Песнь Самайна

Люди не стали долго искать причин. Не посмотрели на то, что в доме сапожника ещё с весны водились крысы, поевшие да обгадившие весь его погреб, а затем перебравшиеся к запасам остальных.

Нет.

Люди обвинили в своей беде Рогнеду.

Не в лицо. Всё-таки староста давно её рассудил, и признал невиновной. Но за глаза то все знали, что чужачка, разрушившая круг в ночь Самайна, накликала на деревню голод.

Да к тому же в избе старицы все запасы целы, остались – она свой погреб от крыс по-хитрому травами защищала.

К весне в деревне померло пять человек. Старуха, что говорила на суде Рогнеды, ушла спокойно, от старости. Двоих мальчишек забрала лихорадка – они наглотались в лесу волчьей ягоды. И одна девка умерла родами вместе с младенцем.

Рогнеда плакала о каждом из ушедших. Четверым она могла бы помочь, если бы её к ним подпустили, а уход старухи освежил в памяти северянки смерть старицы. Локка наблюдал за страданиями дочери, но, видят праотцы, помочь не мог. Разве что дольше гонять с мечом по заснеженному двору, чтобы выбить все мысли скорбные из головы.

К празднованию Бельтайна, что на начало весны приходилось, голод отступил. Люди подобрели, снова стали захаживать к Рогнеде за снадобьями, а Локке заказывать не только всё нужное, но и красивое.

Однажды вечером кузнец даже достал из-под доски новый бурдюк медовухи, чтобы отпраздновать особо удачно вышедшую лунницу.

Жизнь понемногу возвращалась на круги своя.

Только Ивар, сын старосты, ходил мрачнее тучи, не смея глаз поднять на Рогнеду.

Дочь сапожника и так и этак к нему ластилась, но всё без толку. Сердцу не прикажешь, а сердце Ивара было навеки отдано голубоглазой чужачке.

Рогнеда обиды на сына старосты не держала.

«Сама виновата, под стрелу бросилась из-за зверя», – думала северянка, снова и снова вспоминая тот рассвет в осеннем лесу.

Образ лиса стирался из её памяти, и мысли о глазах, цвета расплавленного золота, казались лихорадочным сном.

«Вот сейчас бы я ни за что так не поступила», – уверяла себя Рогнеда. – «Отцу бы такую боль не причинила, Ивара не подставила».

Всё чаще северянка заглядывалась на угрюмого сына старосты, и сердце её сжималось. Рогнеда сама не могла понять, отчего.

– Воспитал валькирию на свою голову, – бурчал Локка, замечая вздохи дочери. – Они тоже, пока воин их в бою не победит, к себе не подпускают.

Рогнеда с улыбкой слушала ворчание отца, и показывала:

«Глупости. Никого я к себе не подпускаю».

Локка лишь качал головой и возвращался к работе.

Однажды, в самом начале лета, Рогнеда вышла к пруду поплавать. Девки обычно гурьбой ходили, но северянку, конечно, с собой не звали. Поэтому Рогнеда дожидалась в лесу, пока те уйдут, и только потом спускалась к воде.

А в этот день, который в деревне кликали змеевым, девицы вообще по домам сидели. Примета такая была: на двенадцатый день лета духи лесные искали себе невест среди беспечно вышедших за водой красавиц.

Рогнеда этой приметы не знала.

Ей нравилось плавать одной. Она представляла себя то русалкой, то владычицей царства подводного. Смешно брызгалась водой в невидимых, выдуманных сестёр-нимф. А порой даже снимала тонкую сорочку и прыгала в пруд совсем нагая, наслаждаясь прогретой солнцем водой.

И в этот раз Рогнеда огляделась с озорной улыбкой, стянула льняное платье, переступила через тонкую сорочку и с разбега запрыгнула в воду.

Пруд был чистым, с каменным по краям дном. До ила, что мутил кристальную гладь в центре, северянке ещё ни разу не удавалось нырнуть.

Рогнеда легла на спину и раскинула руки, позволив воде укачивать её. Яркое солнышко, пробивавшееся через кроны деревьев, ласкало бледную кожу северянки, но никогда не оставляло на ней загара. Разве что рассыпало по носу плеяду веснушек.

В лесу послышался шорох.

«Зверьё играется», – подумала Рогнеда, ленясь открыть глаза.

Ещё один шорох донёсся с берега. Как раз там, где северянка оставила свою одежду.

Рогнеда нахмурилась. Ей не хотелось, чтоб кто-то из лесных обитателей погрыз её платье.

С неохотой разлепив веки, северянка развернулась, чтобы брызнуть водой на зверьё. И, едва взглянув на берег, нырнула обратно в воду, чуть не до самого носа.

Рядом с её платьем сидел человек.

Незнакомец был одет во всё чёрное, и такой одежды Рогнеда никогда не видела. То была не кожа и не лён. Кафтан доставал человеку до самого горла и переливался на солнце, как змеиная чешуя. Такими же были штаны с сапогами. Рогнеда не могла поверить, что чёрный цвет может так сиять, пусть и на ярком солнце. Несмотря на летнюю жару, незнакомец был укутан в длинный плащ, а руки скрывались под тонкими перчатками.

Человек не смотрел на Рогнеду. Он сидел на берегу, запрокинув голову и подставляя лицо солнечными лучам.

Северянка не знала, что ей делать. Пока человек на неё не взглянул, она не могла ни показать ему, чтоб убирался, ни узнать, кто он.

«И пусть, главное, чтоб не смотрел на меня», – испуганно подумала Рогнеда, как никогда ясно чувствуя свою наготу под прозрачной водой.

– Не бойся, – тихо проговорил незнакомец. – Я тебя не потревожу.

В подтверждение своих слов, он, не открывая глаз, развернулся, садясь спиной к озеру.

– Посижу здесь немного, и уйду.

Рогнеда боялась даже дышать. Никогда ещё на её памяти в деревню не захаживали чужаки.

Тем более, такие странные, такие непохожие на всех виданных северянкой людей.

Незнакомец провёл рукой в перчатке по чёрным волосам, достающим до плеч. В них Рогнеда углядела такие же отблески, как были на его одежде.

Ей казалось, что человек впитывает в себя летнее солнце. Будто он очень давно его не видел.

– Если замёрзла, выходи. Смотреть не буду.

Рогнеда не двинулась с места.

Незнакомец по-прежнему сидел рядом с её платьем. Едва различимые насмешливые нотки в его бархатном голосе заставляли северянку усомниться в его честности.

Только вот, до недавней поры тёплая вода действительно холодела. Кончиками пальцев Рогнеда ощущала ледяные струи, идущие от берега. Неоткуда им было взяться в пруду. Но они окутывали тело северянки, заставляя её дрожать.

– Выходи, – приказал незнакомец. – Губы, наверное, уже посинели.