Понимание

Дедов приказ логичен: блокировать медотсек он не может, а в мнемограмме увидел что-то необычное или несущее опасность для Кати. Значит, мы будем в изолированном ото всех месте, чтобы ее не напугали, потому что иной причины я себе не представляю. Тоже неплохо, и много думать не нужно. Сейчас необходимо в первую очередь покормить Катюшу, затем поговорить, может, экран включить, чтобы могла узнать новое. Как объяснить, что такое «мама», я не знаю. Просто не знаю, и все…

***

Появившийся на комбинезоне шеврон ставит в тупик, потому что я теперь флотский курсант-стажер. Но от Катеньки этот факт меня не отвлекает, потому что она у меня сейчас ест. С полным доверием относящийся ко мне ребенок явно впервые в жизни ест кашу. Шоколадную ей пока дать не рискнули, поэтому традицию мы нарушаем. Очень сильно жидкая манная каша у нас.

– А что это? – показывает она на ложку.

– Это ложка, – объясняю я, уже пережив вопрос и о чашке, и о тарелке. – Ею едят, чтобы было удобно и не запачкаться.

– А почему я укрыта чем-то? – продолжаются расспросы.

– Чтобы не было холодно, – я глажу ее по голове, отчего малышка просто замирает, явно этим наслаждаясь.

Хотя на вид ей лет девять, капсула определила развитие тела лет на шесть, но тут еще невесомость сказалась, однако вопросы у Кати на уровне ребенка двух-трех лет. Она будто не видела никогда ни людей, ни одежды, ни столовых приборов, при этом панически боится любого взрослого, да так, что медицина красный огонь зажигает. Ну и утомляется, конечно, поэтому сейчас поест и поспит. А пока будет отдыхать, меня дед выдернет, а то я его не знаю.

Все очень странно, на самом деле. Катя будто всю жизнь жила на корабле, при этом у нее развита речь, не по возрасту, но есть, она вполне чувствует, когда хочет, например, в туалет. И знает взрослых особей, то есть были люди в ее жизни. Так себе, скорее всего, опыт оказался, но они были. При этом ребенок даже ложки не знает! Я не хочу спрашивать, как она питалась до сих пор, не хочу, и все! Маминых рассказов хватило…

– Умница какая, отлично поела, – хвалю я Катю, а она снова удивляется, как будто я невозможное что-то сказал. – После еды моя очень хорошая девочка отдохнет немного, а потом будет что-то интересное.

– А что такое «девочка»? – с ходу интересуется она, с опаской на меня взглянув.

– Ты называешь девочек четными, – я уже разобрался в их названиях, поэтому ответ нахожу быстро.

– А… – она хочет еще что-то спросить, но широко зевает, сразу же испугавшись этого жеста.

Я все понимаю и беру ее на руки. Она легкая на самом деле, гораздо легче, чем должна бы быть, но я уже понимаю отчего, поэтому не беспокоюсь. Просто несу ее на руках в кровать. Ее это не пугает, только удивляет, но несильно. Ногами шевелить она, что интересно, не пытается даже, хотя их вполне чувствует уже при одевании. Природу ее страха обнаружить довольно сложно, но, может быть, старшие товарищи подскажут?

– Сейчас Катенька будет спать, сладко-сладко, – как могу ласково говорю я ей. – А я тебе колыбельную спою. Это песенка такая, чтобы спалось слаще, – предвосхищаю я вопрос.

И вот я пою «папину» колыбельную. Я знаю, что папе ее пела его мама, а девочкам у нас традиционно папа поет. Но она просто так называется, еще и мамочка так об этой колыбельной говорит. Поэтому Катенька засыпает с песенкой о том, что листочек и трава уже спят, и глазоньки тоже хотят, и головушке пора… Она сладко-сладко засыпает, как только умеют дети, а на коммуникаторе у меня уже вызов горит. Значит, деда готов к общению.

Еще раз проверив Катю, которую воспринимаю исключительно малышкой, отправляюсь в сторону зала совещаний. Я ее больше как дочь воспринимаю, честно говоря. Очень маленькую, растерявшую всю память, но именно дочь. Как так вышло, что навыков у нее никаких не имеется? Как это вообще стало возможно? Нет ответа на этот вопрос…

– Проходим, товарищи, садимся, – слышу я голос деда, заходя в зал совещаний.

Ого, сколько тут офицеров! Кажется, даже больше, чем на «Сириусе» должно быть. Тут я вижу шевроны психологов, эмпатов и группы Контакта. Значит, и «Марс» пришел? Это логично, потому что «Панакею» по инструкции нельзя, а «Марс» – боевой корабль, так что его наличие понятно.

– Для начала, по традиции Флота, дадим высказаться самому юному члену экипажа, – улыбается дед, кивая мне. Традиций множество, весь Флот на традициях стоит, но дело тут, видимо, не только в этом, я же непосредственно с Катей контактирую.

– Он еще и умный у Надьки получился, – замечает тетя Маша, которая старшая.

– Катя – ребенок лет двух-трех, – начинаю я, подавляя волнение усилием воли. – Телу ее больше лет, но… Она не имеет базовых навыков, несмотря на развитую речь, отсутствуют понятия мамы и папы, девочка не узнает ложку, чашку, тарелку… Больше может сказать мнемограмма, но, по-моему, она в любую минуту ожидает смерти, при этом доверяя мне.

– Эх, внучек… – вздыхает дед, и тут на большом экране появляюсь… я.

Я выгляжу более худым, буквально иссушенным, при этом неодет совершенно. Бросается в глаза отсутствие волос везде, но… Развитие тела, как у меня сегодняшнего, с поправкой на явное истощение. Само тело испещрено буквально шрамами различной глубины и конфигурации, а в глазах боль и ласка. Вот такой коктейль.

– Это Семнадцатый, – как имя произносит число дед. – Он заботился о Кате и других девочках, которых они называют «четными». Видимо, девочек промаркировали четными числами, а мальчиков – нечетными, при этом отняв все – от имени до любой идентификации. К сестренкам Отверженные относились, как к животным, тут же они, видимо, пошли дальше.

А на экране демонстрируются картины настолько жуткие, что я такого себе и представить не мог. Это действительно Отверженные, они идентифицируются по одинаковой черной одежде с теми же знаками, о которых мама рассказывала. Но ведут они себя при этом так, как будто нас вообще не существует, а дети для них даже не животные, а вещи. Но тут на экране появляется странное существо, и я останавливаю показ.

– Кто это? – удивляюсь я, наблюдая странного насекомого.

– Это и есть Враг, – вздыхает тетя Маша. – Точнее, принимающая решения особь Врага, их хозяева выглядят несколько иначе.

– Ожидаемо, – замечает дед, и все вокруг кивают.

Его историю все помнят: ведь и там Отверженные пытались с Врагом договориться, а в прошлом малышки, видимо, преуспели. Я смотрю дальше, понимая: этот Семнадцатый сохранил Кате жизнь, отправив ее на спасательном судне прочь с корабля. Видимо, хотел вытащить хоть кого-нибудь. Что-то мне в нем кажется знакомым, но вот что…

– Он выглядит как Сережа, – замечает Машка. – При этом… Хм… Надо папу спросить!

Я чувствую, что здесь есть какая-то тайна, но вот какая – понять не могу. А мнемограмма показывает дальше. Жуткие, ужасающие картины памяти ребенка, где даже железный робот, древний, как глупость человеческая, относится к малышке как… к животному?

Мусорщик. Четырнадцатая

Семнадцатый мне показывает, как устроен мусорщик, и рассказывает. Он сказки рассказывает, но как будто готовит меня к чему-то. Наверное, он знает, какая жизнь есть после смерти? Тогда, получается, мы скоро все умрем. А еще он мне с малышками очень помогает…

– А расскажи еще сказку о том, откуда ты, – прошу я Семнадцатого, справившись с неожиданной болью в груди.

– Ну, сказку так сказку, – кивает он мне, потянувшись провести рукой по голове.

– А что ты делаешь? – не понимаю я смысла этого жеста.

– Это называется «гладить», – объясняет Семнадцатый. – Чтобы сделать тебе приятное, понимаешь?

– Нет, – качаю я головой. – Но пусть будет так, как ты скажешь.

– Надеюсь, у меня получится… – абсолютно непонятно произносит он. – Если получится, то наши сумеют увидеть мой рассказ…

Он как будто не надеется выжить, но это мне понятно – нечетные умирают быстрее, это только мы прокляты жизнью, не знаю за что. И вот он начинает свой рассказ о сказочной планете, где дети очень важны и игрушек нет, потому что нет разницы. Ребенок – это ребенок. Мне даже хочется побывать в такой сказке, даже пусть всего на мгновение.

– Моя сестра пропала во время экскурсии, – продолжает рассказывать непонятные вещи Семнадцатый, но я чувствую: эта «сестра», она до сих пор очень для него важна. – Я решил, что ищут ее мало, хотя она не одна пропала, и мы с другом…

Я просто слушаю его, осознавая, что не понимаю ни слова, но слушать его голос отчего-то тепло. Малышки спят, а Семнадцатый рассказывает о том, как куда-то улетел один, как его поймали и хотели убить, но сделали игрушкой. Он называет это как-то иначе, но я просто не понимаю его. С ним долго играли, но потом решили, что он сломался, и выкинули вместе с нами. А потом он проснулся, увидел, что сорок четвертая тоже не спит, но не стал ждать, пока она умрет, а отправил куда-то с надеждой… Почему он так решил, я не знаю, но главное – она была жива.

– Пора малышек кормить, – вздыхает Семнадцатый. – Я тебе потом еще расскажу. Когда надо будет, вспомнишь, ну а если нет, то Сережа Циаль просто исчезнет.

– Сережа – это твое название? – спрашиваю я.

– Да, Ириша, это мое имя, – кивает он мне. – У каждого человека должно быть имя, поэтому тебя зовут Ирой, а меня Сережей, понимаешь?

– А зачем? – не понимаю я смены названия. – Мы же сломанные игрушки, мусор! Зачем нам называться?

Семнадцатый опять вздыхает, он пытается мне объяснить, но я не могу это понять, и тогда он просто устает. При этом не пытается драться или делать больно, чтобы до меня дошло, а просто начинает о другом говорить. Он рассказывает мне, как ухаживать за четными, особенно за теми, кому дышать трудно, и ведет меня куда-то.

– Наверное, этот корабль не всегда мусорщиком был, – произносит Семна… Сережа. Ну он хочет называться Сережей, пусть тогда, правильно? – Потому что тут медотсек есть.

– Совсем ничего не поняла, – мотаю я головой.