Большая ловитва

– Теперь-то ясно мне!

Пристально взглянул на него Путята, и – промолчал…

Однако и в пути долгом: не день-другой-третий-четвертый, а боле, случилось немало потаенного. Выехали с Путятой вдвоем, с четырьмя поводными конями, коих тот прикупил в городище. На другой день поутру присоединились к ним двое встречных, и у каждого тоже по два коня в поводу, а к вечеру – еще двое с четырьмя в поводу, однако сии нагнали их. Все они, явно, подчинялись Путяте, словно был тот большим воеводой. Что ни прикажет, исполняли тут же, ели его глазами и открывали рты лишь тогда, когда он спрашивал.

Большей частью дороги их проходили вдоль рек и ручьев, и однажды Молчан упросил Путяту ненадолго остановиться посреди дня, дабы наскоро сполоснуть и отжать холщовую рубаху свою и порты, уже взопревшие. И не подозревал, что чрез два века с малым гаком в Монгольской империи будут карать за стирку одежды смертной казнью – сразу и приводя в исполнение…

Поначалу ночевали во встречных весях. И каждый раз, когда располагались на постой, хозяева совершенно очевидно ожидали их, не скупясь на угощения прямо из печи и на корм для коней – и основных, и поводных, на коих пересаживались для поддержания резвой скорости. Дважды были уготовлены им и подставы – кони для смены уставших на пути следования, однако основных – как Булана у Путяты и Серко у Молчана – они не меняли.

И Молчан приметил, что потчевавшие их поселяне относились к Путяте с таким почтением, будто к старейшине племени или волхву, а он всегда знал по имени и хозяина, и хозяйку. А потом, на протяжении пути, обезлюдело, точно в глухомани, и две последние ночи пришлось коротать в лесу – у костров, выставив дозорных и настелив лапник.

Вечор же отряд пополнил еще один, подлинно богатырской стати, под коим и взмыленный конь его, немалый в холке, казался мелковатым и зримо проседал под седоком своим могучим, а единственный, что подменным был, представлялся еще меньшим.

И отъехав с Путятой изрядно вперед, он огласил столь зычно, что все остальные расслышали: «Не выехали они еще – у Булгака отец отошел. По новому их обычаю, бесовскому, будут предавать его земле – без огня и тризны. Ждать Булгака с охраной надобно третьего дня, к полудню».

Чуть погодя, когда Путята что-то выговорил ему, отчего добрый молодец словно поник весь, он огласил еще, сильно умерив прежнюю зычность и явно полагая, что шепчет: «Пасется, и никуда не отворачивает».

«Ну, и глотка! Громче охотничьего рога на большой охоте». – невольно сопоставил Молчан. И невзначай услышанное подвигло его к новым осмыслениям: «Откуда может прибыть Булгак тот с охраной? Не из Киева ли? Однако, при чем тогда тур? На кого охотиться будем? Или на одного зверя пойдут две охоты с разных сторон? Голова идет кругом …».

По выезде из леса Молчан пристроился рядом с Путятой и не ускорялись они, хотя и опережали остальных.

– Родич мой старший, никак не возьму в толк, отчего сей зверь забрел в приграничье? – места-то для него не родные. Часом, не хвор ли? – справился он, покачиваясь в седле.

– Не смахивает он на хворого. Едва завидел меня, яриться начал: копытами бил, загривок топорщил, ноздри раздувал, набычился весь. Вот-вот кинется. Я и отвернул из опаски. Одному против тура – неминучая смерть! Иль на рога поднимет, иль пронзит насквозь, иль копытами истопчет. Видел, и не раз, каково это бывает – выручить, и то не успеть…

И еще на подъезде узрел: тур предо мной, не турица – та и помельче, и окрас иной. Да и откуда взяться ноне турице, когда отел у нее и в чащах прячется? Разве что совсем старая…

А тур, весь он черный, с белой отметиной по хребтине. Не рыжеватый, аки турицы и турята. Отчего же направился в сии края, про то не вем. Увидишь, сам у него и узнай, – усмехнулся Путята, многоопытный.

Однако, чуть погодя, высказал:

– Не иначе, бык-одинец, шатун рогатый, коего погнали из стада. И куда ему пойти, сам не ведает… Слыхивал я не раз о таковых от старых ловчих княжьих, однако не наблюдал сам.

– Поди, худо ему одному, – предположил Молчан.

– А не жалей! – отозвался Путята. – Одинец – суть всегда бывший вожак стада, злющий. Быв в силе и самым крупным, всех остальных в стаде гнобил, всеми турицами владел. Но нашелся бык – моложе и могутнее, и место его занял. Другой теперь тур – воевода. И навряд ли во всем стаде печалятся о прежнем…

Ты об ином помысли. Зачнем разделывать тура, чего себе запросишь? С него ведь можно настолько взять, что зенки разбегутся! Лишь мясо не похвалю. Попробуешь, и сам поймешь: волчьи клыки для него нужны!

– А что ж в нем тогда потребное? – неподдельно удивился Молчан.

– Да все остальное! Загибай персты! Хребтина пригодна, дабы доспехи ладить. Из кожи, толстой, выгибают шлемы, ратные, коих не всякая стрела возьмет, и пояса из нее – лучше не бывает. Из шкуры – подошвы для обувки: нипочем им ни снег, ни слякоть. А из рогов что хошь мастерят! На славные луки идут они, на рукояти добрых мечей – не хуже, чем из «рыбьего зуба», на лучшие гребни, даже и на застежки для кафтанов.

А чей рог – самый дорогой на званых пирах, когда пускают его, полного ставленым медом, вкруговую? То-то же!

Однако не вздумай облизываться на турьи рога. Не обломится! Молод ты еще, не заслужил…

– Не видать мне рогов! Путята себе заберет. Родич называется! – мысленно огорчился Молчан.

Расстройство даже на лике его проступило. И разом пропало желание задавать иные вопросы.

А не пропало желание у Путяты-насмешника! И впал он в полное ехидство над младшим:

– Никак пригорюнился? Пустое! Найду и для тебя добычу знатную. Незачем тебе хребтина на доспехи и кожа на шелом – разве ратник ты? А что скажут красны девицы, углядев на твоих лаптях подошвы из турьей шкуры? Чаю, рассудят они: «У Молчана ножки закоченели. Видать, совсем озяб! Не надобен там такой муж! Пусть вековухи согревают его, болезного!».

Стало быть, одарю я тебя кишками – тут уж никто не прицепится, еще и завидовать начнут!

– Каковыми еще кишками? – вскинулся оскорбленный донельзя Молчан.

– Турьими! Зрю: не понимаешь ты своего счастья. Однако я растолкую. Особливые эти кишки, заветные! Токмо у туров они – не у иных зверей. Ежели помыть их в родниковых водах, как бабы на реках и прудах стирают исподнее, прополоскать и помыть наново, да набить вареным мясом с салом, храниться будет с осени до весны!

Сам едал их в голодный год. Морщился, глаза жмурил, обратно лезло, зато жив. И все красны девицы разом скажут: «Таков-то муж нам и надобен – даже кишки набивать горазд!».

У Молчана аж уши запылали, еле сдержался он не ответить на злостное охальство. И ударив по крупу Серка своего, норовистого, рванул вскачь, чтобы тут же рухнуть с коня оземь, как старая деревина в бурю.

Путята на Булане тут же оказался рядом. Соскочив, помрачневший, высказал: «Эко тебя угораздило!» и осведомился, где боль. Узнав, что в колене десной ноги, хмуро ухмыльнулся:

– Хорошо хоть, сапог снимать незачем. И лук цел со стрелами – вот славно!

И помахал остальным, что справится пока без их подмоги.

Тут Молчана, и без того вельми озлобленного, сильно покоробило, как по-новому открылся ему Путята. Ведь целостность неживого оружия, коему, бесчувственному, все одно: упало иль нет, Путята поставил выше, чем беспокойство о беде, что стряслась с его младшим родичем – живым и страдающим. Молчан и помыслить тогда не мог, что неспроста сие…

Прощупав колено, а Молчан едва сдержал стон, покачал головой с видимым облегчением:

– Везучий ты! Иной поломал бы себе, аль вывихнул, а ты зашибся всего-то. Холодку бы сейчас на болючее место, да где его взять? Хотя нет, будет он!

И извлек из ножен, прикрепленных к поясу бронзовыми кольцами, любимый свой укороченный меч-скрамасакс длиной в локоть – с односторонней заточкой, заостренным концом и рукоятью из «рыбьего зуба», коим очень гордился, непременно уверяя, ежели объявлялся повод, что таковой редкостен даже у ближних бояр киевского князя. Разрезав же Молчану вязаный чулок, приложил концом лезвия на ушиб. Погодя, чуть полегчало.

А посему Молчан решив, что уже достанет у него сил, вознамерился ответно поддеть за злые насмешки и душевную черствость. Ибо прикинул: немедля взовьется Путята, при его-то взрывном норове в обиходе! Вслед осведомился нарочито равнодушным тоном:

– Давно хочу осведомиться, родич, об обретении тобой сего ножа…

– Это нож, по-твоему?! – мигом озлился Путята, как и задумано было.

– Явно нож! Ведь ты им – сам зрил я, три вечера тому, косулю сразил. А на косулю не ходят в бой! – лесная коза она. Каковой же тут меч, ежели боле похож на длинное шило, пусть и расплющенное?

– На шило?! Не прощу тебе сего, юнец неумелый! Я в ратоборствах, благомужество являя, не токмо печенегов пронзал мечом сим, но и ратников князя Владимира, и все испускали дух! И вручили мне его старейшины наши в награду, яко честь великую, когда вернулся из Киева.

– А зачем бы тебе столь долго жить там? Нечисто тут! Не вражий ли ты сходник против нас, доподлинных вятичей? Я хоть и неумелый, зато честной, и разумом пока не ослаб. Не верю в твоих старейшин! Зачем бы ты им?!

– Да затем, что послали меня дознавать! – выпалил Путята, и осекся, вмиг осознав, что сгоряча сказанул лишнее, да уж не вернешь…

«Вон почему в почете он у старейшин и держится с ними, точно ровня. Знамо, Путята не токмо в ловитве, он и в ином особенен!» – живо сообразил Молчан, сметливый.

Вслед усомнился он, достоверен ли родич его, когда задирает и насмешничает, и у самого рот до ушей, а будто высматривает холодным оком любого, над кем потешается. И предположил:

– Уж не личина ли для него любая охота, равно и сия, и едем на тура только для видимости? Однако зачем тогда он позвал меня? Ведь не обучен я выведывать!