Большая ловитва

Остальные пятеро медленно приближались к ним.

– Слышь, младшой, ты вот что! Забудь мою шутку как кривду, из пустого бахвальства сказанную, – торопливо, но со значением проговорил Путята, наклонившись к Молчану чуть не в упор, словно тщился проникнуть в его сокровенные мысли. – Сам прикинь, не гожусь я, служивый при старейшинах, в лазутчики!

– Да я уж и забыл. Мало ли что бывает в пылу при? И ты на меня не серчай, родич мой старший, не держи обиду! Сгоряча тебе сказанул, не со зла, – с внешним сокрушением ответствовал Молчан, не поверив ни единому слову Путяты.

– Не со зла? Вот и ладненько! – изобразил улыбку Путята, не поверив ни единому слову Молчана…

VII

Вознегодовав на старшего родича за неспровоцированное ерничество в его адрес, Молчан и не подозревал, что девять лет спустя вспомнит – с неизбывной тоской в собственной утробе – о турьих кишках, обещанных ему Путятой-насмешником.

И вне любого сомнения, превозмог бы он их начинку, коя, поведал тогда Путята, неудержимо рвалась обратно, не преодолев и полпути от глотки до желудка. Главное, состояла она из мяса с салом: пусть и залежалый, а харч!

Поелику не до разносолов, аще оголодаешь вконец! А оное и стряслось с Молчаном в царьградском форс-мажоре. Ибо лишь наспех перекусил он поутру, дневную трапезу отложил на вечер, ведь занят был изысканием оригинального подарка для предстоящей любимой, за столом же в таверне столь любовался прекрасной Юлией, весь в предвкушении, что о насыщении и забыл…

Придя в сознание и обнаружив себя на обмазанном глиной земляном полу – без мошны, носимой на кожаном поясе, да и самого пояса, одежд, обувки, серебряного браслета с аметистом и решетчатого перстня с прорезями, зато с изобильными повреждениями на лике и теле, неоспоримо означавшими умышленное и злостное причинение урона его здоровью, Молчан попытался определить, что с ним сталось, и как быть впредь.

Блужданию мыслей по лабиринту мозговых извилин изрядно досаждали тупая боль в помятом черепе и остаточное кровотечение из носа. При том, что око его ошую столь заплыло, что не мог обозревать им белый свет. А вот скулу, равно и ребра, боле ломило одесную.

«Скверно, что бедствие претерпел, а ладно, что живота не лишился! Подлую татьбу учинили мне, а все же не покусились на нижнюю рубаху. И порты не зажулили! – лежат, где и были сброшены. Однако, попробуй надеть их, когда и подняться невмочь!» – с трудом диагностировал Молчан последствия налета в съемном жилище на ночь.

А грянула сия напасть за миг, едва собрался он приступить к излишествам на деревянном ложе с матрасом повышенной комфортности, набитым гусиным пухом.

Понеже не экономил Молчан на заграничной любви!

Чуть погодя, до него дошло, что уже вовсю рассвело, и вскоре пожалует плечистый хозяин-мордоворот, затем и попрет его отсель, ведь нечем заплатить за дальнейшее пребывание.

Аще ж отказаться, ввиду немощи, может и добить, лютуя! И сколь ни зови на помощь, никто из местных и не помыслит заступиться за чужеземца, явно асоциального вида, подвергаемого злобному насилию.

Волей-неволей, пришлось, проклиная себя за вчерашнюю опрометчивость, вставать на четвереньки. А затем, опираясь лишь на шуйцу, ибо не подымалась пока десница, преодолеть, стеная, полтора шага до ложа, с трудом водрузить седалище на его краешек и чуть перевести дух.

Переведя же оный, приступил он к многотрудному облачению в порты…

Увы! – не во что было заправлять их. Ибо остался Молчан без сапог своих, дорогих и искусно выделанных. И пущай вельми прели в них ноги по причине жары, зато форс: знай вятичей! А лаптей с онучами и не брал он в торговое странствие, убоявшись прослыть невеждой по части высокой моды.

Хотя уцелевшая из-за брезгливости злодеев нижняя рубаха до колен – в коричневатых пятнах от того истечения, отнюдь не сглаживала его неприглядный вид, заведомо вызывающий подозрения, что оный бомжует и побирается.

И покинул Молчан место скорби своей, нынешней, скорее выползая наружу, нежели выходя, и запоздало осознавая, что сам и выковал свое несчастье, разом обернувшись в маргинала из респектабельного торгового гостя.

Несмотря на рань, было душновато. Ибо лето в Царьграде, а граждане Ромейской империи, или по-другому – Романии, именовали его Константинополем, обозначая себя ромеями-римлянами, всегда преизбыточно знойное.

Исподволь начинало припекать. И вынужденно ступая на камни, постепенно нагреваемые солнцем, что причиняло дополнительный дискомфорт, ковыляющий босой страдалец морщился и охал. Ведь отдавалось во всем теле!

И обгонявшие его прохожие – в хитонах с закатанными по локоть рукавами, непременно оборачивались, дабы сообразить: безумен ли сей, либо лицедействует странным образом. Что до встречных, те попросту шарахались!

А куда направлялись стопы его, он и сам не мог сообразить. Лишь бы подальше от жилища того, рокового! И вспомнилось ему, частично увечному днесь, сколь славно все начиналось.

Тем вечером, завершив продажу всего привезенного издалека, напоследок и шкуры матерого волка, дабы застилать ей ложе, что было тогда в ходу у царьградцев среднего достатка со стабильными доходами, решил он отчасти расслабиться. Однако в усладу лишь чреву!

Ведь еще держался Молчан строгого наказа старшего родича: сбыв весь товар свой, а привез он и тот, что до встречи с Путятой приберегал для осенних торгов, перво-наперво озаботиться подарками для семьи, а вслед – выполнить секретное поручение, ради коего и послан был в ромейскую столицу.

И лишь дале слегка ознакомиться с профессионализмом местных утешительниц иноземных торговых гостей, непреложно руководствуясь разумом и неустанно бдя за своей мошной!

Получилось же совсем напротив: и без мошны остался, и не уберег орган средоточия разума, украшенный ночными налетчиками, помимо прочих отметин насильственного свойства, здоровенной шишкой посередке чела…

Гожую таверну подсказал ему некий Басалай без определенных занятий, урожденный киевлянин из полян, давным-давно осевший в Константинополе и шпаривший на местном ромейско-греческом не хуже любого аборигена.

Данный мигрант, предложивший Молчану свои услуги, пособлял ему на торге, переводя в диалогах с прижимистыми и придирчивыми ромеями, кои могли аж полдня обследовать приглянувшиеся им меха – особливо бобровые.

А торговались те скупердяи отчаянно, выклянчивая дисконт, отчего уже вскоре сия нация натурально достала широкого натурой вятича, испытывавшего идиосинкразию (не путать с фобией!) к скидкам от заявленной им цены! И за месяц с лишком не раз случались пустые дни вовсе без выручки.

«Провижу: загниет и загнется оная империя из-за таковых корыстолюбцев, алчных. И никто ведь не пожалеет о ней!» – вывел он единою.

Расчет с Басалаем производился ежевечерне, выражаясь в кератии, являвшемуся половиной серебряного милиарисия. Сам же милиарисий приравнивался стоимостью к одной из двенадесяти частей золотого солида, называемого по-гречески и номисмой. И прочие купцы из вятичей на том торге укоряли Молчана, что переплачивает, подавая скверный пример!

Ибо их искусники синхронного перевода потребовали той же оплаты и для себя. Меж тем, кератий составлял ежедневное жалование ремесленника изрядной квалификации, да и то выдавался ему лишь медными фоллисами.

«А рази ж можно сопоставить толмачей с ромейскими искусниками ремесел? Мастерить – не языками чесать!» – апеллировали к здравомыслию Молчана его критики. Однако презрел он злопыхателей сих.

Басалай же и присоветовал пригласить за компанию двоих местных из бывалых, обитающих неподалеку, обосновав: могут пригодиться толковым подсказом, когда приступит Молчан к заслуженному досугу, равно и развлечениям на любой вкус. Поелику осведомлены они о немногочисленных в сем столичном граде торговых точках, где точно не обдурят покупателей, всучив им по завышенной цене недостойные подделки, и ведают о закоулках с самой выгодной арендой помещений для ночных утех. А могут сопроводить и в запретный квартал, подсказав заведения с лучшими искусницами!

Молчан засомневался было, касаемо закоулков и того квартала, бесстыдного, помня о предостережениях Путяты – явного блудодея на своей действительной службе, имевшего бесспорное аморальное право заклеймить порок наемного сладострастия и бескорыстных неразборчивых связей, опираясь на богатый собственный опыт при исполнении скрытных обязанностей.

Впрочем, тут же и рассудил, что негоже столь доверять своему старшему родичу, вельми гораздому на кривду и преувеличения!

Да и нелепо будет, оказавшись по секретной надобности столь далече от Земли вятичей, не ознакомиться с потаенными нравами бойких девиц царьградского происхождения! – даже и не прикасаясь к ним, а токмо из чистой любознательности, праведной.

И еще один резон озарил Молчана, вспомнившего к месту: в устных мемуарах своих его старший родич, превознося самого себя, не раз бахвалился умелой маскировкой действий, вводившей в обман бдивших за ним ворогов.

«А разве не могут козни ромейского сыска затруднить мое пребывание здесь? Могут!» – прикинул сходник-дебютант.

Вслед решил он, по наивности от неопытности, что оная тайная контора вряд ли заподозрит в сластолюбце и кутиле вражьего агента и обманется относительно его истинных намерений. Сим окончательно убедил себя ознакомиться с заморской порочностью, воздерживаясь пока от вкушения запретных плодов, а лишь мотая на ус, и внял предложению инициативного толмача…

VIII

Пострадавшего водрузили на Серка – с осторожностью и всевозможной бережливостью.

И Путята, осмыслив непредвиденную ситуацию, вполголоса довел до младшего родича:

– Поменялись, с твоим обрушением, многие мои планы. Забудь пока о стремени со стороны больного колена. Пригоден ты ноне лишь для лука, и то пешим. На скаку – без упора в стремена – промахнешься и в спящую корову. Пред тем, как начнется, определю я тебе удобное место, однако будешь стрелы пускать токмо по моей команде, иначе от тебя и вовсе никакого толка…

К вечеру достигнем турьего пастбища – вроде бы, бык наш пока от него не отходит. В сторонке от него и приляжем.

Весь другой день будем отдыхать; тогда и перекусим со всей основательностью. Глядишь, и успеет поправиться твое колено – есть у мя доброе средство.

– А ежели я не в тура попаду, а в кого-то из нашей ловитвы? – разом встревожился Молчан.

– Не попадешь! – осклабился Путята. – Хотя по-всякому бывает… Аще добыча столь знатная, будь, что выйдет! Не выбирать!