Диалектика

Пусть сияет та звезда,
Что зовёт всех нас на бой.
Ты герой, и я герой,
Вместе мы большая сила,
Всех поднимем мы на вилы,
А быть может, на штыки,
Мы герои – я и ты!

– Бывшие, – прошептал Вил после некоторой паузы, наступившей в гостиной.

Фэд помотал головой, словно не понял соседа, и громко произнёс:

– Мы не бывшие, мы прошлые.

– Э-э, батенька, – произнёс облысевший. – Что бывшие, что прошлые – итог один. Было и прошло.

– Но разве мы умерли, разве нас нет? – несколько возмущённо спросил Фэд и, меряя резкими шагами гостиную, забормотал: – Мы боролись, мы знали, что надо делать. Мы знали, а теперешние… – Он остановился посредине гостиной, осмотрелся и громко, как будто хотел докричаться до тех всех, которые могли бы сказать про него и облысевшего «вы устарели, у вас всё в прошлом», заговорил:

– Нет, господа хорошие, мы ещё есть, мы ещё кое-что можем! Вы нас списали, в хлам истории зачислили. А мы вот здесь есть, и нам не надо тишины – нам требуются бури. Только в них мы…

Фэд поперхнулся и сильно закашлялся. Кашляя, присел в кресло, платком прикрыл рот и около минуты пытался восстановить дыхание.

– Да-с, голубчик, – тихо произнёс Вил. – Может, что-то ещё можем, но напрягаться уже вредно.

Облысевший сочувственно покивал головой и, закрыв глаза, вспомнил тётку, её натруженные руки, морщинистое лицо, простую одежонку и какую-то странную энергичность. Тётка не могла сидеть без дела, и ему, тогда ещё пацану, казалось, что она какая-то двужильная. Поработав в поле с остальными бабами, она успевала ухаживать за скотиной, смотреть за огородом, быстро и как-то незаметно прибираться в доме, наготовить еды для себя и для гостей, а по вечерам посидеть вместе со всеми, послушать деревенскую «сказительницу» да попеть частушки. А назавтра встать ни свет ни заря, подоить корову, дать корму свинье, курам и снова в поле. «Лето зиму кормит», – так говорили деревенские, так выражался бригадир, прибавляя к поговорке жуткую брань, которую в городе не так часто услышишь.

Деревенские бабы частенько ворчали на бригадира, но жалели «одноногого чёрта» – остался единственный мужик в деревеньке после войны. Семью его раскидало по местам разным, жена помёрла, детки – тех, что постарше, война забрала, а младшие в город убёгли. Послевоенная молодёжь почти вся в город «убёгла».

Бригадир руководил бабами, страшно ругался, но к этому все привыкли и почти не замечали острых слов одноногого начальника. Дядька, когда на лето выбирался в деревню, беседовал с бригадиром. Они обсуждали разные события, судили о том, всё ли в государстве в порядке, но о войне никогда не говорили. Ему, мальчишке, было это удивительно, хотя, когда (летом бывали такие случаи) после бани за столом собирались мужчины-гости и бригадир, разговоры случались серьёзные: про былое, довольно древнее, то, которое повлияло на местность и даже сейчас, по прошествии уж более сотни лет, было заметно по остаткам хуторской системы. Мужики после жаркого банного пара, отдохнувшие после помывки, с удовольствием потребляли самогон и рассуждали о том, что раньше было лучше. Бригадир соглашался, что хутора были лучше, чем деревни, а дядька сомневался и часто вздыхал, сетовал на то, что одни бабы работают и что мужичков на деревне совсем не осталось.

– Бабы у нас крепкие, – вторил ему бригадир и добавлял крепкое слово, усиливающее его мысль.

– Да-а, – соглашался гость от соседей. – Всё на стариках держится. Без нас никуда, а молодые – так им всё быстро подавай, нетерпеливые они.

– Нетерпеливые они, – вздохнул облысевший и задумался на несколько минут. Затем открыл глаза и начал тихо читать стихи:

– Кто хочет тишины?
Забвения кто хочет?
Кому наскучили те дни,
Которых дух мятежный просит.
Его усилием одним
Не заглушить – он оживает.
С ним нам не справиться самим,
Он наши мысли угнетает.
И думать о покое нам
Уже не хочется отныне,
Но – чу! Прислушайся к словам —
К словам, известным в нашем мире…

Чтец на секунду прервался, а Фэд моментально оживился и продолжил:

– Покой – отрада для души,
Для тела главная обитель.
Мятежный звук, мерцай в тиши,
В нирване ты совсем не житель,
Где бури, там себя ищи,
Огонь и вихрь тебе учитель.
Но что за звук? Кто там, за кромкой?
Там некто сильный, очень громкий,
Неведомый тебе и мне
Конец вещает тишине
И в кутерьму и в бурю гонит,
Насильно за собой зовёт,
И нервы напряжённо стонут,
И он барьеры быта рвёт.

Фэд закончил читать, перевёл дух и прислушался. За окнами бушевала стихия. Океан, глубоко дыша, огромными волнами накатывался на береговые камни. Горизонт был чист, и казалось, что там, вдали, существует тишина и благодать, там нет больших волн, нет порывистого ветра и совсем не чувствуется тяжёлое дыхание океана.

«Какая интересная мысль! – подумал Фэд. – Если нечто бурное далеко от нас и его порывы нам отсюда не видны, то в принципе можно считать, что там всё тихо».

– Там всё тихо, – громко сказал он и взглянул на, как казалось, задремавшего Вила.

– Там, где нас нет, всё тихо, – пробормотал облысевший. – Но на самом деле это иллюзия, не выдерживающая никакой критики.

Фэд что-то буркнул себе под нос, и было непонятно, согласен он с собеседником или возражает. Возражает скрытно, не выдавая себя, точно так же, как в камере, когда ему предложили помощь после жёсткого допроса.

– Парень, – тихо произнёс над ним хмурый. – Парень, ты молодец – хорошо держался. Никого не сдал. Молодец.

Хмурый приложил к его синяку холодную тряпку.

– Вот, заразы, пристали к пацану, сволочи! – продолжил хмурый.

– Это было… – Он попытался вспомнить, когда это было.

Фэд задумался и вспомнил тот злосчастный день, когда кто-то их предал. Да, пожалуй, и не предал, а просто проболтался. Только потом, кажется, через несколько месяцев выяснилось, что Серый (такая кличка была у одного из связных) в кабаке по дружбе ляпнул об их конспиративной квартире. Конечно, этого Серого тихо убрали. Боевая организация своё дело знала.

А хмурый сосед по камере прилип как банный лист с душевными разговорами и поначалу казался таким заботливым и душевным, что Фэд ему почти поверил. Хмурый всё расспрашивал его о жизни, о семье и прочей бытовой чепухе, рассказывал о себе, о том, что тоже ненавидит этих пузатых, которые угнетают простой народ. После двухдневного пребывания хмурый объявил, что его могут скоро выпустить, потому что на него у них почти ничего нет. Сказал, что как вернётся домой, так сразу сообщит ребятам, что здесь страдает парень, волевой боец, правильный товарищ, и как бы между делом спросил:

– Кому сообщить о тебе, товарищ?

Фэд встрепенулся и не сразу ответил. Ему показались слишком подозрительными эти ласковые, участливые слова хмурого.

– Некому обо мне сообщать, – тихо ответил он и заметил некоторое замешательство хмурого, который, наверно, не ожидал такой скрытности от молодого парня.

– Ну ладно, некому так некому, – пролепетал сосед и удалился к себе на койку.

А на следующий день задержанный снова сидел перед следователем и молча вспоминал услышанный ранее стих:

И кажется, что то мгновенье,
Что за чертой случайностей живёт,