Вариант

«А вот это уже ложь, – успокоился Крон. – Битвы еще не было. Да и будет ли?… Кто из древорубов мог успеть добраться до Пата? Гонцу из Паралузии скакать три дня во весь опор… И потом, не станут древорубы обращаться за помощью к рабам – как-никак, а они все-таки вольные. Скорее всего, кто-то из местных рабов мутит воду…»

Он отмахнулся от этих мыслей и взялся за рыбу. – Как у вас с уловами в последнее время? – спросил он, чтобы переменить тему.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Безветренный и жаркий вечер не предвещал никакой перемены погоды, и поэтому дождь, хлынувший среди ночи, оказался неожиданностью. Без грозы – ветра, грома и молний – он упал на землю с ночного душного неба тугим тяжелым потоком и разбудил сенатора. Крон открыл глаза и долгое время лежал на топчане, слушая равномерный рокот обильного дождя и ощущая, как спертая духота террасы сменяется свежим и прохладным воздухом. Затем рывком встал с ложа и подошел к балюстраде.

Стояла кромешная тьма, необычная для человеческого глаза, привыкшего на Земле даже ночной дождь видеть в свете огней города. Крон оперся руками о перила и с жадностью принялся вдыхать сырой прохладный воздух. По обнаженному телу били невидимые брызги капель, отскакивающие от колонн, карнизов и балюстрады, и его нарастающей волной охватывало радостное возбуждение. Пат, с его проблемами и делами, казался далеким и нереальным; напускная сенаторская спесь, с таким трудом приобретенная, паром выходила вместе с выдыхаемым воздухом, лопалась, как непрочный панцирь, таяла, размываясь брызгами дождя, очищая тело и душу. И все сильнее пробуждалось в сенаторе мальчишеское желание выпрыгнуть в этот дождь и бежать под хлыщущей дробью капель.

И Крон решился. Снял с руки браслет, нащупал нужный сегмент и, поднеся его к глазам, впрыснул в них нокталопин. От слабой рези он рефлекторно зажмурился, но пересилил себя и стал интенсивно моргать, размывая препарат по глазным яблокам. Вначале смутно, но затем, по мере застывания нокталопина тонкой пленкой на роговице, сквозь пелену сплошного, отвесно падающего дождя стали проступать силуэты деревьев. Не дожидаясь полного прояснения видимости, Крон застегнул на руке браслет и перепрыгнул через перила.

Это было прекрасно. Как возвращение в детство. Дождь бил упругими тяжелыми жгутами, водопадом обрушивался на плечи, стараясь вжать в землю, сбить с ног. С давно забытым наслаждением он бежал по траве, точнее – по потокам воды, сбегающим с холма, пригибаясь под ветками, с трудом удерживая равновесие на скользкой почве, и, кажется, смеялся от удовольствия. Выбежав за живую изгородь парка, он на мгновенье остановился, бросил взгляд в сторону города, скрытого сплошной стеной дождя, и побежал дальше вокруг холма.

Только где-то через час, изрядно устав, сбив дыхание и продрогнув, Крон повернул назад. Он уже пробирался через парк с другой стороны виллы, как вдруг в глаза ударил яркий слепящий свет. Кто-то на вилле жег огонь, и его пламя, усиленное пленкой нокталопина, резало глаза. Стараясь не смотреть в его сторону, прикрываясь рукой, Крон подобрался поближе и остановился за ближайшим деревом. Затем вынул из-под век затвердевшие пленки нокталопина и бросил в траву. Что их кто-то найдет, он не беспокоился – к утру они должны были растаять.

Темнота обрушилась на него, но затем зрение адаптировалось, и он увидел горящий факел, вставленный в стену под карнизом, и рабыню Калецию, пытающуюся навесить ставень на окно его спальни. Очевидно, она была здесь уже давно: холщовая хи-торна, ночная женская рубаха-балахон, завязываемая узлом на плече, промокла насквозь, облепив тело, а она все пыталась, царапая ставнем по стене, зацепить его за крюк.

Крон подошел ближе.

– Не надо, – сказал он.

Рабыня ойкнула, с шумом уронила ставень и испуганно прижалась к стене.

– Не надо закрывать окно, – успокаивающе повторил Крон, видя, что Калецию от испуга бьет озноб. – Отнеси ставень на место, а мне принеси в спальню купальную простыню.

Калеция быстро кивнула, подхватила ставень и убежала в темноту. «Вот так, – подумал Крон. – Пора возвращаться в этот мир». Он оглянулся, не видит ли кто, и забрался в спальню через окно. В темноте нашел кресало, высек искру и зажег светильник. Вошла Калеция. Он забрал у нее простыню и принялся вытирать голову.

– Иди, – бросил он через плечо.

Хорошо вытер голову, до красноты растер тело и тут почувствовал, что рабыня еще здесь.

– Что тебе? – недовольно повернулся он. Калеция стояла на том же месте, с хиторны у ног

набежала целая лужа, грудь, облепленная мокрой тканью, учащенно вздымалась, по лицу стекали то ли слезы, то ли дождевые капли.

– Мой господин… – Голос у нее срывался.

– Ну?

– Мой господин, вы не знаете, что с Атраном? Калеция двинулась к нему, как сомнамбула.

– Мой господин, вы так добры… Если его поймают, сделайте так, чтобы он был жив. Чтобы его не убили. Мой господин…

Она подошла к нему почти вплотную и вдруг рванула рукой узел хиторны. Намокший узел не поддался, тогда она извернулась, вцепилась в него зубами и с трудом разорвала. Хиторна тяжело шлепнулась к ее ногам.

– Мой господин… – дрожа, прошептала она, снова ловя его взгляд.

И тогда Крон понял, что не дождевые капли, а слезы бежали по ее лицу.

– Ну, – сказал он, – это уже ни к чему.

Он взял простыню и, чтобы хоть как-то успокоить ее, стал вытирать ей голову. Внезапно Калеция охватила его руками, холодные соски ткнулись ему в грудь.

– Мой господин…

Крон попытался отстраниться, но Калеция буквально вцепилась в него, и тогда он с силой сжал ее плечи и оторвал от себя.

– Я же сказал, что это ни к чему, – жестко проговорил он. – Я сделаю для него все возможное. И, если его поймают живым, он будет жить.

– Не отталкивайте меня, мой господин… – Калеция осеклась. До нее дошел смысл сказанного сенатором. Мгновенье она стояла с полуоткрытым ртом, непонимающе глядя широко раскрытыми глазами, а затем, закрыв лицо ладонями, громко зарыдала и ткнулась ему в плечо.

– Ну-ну, успокойся. Все будет хорошо, – Крон погладил ее по спине, легонько отстранил и закутал в простыню. – Я обещаю тебе сделать все возможное, – повторил он, и, обняв ее за плечи, проводил к выходу. – А теперь иди, отдыхай. И скажи управителю, что на завтра я освободил тебя от работ.

Оставшись один, Крон невесело усмехнулся. Он потер ладонью грудь – на ней холодными точками все еще ощущалось прикосновение сосков Калеции. Нет, не получается из него настоящего сенатора. И челядь, похоже, это чувствует – ишь, рабыня, вещь, с которой он вправе поступить, как ему заблагорассудится, пытается, вопреки своему положению, подкупить его телом! Впрочем, может быть, ей, дочери независимого народа ерока, просто неизвестны права рабовладельца Пата?

Дождь почти перестал. Серело. Ложиться спать уже не имело смысла. Крон набросил на себя легкую тунику и, выйдя в зал, сел за столик для письма, заваленный рукописями.

После дискуссии в Сенате о «Сенатском вестнике» работы прибавилось. Теперь чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом высказаться на его страницах. Одно время в Сенате даже обсуждался вопрос о публикации в «Сенатском вестнике» всех речей, но Крон сумел убедить Сенат отказаться от этого, поскольку такое решение оказалось бы смертельным для информационного листка, освещавшего ход событий в империи. В виде компромиссного решения он предложил издавать сборники избранных речей и отдельно, чтобы привлечь на свою сторону Кикену, сборник речей консула.

Под мерную капель клепсидры Крон просидел за рукописями почти до четвертого перста. Отобрав представляющие интерес и внеся в них соответствующие правки, он разделил рукописи на три части: для «Сенатского вестника», для сборника и самую большую – «для сундука». «В сундук» шла откровенная галиматья, которую все же просто выбрасывать он опасался – господа сенаторы и парламентарии ревностно следили за судьбой своих опусов.

Оставив рукописи на столе (в начале пятого перста должен был прийти писец и забрать их для переписки), Крон встал, с хрустом потянулся и подошел к окну. Утро выдалось свежим и погожим. Ночной ливень смыл пыль с холмов, с листвы деревьев, осадил ее из воздуха. Невысокие акальпии, растущие перед окном, распрямили ветви и почти полностью закрыли вид города. Все вокруг ожило и заблагоухало.

«Надо покупать нового раба», – подумал Крон. Прошло три декады, и на возвращение Атрана надежд не осталось.

Два дня назад у Крона возникла еще одна проблема, но как ее решить – он не знал. Позавчера утром, когда он включил записывающую аппаратуру, чтобы прослушать ночную беседу Кикены с Тагулой, его просто-таки ошарашило сообщение биокомпьютера, что передачи в данном диапазоне отсутствуют. Больше всего настораживало то, что кулон Осики Асилонского по-прежнему красовался на шее консула. Здесь могло быть только две версии молчания передатчика. Либо Кикена до невероятности неудачно уронил кулон на каменный пол, либо передатчик быстро запеленговали с орбитальной станции Проекта со всеми вытекающими отсюда контрмерами. О последней версии Крон старался не думать: как ни толст был панцирь впитавшейся в него патской лжи и лицемерия, но в отношениях со своими товарищами по Проекту он напрочь исчезал, уступая место морали человека Земли. И Крону было до корней волос стыдно за свою почти мальчишескую выходку.

Крон зашел в спальню и наткнулся на мокрую хиторну Калеции. Вздохнув, поднял ее и, выйдя в зал, аккуратно положил на край каменной подставки для ваз. Затем вернулся в спальню, переоделся, прихватил с собой большой кошель со звондами и спустился в людскую. Прислугу будить не стал – сам нашел на кухне кусок сыру и лепешку, поел, запил из кувшина баруньим молоком с сильным привкусом аскорбиновой кислоты и, выйдя из виллы через толпный вход, направился в город.

Невольничий рынок располагался у портовых кварталов. Уставленная ровными рядами деревянных навесов, вытоптанная тысячами ног, глинистая площадь рынка после ночного дождя стала скользкой, и, возможно, поэтому покупателей было немного. Впрочем, товара тоже. После бунта древорубов, начавшегося массового бегства рабов к ним этот товар в Пате потерял спрос – и рабовладельцы, и работорговцы заняли выжидательную позицию. Только возле одного навеса кто-то выставил большую партию рабов. Очевидно, работорговец прибыл со своим товаром издалека, морем, и еще не знал о событиях в Пате.

Осторожно передвигая ноги по скользкой почве и не обращая внимания на небольшие группы рабов, выставленные у других навесов, Крон направился туда. Рабы были как на подбор – мужчины, здоровые, сильные. Таких обычно берут пленными или заложниками, но спрашивать об этом не полагалось. Здесь же вертелись два-три перекупщика, цокали языками, качали головами – наверное, просили много, а им рисковать не хотелось. У дальнего конца навеса парламентарий Требоний, приспешник сенатора Страдона, темпераментно торговался с надсмотрщиком. Он уже отобрал двух молодых парней, но, заметив приближающегося сенатора Крона, стушевался и быстро исчез между рядами навесов. В свое время Крон пообещал Требонию, что если застанет его подыскивающим мальчиков для утоления противоестественной похоти своего сюзерена, то завяжет ему язык узлом, поэтому Требоний старался не попадаться ему на глаза.

Крон подозвал к себе надсмотрщика и попросил показать образованного раба. Вначале надсмотрщик опешил – видно, он не интересовался такими подробностями о своем товаре, – но быстро нашелся. Гортанно крикнув в толпу рабов, он приказал выйти вперед обученным грамоте.

Несколько человек, насколько позволяли цепи, надетые на продольную балку навеса, выдвинулись вперед. Крон не стал выбирать – подошел к ближнему, молодому, темнокожему, высокому, с прямыми светлыми волосами и приятным открытым лицом.

– Нумериец? – спросил сенатор.

– По отцу, – ответил раб. – Мать асилонка.

«Теперь понятно, откуда у тебя светлые волосы», – подумал Крон.

– Читать, писать умеешь?

– Да.

– Надо добавлять: мой господин, – поморщился Крон. – Сколько языков знаешь?