Большая ловитва

IX

Заночевали в перелеске. А за ним начиналась равнина, завершавшаяся кромкой леса, однако не было зримо, каковой он величины.

По распоряжению Путяты, кое не стал объяснять он, обошлись без костров. Собирались ладить две кущи, однако передумали, поелику погода случилась теплой и безветренной. И по всем приметам выходило: не потревожит их дождь, а предстоит благоутишие.

– Там-то тур и отдыхает после дневной кормежки. А утром на пастьбу выйдет, – подсказал Путята Молчану. – Огня разводить не будем, в другой раз пригодится мое огниво.

И машинально поправил на поясе особый кармашек с огнивом из кремня, кресала и трута; трутом служила горстка высушенного мха, однако предусмотрительный Путята прихватил про запас и отломок гриба-трутовика.

– А отчего ж без огня-то? – не утерпел-таки Молчан, пытливый.

– Да оттого, что дымком от него потянет, и далеко разойдется горелый дух. А с иной стороны поля непременно пожалуют гости, бдящие, тут и не сумлевайся даже! Вот и унюхать могут, что не одни они здесь. Нам сие отнюдь ни к чему… И хватит о суетном! Пора тебе, сидючи, шлем примерить – поди, никогда не надевал.

– Шлем-то зачем на тура? – изобразил Молчан наивное любопытство.

– Мало ли! – хмыкнул Путята, а не разъяснил.

Незадолго до того, к семерке конной присоединились еще двое, поджидавшие у лесной развилки; оба – пешие. У каждого по две лошади в поводу – из тех, на коих возят кладь и пашут; предстали они с уныло повисшими хвостами по причине изрядной поклажи. Не иначе, где-то на отдалении, в чаще, у Путяты имелся целый склад всевозможного добра, припасенного на любой случай.

Лесовики являли страхолюдный вид, зловещую хмурость и полную молчаливость. Бороды их доставали чуть не до пупа. Старший из них был лупоглаз аки филин, у другого, заметно моложе, широкий шрам разрезал щеку от подбородка до уха.

«Может статься, Путята и лешего к себе пристроит», – мысленно ухмыльнулся Молчан, глядя на сих обитателей леса. А ошибался он! Центр никогда не отдавал Путяте приказов взять в оперативную разработку леших, водяных, русалок и лесных кикимор, хотя нет оснований сомневаться, что уж русалок он бы точно вовлек, наверняка погнушавшись кикиморами.

Поклажу выгрузили лишь на привале, после чего угрюмые аборигены, так и не проронив ни слова, убыли в обратном направлении.

Оказались в ней доспехи, из коих шесть легких – для подчиненных причастников, шлемы – числом седмь, и иное оружие – в дополнение к тому, что уже имелось.

Лучший шлем предназначался, конечно, Путяте: с железным наносником и кольчужной сеткой-бармицей, защищавшей шею. Новомодных шеломов, представлявших шлемы с высоченными навершиями-шпилями, не жаловал он, ввиду очевидных для него изъянов их конструкции.

На молчанову главу шлем натянулся с большой натугой, и ее будто сдавило обручем.

– Не хмурься! – высказал ему старший родич. – Чем теснее, тем лучше держаться будет, и точно не свалится… А ты, вишь, начал уже походить на воя. Пора! Будет и на твоем веку не одна битва – не оставит нас в покое Киев!

Когда сытно отужинали жестковатой копченой олениной, привезенной лесовиками, настало время прилечь.

Путята в полевых условиях всегда следовал примеру князя Святослава: брать в изголовье конское седло, покрытое потником.

Так вознамерился и ноне. Однако вовремя вспомнил о целебном средстве, обещанном Молчану и порывшись в своих подсумках, извлек коробушку из кусков луба, сшитых полосками лыка.

Открыв крышку, молвил: «Буду врачевать твое колено. Достану целебного меда – всегда его беру его, когда отправляюсь в поход, намажу на тряпицу и намотаю округ болючего места». Вслед приступил к врачеванию…

«А тяжела была рука у Путяты! Не то что у знахарок, ласковая», – припомнил дале Молчан, однако нежданно-негаданно громко раздалось сбоку, напрочь отгоняя былое:

– Да ты, примечаю, заснул, стоя! Уж скоро отъезжать, а ты и не изготовился. Смотри, не обернешься к вечеру третьего дня!

И Молчан весь встряхнулся, досадуя на себя. Ведь точно припаздывал со сборами. Истинно права Доброгнева!

Все ж, острастки ради, дабы жена не задирала нос и не корила всуе, напустил суровости:

– На себя оглянулась бы, неже мя поучать! Давно уж утро, а в сенях не прибрано. И метелка попусту стоит! Досадно мне сие аки хозяину…

«Досадно тебе! Еще чего! – взъярилась в душе Доброгнева. – Хозяин в охотничьем промысле и со мной на лежанке – истинно ты, не оспорю. А по хозяйству – старшая точно я, даже и не взбрыкивай! Сама, без указчиков, разберусь, когда в сенях прибираться!»

И демонстративно надулась, зримо омрачившись и поджав уста.

Осознавая, что перегнул, и не собираясь повиниться – сего вообще не было в его характере, избыточно насыщенным гордыней, хотя и подольститься не помешало бы на дорогу, высказал Молчан, вроде об ином:

– И с чего решила ты, что непременно вернусь на третий день? Ну, как товар не раскупят сразу? – чай, не осень сейчас, где все, что ни привезу, подряд сметают. Посему и не тороплюсь.

Ночевать буду на постоялом дворе, а прочие могут и на телегах. Днесь, двигаясь не поспешая, прибудем на торг лишь к вечеру. Стало быть, можем не уложиться и в два дня. Для верности жди на четвертый к полудню – тогда и стол для меня накроешь. Ведь мастерица ты меня порадовать!

И разом рассеялись тучи в уязвленной, было, душе Доброгневы! И прояснившись ликом, она простила мужу даже наперед…

X

Округ стола в таверне, предлагавшей несколько рыбных и мясных блюд стабильного спроса, а вслед – многие закуски и десерты, сопровождаемые виноградными, гранатовыми, кизиловыми, терновыми, яблочными и грушевыми винами, воссели на табуретах, что и было заведено в едальнях Нового Рима.

Компанию Молчану с Басалаем составили скриб Фома – писец в какой-то из бесчисленных канцелярий Большого императорского дворца, и Никетас – торговец оливковым маслом в амфорах разной емкости.

Оба пришли в хламидах – недешевых длинных плащах, оставлявших свободной десницу, застегиваясь на том же плече булавкой-фистулой.

Трапезу, спонсированную умеренно щедрым вятичем, еще не впавшим в загульные траты на яства для неких прелестниц, открыли густым рыбным супом – типовым блюдом у тамошних едоков.

А сопровождал его свежайший пшеничный хлеб отменной выпечки, нарезанный изрядными ломтями.

Продолжили жарким из мяса пятимесячного ягненка, свиной копченой колбасой, нашпигованной чесноком, и спанакопитой – пирогом со шпинатом, не пренебрегая маринованными маслинами, рагу из тыквы и чечевицы, равно и поджаренными каштанами.

На десерт, а все ромеи были жуткими сластенами, подали им фруктовый салат из кусочков ароматных яблок и сладчайшей дыни, облитых слегка подогретым медом и засыпанных измельченными фисташками.

Когда же принесли груши и абрикосы, живо умяли и их.

По ходу интенсивно прихлебывали багряное кизиловое вино, а едва пустело в кубках, подливали заново.

И мысленно оценил Молчан, отчасти уже «захорошев», что отменно оно крепостью, однако уступает вкусом хмельному вареному меду из сыты.

Не впечатлили его пирог со шпинатом, маслины, овощное рагу и поджаренные каштаны. А не возникло нареканий в желудочно-кишечном тракте относительно супа и яблок.

Вельми одобрил Молчан жаркое и колбасу. Что до абрикосов, кусочков дыни и груш, истекавших соком, то ощутил гастрономический оргазм!

Уже на старте ознакомительной беседы выяснилось: оба гостя самым удивительным образом сведущи в речи, родной для хозяина стола и его толмача. Фома же, зело косоглазый, а возрастом, похоже, сверстник Путяты, и вовсе глаголет почти без запинки.

И поразило Молчана таковое!

Ведь прибыв в сей град, узнал на месте, что оный, по убеждению здешних жителей, суть пуп всех земель на свете. И просвещен был купцами из соплеменников, что погрязшие в самодовольстве и бахвальстве ромеи полагают дикими и недостойными все иные народы.

А посему, из неимоверной гордыни своей, презирают и иноземные языки, из принципа не желая напрягаться их изучением.

Сии же явно напряглись, представляя исключение из ромейских обычаев. А отчего бы? Что подвигло их?