюремных порядков, я все-таки предполагал, что меня когда-нибудь выведут из этой камеры. На прогулку, ли на допрос ли, но в любом случае я окажусь снаружи, и буду ждать удобного случая, чтобы сбежать. То, что это надо сделать как можно быстрее я понимал, иначе от здешней диеты через неделю сил совсем не останется.

Теперь мой слух ловил каждый звук в коридоре, я старался понять, чем живет тюрьма. Вот послышались шаркающие шаги и громыханье тележки, на которой заключенные под присмотром охраны развозили пищу по камерам. Судя по звону пустых бачков, завтрак уже закончен, посуда собрана. Вот, из дальнего конца коридора донесся скрип тяжелых решетчатых дверей и топот множества ног. Это прибыл новый этап.

Я вспомнил, как вчера проходил через эти двери, отделяющие длинный коридор самой тюрьмы от административного здания, в котором все прибывшие принимали душ, и проходили медосмотр на предмет телесных повреждений. Хотя конечно душем это трехминутное омовение холодной водой без мыла можно было назвать условно.

Мои наблюдения прервали приближающиеся шаги и звук открываемого глазка в двери моей камеры. Некоторое время кто-то смотрел на меня, затем шторка глазка закрылась. Открылась дверь, и оттуда донесся голос дежурного:

– На выход, лицом к стене!

Стоя у стены в коридоре, пока конвоир закрывал дверь камеры, я оглядывал обстановку, но ничего интересного не увидел. Вдаль уходил, освещенный тусклым светом зарешеченных лампочек, ряд серых дверей камер, обитых железом с выведенными на них белой краской, трафаретными номерами. В конце коридора виднелась дверь и железная клетка с окошком, в которой за столом сидел контролер. Мы направились в его сторону.

– Этого в суд на арест, – сделал дежурный пометку в журнале напротив моей фамилии.

Еще несколько длинных темных коридоров и вот теплый летний воздух ворвался в мои легкие. Мы вышли в тюремный двор, но не успел я вдохнуть полной грудью, как оказался в уже знакомом фургоне, разделенном на две части решетчатой дверью из стальных прутьев. Тут уже сидели несколько человек заключенных. Конвойный с автоматом АКСУ[12 - «АКСУ» – автомат Калашникова складывающийся укороченный.] на коленях расположился по другую сторону решетки, лениво развалившись на сиденье возле двери фургона. Он со скучающим видом поглядывал в окно, за которым проплывали улицы большого города, наполненные шумом и суетой его жителей и машин. Мне их видно не было, но воздух свободы, врывающийся через приоткрытое стекло, будоражил все существо после времени проведенного в каменном мешке тюрьмы, и требовал действий.

– Вот он шанс сбежать! – решил я для себя.

– А что такое, на арест? – спросил я у сидевшего рядом невзрачного мужичка лет пятидесяти в старом спортивном костюме.

Судя по многочисленным татуировкам в виде перстней, украшавшим пальцы его рук, он был давно в курсе тюремной жизни.

– Первоход что ли? – хмуро глянул он на меня и, видя мое недоумение, добавил:

– В первый раз попал?

Я утвердительно кивнул, и он ответил:

– На арест, значит, суд на время следствия выберет тебе меру пресечения в виде ареста, и будешь в камере париться, пока твое дело не рассмотрят.

Машина резко затормозила возле здания суда и начала сдавать задним ходом во двор. Заключенных выводили по одному. Конвоир с автоматом стоял у открытой двери фургона, а двое других с кобурами на поясе у входа в здание. Выпрыгнув из машины и оглядевшись, я успел заметить, что вместо ворот у въезда во двор стоит автоматический шлагбаум с будкой, в которой сидит охранник. Я прикинул, сколько времени мне понадобиться, чтобы добежать до него, и получилось, что за полминуты справлюсь, если по мне не начнут стрелять.

– Шевелись! – ткнул меня конвойный стволом автомата в спину, и я оказался в коридоре, а затем в тесном боксе без окон, где уже на деревянной лавке сидели мои товарищи по несчастью.

По одному, их заводили в зал судебных заседаний, а затем, сразу оттуда вели обратно в фургон. Для конвойных и для заключенных это было рутинное действие, которое повторялось каждые два месяца следствия. Для меня же это был шанс сбежать, поэтому я внимательно следил за конвоирами, выжидая момент.

Выкрикнули мою фамилию, и я на ватных ногах вышел из бокса. Два конвоира с пистолетами на поясе ведут меня по коридору. Значит третий с автоматом на улице у фургона. Клетка в зале судебных заседаний. Ее дверь закрывают наручниками. Только – бы не надели их на руки, когда буду выходить. На окнах решетки. Отсюда дергаться бесполезно.

Входит судья в черной мантии.

– Встать, суд идет! – пищит худосочная девица секретарь.

Встаю, сажусь. Знакомое лицо следователя за столом напротив. Рядом помощник прокурора в синем пиджаке с погонами. Что-то читают по бумажке. Адвокат, надвинув на нос очки, разглядывает какой-то журнал. Не вслушиваясь в их бормотанье, исподтишка наблюдаю за конвойными.

Один пожилой лысый и грузный сидит, на лавке тяжело дыша. Кобура торчит из-под свисающего пуза. Этот не опасен. Чтобы достать пистолет, ему придется полчаса разгребать свой жир. Второй молодой худощавый стоит у клетки, кобура на боку. Этот, похоже, быстрый. Интересно, у него патрон уже в патроннике? Если да, то это плохо.

Судья о чем – то спрашивает меня, адвокат начинает махать ручкой и делать знаки. Ах, это он напоминает мне, что надо встать. Бесплатный защитник, мать его! Даже в дело не заглянул.

Встаю, судья повторяет вопрос:

– Согласны ли с мерой пресечения в виде ареста?

Удивленно вскидываю брови.

– Конечно, нет!

Судья молча, удаляется в совещательную комнату. Все опять встают и садятся. Несколько томительных минут и судья, вернувшись, скороговоркой зачитывает постановление. Понимаю, что теперь я официально арестован. Адвокат сует сквозь прутья клетки копию постановления, в которой я расписываюсь.

Меня выводят, и мы идем по коридору обратно в сторону выхода. Наручники не надели, и они висят на поясе у молодого конвойного, идущего впереди. Старый тащится сзади, сопя и шаркая ногами. Как его еще на службе держат?! Сквозь открытую дверь впереди виден фургон. Рядом конвойный с автоматом смотрит куда-то вбок. Успеваю выхватить взглядом автомат, болтающийся у него на плече. Слава богу, он на предохранителе. Делаю шаг на крыльцо, молодой начинает поворачиваться, чтобы пропустить меня к дверям фургона. Все, пора!

Со всей силы толкаю его двумя руками в спину на автоматчика, и тут же бросаюсь через двор в сторону шлагбаума, стараясь держаться на одной линии между конвойными и будкой охранника, чтобы у них не было желания стрелять в меня. Краем глаза успеваю заметить, что конвойные, повалившись друг на друга, безуспешно пытаются встать. За спиной крики и лязг затворов. В ушах свистит ветер. Навстречу из будки выскакивает охранник с резиновой палкой, занесенной в руке. У него на черной куртке желтеет какой-то знак, а глаза испуганные и круглые. Сзади бухает выстрел и охранник, съежившись, приседает. Не останавливаясь, перепрыгнув через него, оказываюсь среди городского шума на запыленной улице, по которой медленно двигаются автомобили, и не спеша прогуливаются разморенные жарой пешеходы. Перебежав через дорогу, врываюсь во дворы деревянных домиков, вокруг которых разбиты аккуратные клумбы, посажены кусты и деревья. Возле них на лавочках сидят старушки, провожая меня удивленными взглядами. Несусь мимо них, перемахивая через заборы, стараясь быстрее оторваться от гнетущего воя сирены сзади на большом проспекте. Сердце бешено колотится в груди, но страх быть пойманным подхлестывает и придает силы, поэтому не останавливаюсь. В голове колотится одна мысль: «Быстрее из города!».