В каждом доме война

– Объясните?

– Вас многие хорошо знают, как вы двадцать лет искусно жили и работали при большевиках. А, между прочим, это не каждому удавалось, в то время многие были разоблачены и расстреляны. А вы даже учились в институте, работали конструктором, у некоторых обоснованно возникает подозрение: как вам удалось сохранить себя? А если подозревают, значит, не хотят вам подчиняться самостийно организованные казаки, которые, потому и ведут так, что, должно быть, вас знают лучше, чем мы…

– Платон Михайлович, вы не гадайте на кофейной гуще, вы нарочно подрываете мой авторитет и хотите поставить на моё место того, кто даже меня в глаза не видел! Вы же знаете, мои казаки видели меня в боях. И слова не скажут плохого. А сила лживых слухов в том, что они дискредитируют меня, казакам навязывают такой образ, который не соответствует действительности. Я хотел бы соединиться с Кононовым, и не раз говорил немецкому командованию, что это объдинение пошло бы всем на пользу. Но они видят в этом для себя опасность, будто казаки повернут против них. Какая бы создалась стратегически мощная казачья группировка, если бы в одну армию слились кубанские, терские и донские казаки…

– Ну вы романтик, Сергей Васильевич! – сказал Духопельников. – Кто же вам позволит слить воедино все казачьи войска?! – и он злобно усмехнулся.

– Господа, ужин остыл, – сказал Сюсюкин. – Платон Михайлович уже снял пробу с грибков, а теперь и нам пора приспела.

– Да, верно, приступим, господа, а то нашему разговору сегодня не будет конца, – поддержал Духопельников.

– К сожалению, наша встреча – как холостой выстрел…

– Ничего, Сергей Васильевич, не думайте, что вы один патриот Дона! – сказал Хоруженко.

– Учтите, я не никакой там выскочка, и вам не советую так думать, уж себе я знаю цену! – и Походный Атаман склонился перед тарелкой, приступив к трапезе. Хоруженко не ответил, а лишь качнул головой.

– А что касается вас Сюсикин и Духопельников, мы помним, как служили на НКВД, – как бы от нечего делать проговорил Павлов, глядя по очереди на тех исподлобья. – И сейчас, между прочим, идёте вразрез нашим общим планам борьбы с большевиками…

– Ох, не заговаривайтесь, Сергей Васильевич, – ответил Духопельников. – Если бы я действительно служил большевикам, то сейчас вас тут бы не было! – жёстко проговорил Платон Михайлович и едко усмехнулся.

– Полно те вам, господа, – сказал Хоруженко, – лучше не упоминать то, как нам не просто жилось в тех условиях, о которых мы должны помнить, когда будем громить советы…

После выпитого и съеденного ужина, руководители второго казачьего сполоха не поддержали единодушно Походного Атамана Павлова в том, чтобы заявить сообща немецкому командованию о своей стратегии объединения для борьбы с большевистким режимом всех казачьих сил юга России. Но в силу обстоятельств почему-то пасовали, и надеялись исключительно на поддержку немецкой армии, в мощь оружия которой казаки тогда ещё непоколебимо верили…

Однако разобщение казачьих освободительных сил углублялось, Павлов относил это на то, что Сюсюкин и Духопельников сознательно вели свою подрывную деятельность в пользу большевиков. И подозревал, как бы они действительно не были внедрены чекистами для этого. А чтобы покончить с ними, Походный Атаман доложил о их прошлом агентов НКВД немецкому коменданту Новочеркасска полковнику фон Левениху. Однако тот, подумав, ответил:

– И ви, Походний Атамань, не можете сами с ними разобраться. Это не не наше дело, а ваше, казачье, Сергей Васльевич. Ви хотыте с помощь. гестапо решать своя проблема? О нет, флаг вам в руки, так у вась говорят?

– Может, вы и правы, господин полковник. Мы так и поступим.

– О, я, я! Они намь вреда не делай, а вам делай, и вы их пуф-пуф! – комендант засмеялся. Походный Атаман козырнул и ушёл от него посрамлённым. Оставалось найти убедительный повод, чтобыв раз и навсегда избавиться от Сюсюкина и Духопельникова. Но тогда Павлов этого не смог сделать, в силу того, что те умели манипулировать и его помощники оставались при Войсковом Штабе. Правда, в своей пагубной для всего казачьего освободительного движения они, точно по команде, несколько присмирели. Да и наблюдать за ними Павлов не мог, так как со своим полком и адъютантом Плотниковым постоянно находился на передовой…

Глава 7

К моменту второй оккупации жители посёлка Новый работали на полях и своих огородах; пасли коров, ждали вестей с фронта от своих сыновей, мужей, дедов. Такая жизнь продолжалась осенью и в первую донельзя лютую военную зиму, которая прошла в неимоверно тяжёлых условиях, так как не всем хватило угля из-за того, что на складах станции Хотунок все запасы были израсходованы. Кому-то удалось привезти дров, но большинство было вынужденно опять, как в первые годы строительства посёлка, завозить на растопку прошлогоднюю солому, по балкам заготавливать хворост, рубить кустарники и деревья. Всем не хватало продовольствия, так как в засушливое лето плохо уродились картошка, помидоры, огурцы, капуста. И вот снова пришла заботная весна. Надо было заняться севом; война, слава богу, где-то забуксовала; с прошлогодней осени немцы больше не возвращались. И только не успели заняться уборкой урожая, как со стороны города к подворью Зябликовых подъехал небольшой фургон, из которого спрыгнули двое средних лет немцев со своим нехитрым походным снаряжением и затем грузовик поехал дальше. И до самого позднего вечера большие лобастые немецкие грузовики с пятнистым окрасом в болотный цвет по кабинам, капотам, с брезентовыми пологами, делавшими грузовики фургонами, тащившими за собой гаубицы, пушки, зенитные установки, въезжали в посёлок по обе стороны улицы, разделённой глубокой балкой. Из них выпрыгивали солдаты с короткими автоматами, с касками на боку, сапёрными лопатами и другим снаряжением. Почти с ходу они приступили к окапыванию орудий над балкой и на поляне вблизи клуба и школы.

Спустя некоторое время въезжала тяжёлая техника: бронетранспортёры, бронированные фургоны с плоскими кабинами, с установленными на них крупнокалиберными пулемётами с поднятыми в небо стволами.

Екатерина Власьевна в это время с дочерью Ниной и сыновьями Борей, Витей и Денисом находилась в хате. Больше всего Екатерина боялась за дочь, которая испытывала ознобную взволнованность, отчего по щекам проступали красные пятна, и она выглядела ещё красивей. Спрятать дочь было негде, а в сыром, холодном погребе долго не высидишь, да и немцы, как только вошли во двор, стали осматривать курник, сарай, погреб, летнюю кухню. Сыновья сидели молча, глядя напряжённо на входную дверь из коридора, где стоял ларь для зерна, а в том, что поменьше, была мука. Екатерина слышала, как немцы поднимали крышки и тихо переговаривались, светя там карманными фонариками, хотя было ещё не совсем темно.

И вот отворилась дверь, немцы входили пригнувшись, так как были высокого роста. За порогом, по эту сторону, уже в горнице, освещённой керосиновой лампой, солдаты остановились, разглядывая немолодую хозяйку, стоявшую возле стола и пацанов мал-мала меньше. Ещё до их прихода мать велела Нине уйти в другую горницу и надеть из одежды что-либо похуже. В хате были земляные полы, устланные домоткаными дорожками. И всё убранство было самое простое, говорившее о большой нужде русской семьи. Солдаты какое-то время обводили весёлыми глазами горницу, и Екатерина тотчас почувствовала в душе облегчение, так как настроение немцев пока ничего не сулило страшного, выглядели они вполне миролюбивыми и благодушными, казалось, они были вовсе не завоевателями, а совершали дружественный визит. Немцы стали переговариваться, один, что был пошире в плечах, закачал головой, со значением, что хата для большой семьи была очень маленькая. Он пошёл по горнице, остановился у проёма дверей, ведших во вторую горницу, порог которой не переступал, а только осторожно заглянул, словно там его подстерегала некая опасность. Но тут лицо немца приняло удивлённо весёлый вид, а Екатерина, когда он туда направился, напряглась от волнения. Проклятый немец увидел дочь, при виде которой он возбуждённо залопотал, видно, подзывая своего товарища. Пока он подходил, первый немец вошёл в горницу, где в самом углу между кроватью и перегородкой, стояла Нина, сжавшись от страха почти в комок. Второй немец решительно вступил в комнату, и они стали подзывать девушку к себе, наперебой лопоча по-своему, доставая из карманов плитки шоколада и протягивая Нине. Но она так была напугана вторгшимися немцами, что ещё сильней вжималась в угол, не ожидая ничего хорошего от их угощения, ведь за этим могло последовать всё, что угодно. На ней была тёмная старая юбка и кофточка.

Екатерина почти тут же пришла дочери на выручку, начав им объяснять, что им пора с дороги отдохнуть и перекусить.

– О, я-я, карошё, матка! – воскликнул тот, что был повыше и худей.

– Ти, матка, давай, яйко, млёко, битте! – подхватил второй, показывая плитки шоколада, дескать, они пришли не грабить, а мирно жить.

Немцы пришли в такой восторг от гостеприимства хозяйки, что продолжали лопотать своё и даже восхваляли её. Но Екатерина только кивала им, принесла то, что они просили и для себя уяснила одно: солдаты встают к ним на постой, что те незамедлительно подтвердили; язык жестов понятен людям всех национальностей. Немецкие солдаты стали размещаться. В обмен на продукты охотно угощали детей шоколадом. Они заняли большую горницу, что делали уже не первый раз, когда на чужой земле занимали сёла и города.

Воинское подразделение, вошедшее в посёлок Новый, состояло из интендантских солдат и офицеров. По своему назначению это была обычная воинская часть, которая не вела боевые действия с регулярными частями Красной армии, а занималась обмундированием и сбором в тылу провианта для своей армии. С мирным населением командование немецкого подразделения старалось поддерживать хорошие отношения, так как в их обязанность вовсе не входили какие-то карательные меры против людей чужой страны.

Немецких солдат, остановившихся у Зябликовых, одного звали Гансом, второго Куртом.

Екатерина велела Нине подоить корову, Денису наказала не отходить от сестры; а сама взялась растапливать печь дровами. Впереди была ещё вся зима. Поэтому уголь она приберегала. В этот раз угля выдали мало, потому сыновья каждый день с другими мальчишками отправлялись заготавливать по балкам на растопку хворост, бурьян, кустарник. Летом Екатерина с Фёдором и детьми наделали из коровьего навоза кизяков, которые шли зимой на топку печи. Жар кизяков также использовали для выпечки хлеба.

Корова пока доилась. В те времена ещё со времён нэпа был ввёдён с учётом местных климатических условий продналог. Какое-то время в посёлке он не действовал, так как не было коров, подсобного хозяйства, личных огородов. Но с 1935 года, когда колхоз выделил по тёлке и стали нарезать землю, сельсовет вменил жителям сдавать государству по установленной норме молоко, мясо, картофель. Каждую неделю, идя на работу, колхозники несли на ферму по три литра молока. Каждый месяц сдавали по десятку яиц, по три килограммов куриного мяса, а то и говядины, свинины, осенью должны были сдать десять килограммов подсолнечного масла, пять центнеров картофеля. Это был обязательный продовольственный налог. Но картофель в этих краях даже на двадцати пяти сотках не мог уродиться столько каждый год. А уж о подсолнечном масле нечего было говорить, так как весь огород занимали картошка, другие овощи, кукуруза, а на подсолнечник не хватало земли. Но если сельсовет всё-таки настаивал сдавать, то далеко не каждая семья могла прокормиться до следующего урожая…

Однако на этот счёт немцы пока не тревожили жителей, так как переночевав, рано утром они уезжали и могли не появляться по неделе, иногда и больше. Так подошла осень. Потом они снова объявились и уже надолго не уезжали, чем только огорчали поселян…

Теперь, когда посёлок основательно заняли немцы, казалось, на наряд можно было не выходить. Так безрадостно думали все бабы и в том числе Екатерина, ведь война внесла в души людей сумятицу, поломала сложившийся за годы колхозного строя уклад сельской жизни. Денис не доучился в ремесленном училище, хотя какое-то время занятия не прерывались, его должны были послать на какую-то стройку. В следующем году, зимой, когда Денису сравняется семнадцать лет, его могли забрать на войну; призвали же прошлой осенью ребят из их посёлка на год раньше призывного возраста. Судя по всему, для сына приближалось неотвратимое. Но она почему-то не подумала, что в условиях оккупации его не заберут. Мать любила детей всех, но Денис был любимей одним тем, что внешне был похож на неё, как две капли воды. И в нём соединилось много её хороших качеств: отзывчивость, честность, увлечение ремёслами, природа наделила его способностями к рисованию. И вот выпадала ему доля защитника Отечества, казалось, этим надо было бы гордиться, но Екатерина, томимая смутными предчувствиями, что война пришла надолго, жила в страхе от неминуемой с Денисом разлуки, после которой нечего уже думать о скорой с ним встрече. Впрочем, она боялась заглядывать в будущее, чтобы ненароком не сглазить сына, и лишь оставалось уповать на везение да молить Бога, только бы скорей закончилась война. А теперь с приходом немцев она вдвойне боялась, что они могли угнать молодёжь в Германию, о чём ещё до оккупации и газеты пугали, и слухи ходили, приносимые также беженцами, что непокорных фашисты расстреливали и сжигали в крематории. Много мирных жителей превратили в рабов, томящихся в концлагерях. И только одно это нагоняло страх, а газеты призывали население к яростному сопротивлению оккупантам, не покоряться и не сдаваться. Легко сказать, не видя воочию немчуру. Вот они, молодые, сильные, наглые, вооружённые до зубов, расхаживают по горнице, лопочут по-своему. А потом один подошёл и стал наблюдать, как русская баба растапливала кизяками печь, от которых шёл горьковатый, удушающий дым. Немец покачал сокрушённо головой.

– Я шёль из Германий на ваш земля, – начал немец на ломанном русском, – а не видаль печка такой. Это шваль, шваль русишен, где дровы, угли, найн мутор. А твоя киндер нам не нужна, мы не фашистен, ми просто зольдат. Ми мирный немец, я-я, нас Гитлер пуф, пуф послаль на вашу землю. Наш официрен посылайт арбайтен ваш человек не в Германий…

Екатерина, затаив дыхание, слушала немца, старавшегося, видно, расположить к себе, а в его полуясных изъяснениях она улавливала искреннее желание понравиться, что они вовсе не нацисты, и пошли воевать не по своей воле. Потом немец достал бумажник из кителя, став показывать фотографии своих детей, жены.

– Моя киндер… я фролен, мутер киндер, – и показал на себя, – фатер киндер, я, – далее немец, назвавшийся Гансем, пытался выпытать у Екатерины о её муже, на каком фронте он воюет, на что она лишь робко пожала плечами, показав рукой в землю. А немец посчитал, что её муж погиб, и она не стала его разубеждать, вздохнув, считая, что немцу недолго прикинуться добреньким, чтобы войти к ней в доверие и выпытать необходимые для них, быть может, секретные сведения.

Через час Нина принесла парное молоко, и немец тотчас оживился, сказав весело:

– О, млёко, карошо! Вир арбайтен киндер дойчен поедет в Гераманий, и будет карошо жить. Найн? О, вир, вир! – немец видел, как Екатерина, поняв его намёк на счёт участи Нины, выразила несогласие на его обещание посодействовать её дочери.

«Ишь что выдумал, райской жизнью соблазнять и потом отдать в рабство – нет, – не выйдет!» – подумала Екатерина, печально глядя на Ганса. «Все вы хороши. Не хотел бы воевать – не пошёл, а то вон, сколько тысяч километров надо было пройти с отъеденной мордой».

Немцы ели колбасу, пили сырые куриные яйца, выменяв их на шоколад, к которому Екатерина не притронулась. Ганс положил на стол три плитки шоколада и кусок колбасы. И потом пили свою водку – подносили Екатерине и Нине; но они отказались, тогда подозвали Дениса, который было пошёл, но тут же под взглядом матери остановился.

– О, солдате руссешен вир? Корошо, найн? Я, я шнапс – буль-буль! – сказал Курт, рассмеявшись, видя, что парень растерялся. Немец решительно встал и привёл парня, всунув ему в руку походную алюминиевую кружку.

– Денис – не смей пить! – в испуге воскликнула Екатерина приглушённым тоном. Но сын, точно не слыша взволнованное упреждение матери, с неким вызовом принял кружку. Затем довольно смело посмотрел по очереди на фрицев, поднял на уровне своей головы кружку.

– За победу! – тихо воскликнул он, став лихо пить крепкий шнапс так уверенно, будто это было для парня привычным делом, хотя на самом деле Денис только пробовал на праздники раза два вино домашнего приготовления.

Тост парня немцы, разумеется, приняли, поддержав его ликующими выкриками. А потом подняли Дениса на смех, так как его глаза налились слезами, и Курт сунул ему солёный огурец, какими угостила их хозяйка, когда на обмен предложили банку тушёнки. Екатерина подбежала к сыну и поспешно увела из горницы в переднюю, где посадила за стол, велев есть борщ, заправленный жареным салом и луком.

«И чего же наши пустили немцев сюда? Как же они так легко прошли»?! – думала сокрушённо Екатерина. – Видно, без боя прошли, а где же наша армия? И долго ещё это будет продолжаться, девчатам от них, ох, достанется, начнут пьяные изгаляться, говорили им: надо уходить с беженцами, так не поверили, что придёт к нам проклятая немчура».

В этот вечер немцы курили, пили водку, просили сварить картошку и заправить тушёнкой, играли на губной гармошке. Орали свои песни, выходили на двор. По всему посёлку была слышна немецкая речь, лаяли разъярённо собаки, где-то возле клуба стоял смех и визг девчат. Екатерина не могла понять: кому это взбрело выйти из дому? Их постояльцы звали Нину спеть с ними, но мать запретила и солдаты, что удивляло, отстали, и Екатерина осталась ими довольна: хоть не лезли нагло, а ведь могли сделать всё. Наверное, сказывалось европейское воспитание. А потом солдаты оделись и с автоматами вышли на улицу. Ганс, в звании ефрейтора, оказывается, был старшим. Он подошёл к Екатерине, дышал безудержно табаком, луком, водкой, весёлый, строил глазки:

– Бите, хошим знать, есть у вас баба лёгкий поведений? Твоя дочка красавиц кароший, ми не будем трогаль. Воевать ми не хотим…

Екатерина с трудом разобрала, что именно он хотел узнать, и то, что уяснила, вызвало у неё стыд: как он мог у женщины спрашивать такое? Но и на том спасибо, что Нину они уважают, а для развлечений хотели бы соответствующих, падших женщин. А таких, в полном смысле, вряд ли они тут найдут.

– Не знаю, может и есть, я свечку ни у кого не держала, – ответила Екатерина. Сама она была ещё нестарая, но, правда, худая, с уставшим лицом. В серой юбке и бумазейной кофточке, с повязанным из ситца цветным передником. Вопрос Ганса её настолько возмутил, что она не могла долго успокоиться и не понимала: зачем немцы и на затеянной ими войне искали развлечений?

На улице, однако, было ветрено, а мороз жал вроде небольшой, но холод пробирал до костей. Снегу выпало ещё немного – на вершок, шумели тревожно деревья. Пахло перегоревшим кизяком. Екатерина в фуфайке вышла посмотреть: куда сейчас направятся немцы? Сначала они стояли за двором и переговаривались. А потом пошли к клубу, где слышалась речь их соплеменников…

Глава 8