Песнь Самайна

Ивар не сразу сообразил, что последняя фраза была обращена к нему, но, как только понял, бросился к кузнецу, на ходу распоясываясь.

Локка взял его пояс, свернул, на манер кляпа, смочил янтарной жидкостью. Ивар почувствовал едкий торфяной запах, хмельной, но в сто крат сильнее, чем от отцовской браги.

– Кусай, – скомандовал Локка, поднося вымоченный пояс ко рту дочери.

Рогнеда послушно закусила.

– А ты, держи её, чтоб не дёрнулась, – приказал кузнец Ивару.

Сын старосты и не думал ослушаться. Он бережно, но крепко прижал Рогнеду к столу.

Локка закатал рукава, полил на руки всё той же жидкости из бурдюка, и взялся за основание стрелы.

– Готова? – тихо спросил он дочь.

Рогнеда в ответ только сильнее сжала в зубах пояс и зажмурила глаза.

Кузнец выдохнул. Рванул стрелу.

Рогнеда вся изогнулась под руками Ивара, но тот держал крепко, и спустя мгновение северянка обмякла, снова погружаясь в беспамятство.

Кровь из открытой раны захлестала с новой силой, но Локка быстро зажал её скомканной чистой рубахой.

– Отпусти, – велел он Ивару.

Сын старосты быстро отошёл прочь от Рогнеды, стараясь не слишком глубоко вдыхать.

От железного запаха крови и торфяной жидкости из бурдюка, у Ивара закружилась голова.

Остановив кровь, Локка ещё раз полил рану янтарным пойлом. Ивар мысленно поблагодарил богов за то, что Рогнеда была без сознания и больше не корчилась в муках.

– Это эль, – тихо произнёс Локка. – Старый и крепкий, какой только на севере делают. Твоему отцу когда-то он пришёлся по вкусу.

Ивар боялся заговорить, поэтому просто кивнул.

Когда кузнец нашёл в запасах Рогнеды знакомые ему целебные травы и сделал дочери перевязку, Ивар был готов пасть ниц перед Локкой, моля о прощении.

Но кузнец ему не позволил.

– Выздоровеет не скоро, но жить будет, – холодно отчеканил Локка. – Тебя я не убью. Ты осмелился остаться, помог. Это дорого стоит. Но, чтоб с сей поры я тебя не видел около Рогнеды. Не дыши на неё. Не смотри на неё. Не смей подойти. Понял?

– Да, – хрипло выдавил Ивар.

– А теперь пошёл прочь.

Только оказавшись снаружи, сын старосты позволил себе сгорбиться и зарыдать.

Он стоял у избы старицы, где раненная его стрелой лежала девица, которую он любил.

«Люблю!» – думал Ивар, отчаянно хрипя и роняя слёзы на ворот своего кафтана.

Со стороны леса послышалось шуршание, и Ивар резко вскинул голову. Не хватало ещё, чтоб его кто увидел рыдающим, как дитё малое.

На границе леса стоял лис.

Он гордо смотрел на сына старосты, и в его звериных глазах будто вспыхивало пламя.

– Я убью тебя, – зарычал Ивар, бросаясь к зверю.

Лис не сдвинулся с места, но оскалился, не издавая ни звука.

Сын старосты вновь заглянул в жёлтые глаза, и замер, не в силах шагнуть ближе.

Лис разумно, будто насмехаясь, склонил голову.

Ивар отступил назад.

Лис утробно зарычал. И рык этот не мог ужиться в лисьем теле. Нет, то было рычание волка или медведя.

Сын старосты попятился, не сводя глаз с противника, но вскоре не выдержал и, развернувшись, со всех ног бросился к дому своего отца.

***

Рогнеда и впрямь оправлялась долго. Всю осень и начало зимы до Йоля, провалялась в избе, в ожидании, пока рана затянется, да зудящая боль отступит. Шрам остался.

Рогнеда почти его полюбила, ведь он напоминал ей о смелости. О её лисе.

Локка этот шрам ненавидел. Он напоминал ему о погибшей жене. О том, что он едва не лишился ещё и дочери.

Едва буря людской злобы схлынула, кузнец перетащил к дому старицы уцелевшие инструменты и горн с наковальней. Заказов было не много, но как бы люди не сторонились северян, вещей на починку да копыт на ковку всегда в деревне хватало.

После Йоля Локка вложил в руку дочери короткий меч и велел снова упражняться. Разминать раненую руку, не давать ослабнуть здоровой.

Рогнеда приняла боль и тяжесть тренировок с радостью. Устала она в избе просиживать с травами, не могла больше глаза терзать ненавистным шитьём.

Единственной отрадой за месяцы выздоровления для северянки была свирель.

Она теперь с лёгкостью могла сыграть любую услышанную песню, будь та человеческой или звериной.

Однажды Рогнеда даже затянула ту самую Песнь, но отец прервал её, едва удержавшись от того, чтобы не дать беспечной дочери оплеуху.

– Не гневи праотцов, – пожурил он её.

Северянка послушалась, и больше никогда Песнь не играла. Даже не думала о ней.

К середине зимы в деревне стряслась беда. Прогнили запасы. Ни один дом проклятие это не обошло, и явился голод.

Ещё и зима выдалась на редкость суровая, проникающая сквозь щели в натопленные дома, изморозью, рисующая даже на прогретых печах.