После катастрофы

Ещё во время учёбы в училище по классу фортепьяно Аня стала брать дочь на спевки архиерейского хора, а потом ввела в состав. Тогда в кафедральном соборе постоянно появлялись молодые ребята, готовящиеся к принятию сана. С одним из них Женя и завела знакомство. А буквально через месяц вдруг объявила, что выходит замуж, поскольку владыка её избраннику велел срочно подбирать невесту. Так накануне своего совершеннолетия Женя стала женой священника. В дьяконах зятя подержали недолго. Затем иерейская хиротония, а ещё через пару недель отправили на только что открывшийся приход. И хотя это были не руины, однако же и далеко не то, что можно называть храмом.

Дело прошлое (винил Евдокимов одного себя), ладно Аня, у неё от храмовой идиллии вполне мог помутиться рассудок, но у него-то, человека трезвого и много чего повидавшего, почему не возникло подозрение, когда при первой же встрече с зятем заметил странное подёргивание головы? Подумал, может, волнуется, бывает. Да и стали бы больного человека рукополагать?

А тут и началось. Разумеется, не сразу. Сначала родилась Маша. И когда ей исполнился год, у неё оказалась вывихнутой рука. Евдокимов никогда не умел водить машину, зато Аня, а потом и Женя, как только появилась возможность, сразу выучились на права. Поскольку Евдокимов был занят работой, Аня частенько навещала дочь одна. Да и ехать до райцентра, где жили молодые, не больше часу. И вот вскоре после этих поездок, а становились они всё чаще, Аня стала привозить нерадостные вести. Ещё до вывернутой Машиной ручки. Сначала у Жени появился запудренный синяк под одним глазом, затем под другим, потом ноги, а затем руки оказались в синяках. На всё это следовали невероятные объяснения: споткнулась, запнулась, нечаянно задела за косяк двери… Евдокимову это сразу же показалось странным, но Аня с жаром уверяла, что дочь не стала бы от неё ничего скрывать. И так продолжалось до того дня, когда был изувечен ребёнок.

Женя приехала ночью с Машей на такси в слезах и всё рассказала. Оказалось, зять не только постоянно избивал, но и совершенно запугал дочь. Таким образом, бегство было криком отчаяния и страхом не столько за себя, сколько за малолетнюю дочь.

Евдокимовы тут же пожаловались владыке. Зятя направили на медкомиссию и обнаружили какую-то мерцающую шизофрению. Над дочерью, над ребёнком как только он не измывался. Евдокимову бы и в кошмарном сне такое не приснилось. Он готов был зятя убить…

И тут случилась беда с Аней.

Скорее всего, попала она в аварию из-за того, что слишком много думала о постигшем их горе. Она даже спать перестала, так её всё это мучило. Евдокимов несколько раз советовал жене обратиться к врачу, она даже и слушать не хотела. И однажды, очевидно, в таком взвинченном состоянии выскочила на перекрёстке на красный свет, и её на полном ходу сбил огромный джип. Умерла в реанимации. Травмы оказались несовместимыми с жизнью. Таким образом, они остались втроём, если не считать его и Аниных родителей.

Но если бы только это, хотя что может быть хуже, и тем не менее это ещё не всё.

Глава четвёртая

Владыка и не подумал запретить зятя в служении. Более того, он пригласил Женю на приём, после которого она вышла как из бани, на вопросы не отвечала, смотрела себе под ноги, хмурилась, а потом заявила, что «в эту церковь больше ходить» не будет. Евдокимов пытался выяснить причину, приставал с вопросом, что случилось, на всё Женя упрямо отвечала: «Ничего. Просто не буду и всё». А потом всё-таки рассказала, после чего и Евдокимов перестал ходить «в эту церковь», хотя от Бога их с дочерью это не оттолкнуло.

Произошло это уже при новом владыке, устроившем в пределах тогда ещё не разделённой епархии нечто вроде той «вертикали власти», начало которой было положено судьбоносным «я ухожу», когда при официально декларируемой заботе о народе и самого беззастенчивого вранья казнокрадство, разбазаривание государственной собственности, методичное высушивание экономики и планомерное обнищание народа достигли катастрофических размеров. Кто на кого повлиял, Евдокимов не знал, но сходство в методах обнуления «чужих» карманов ради прибавления нулей к ничтожной единице в «своих» было очевидным.

Наглядной иллюстрацией новой экономической политики стали ежегодные епархиальные собрания.

«Единица» сидела на сцене, «все остальные» – в зале, и нарушить это соотношение было немыслимо, поскольку «единица» производила впечатление такого подавляющего большинства, перед которым «все остальные» представлялись совершенным ничтожеством.

Однако сколько на эту тему ни говори, считал Евдокимов, а лучше, чем в запущенной каким-то балбесом в «сетевые облака» сказке, не скажешь.

ДВА ЦАРСТВА

Когда-то давным-давно были на свете два царства: Оловянное и Деревянное. Главное их отличие заключалось в том, что Оловянное можно было переплавить во что угодно и сколько угодно раз, отчего суть его не менялась, тогда как Деревянное так задубело, что его можно было только сжечь либо выкорчевать и на его месте насадить и взрастить новое. По этой причине жить в последнем было далеко не сладко, а потому его называли ещё Великой смиренией, разделенной на Верхнюю, Среднюю, Нижнюю и все остальные. В отличие от Оловянного царства, не было в Великой смирении ни царя, ни думного боярина, а всё управление состояло из одинаковых по царственному достоинству лиц с ненастоящими именами, которые время от времени избирали из своей среды кого-нибудь для того, чтобы тот делал вид, что управляет всем царством, поскольку любой из этих лиц мог объявить себя главным не только во всём царстве, но и на всём белом свете, что по недогляду однажды и произошло на одной из окраин. По той же причине каждый из этих лиц в пределах своего штата что хотел, то и творил.

Ничего выдающегося до недавнего времени в этих штатах не происходило, пока в один из них не было прислано лицо, наделённое чудесным свойством излагать никому не приходящие в голову мысли. И первой оказалась та, что, оказывается, у них, нижесмиренцев, поскольку дело происходило в Нижней смирении, была нарушена вертикаль власти. А поскольку нижесмиренцы были заинтересованы в том, чтобы всё у них было тип-топ, они тут же приступили к претворению в жизнь никому не приходящих в голову мыслей, изрекаемых лицом с ненастоящим именем или главным лицом.

Для того чтобы понять значение происходящих событий, надо хотя бы вкратце пересказать историю Нижней смирении, но поскольку за ненадобностью она была предана забвению и официально было принято считать, что началась она с прибытия главного лица, сведений о прежней жизни не только в памяти неблагодарных, но и благодарных потомков не сохранилось. И если кому-то взбредало в голову заговорить о том, как было раньше или как идут дела у соседей, его тут же отправляли за штат Нижней смирении или отлучали от участия в торжественных собраниях, после которых каждому непомнящему родства давали вкусить эликсир вечного младенчества, а плохие поступки предавали совершенному забвению. Таким образом, каждую неделю жизнь нижесмиренцев начиналась с чистого листа. И это было очень удобно, поскольку по причине беспамятства никто ни на кого не держал зла и все упражнялись в новой форме смирения, суть которого заключалась в преданности никому не приходящим в голову мыслям.

В то время когда лица с настоящими именами, или немые вассалы, занимались выколачиванием из нижесмиренцев добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы, вокруг Нижней смирении происходили события, которые никакого отношения к никому не приходящим в голову мыслям не имели. Однако когда в том или ином месте материализации этих мыслей по какой бы то ни было причине не происходило, немым вассалам выдавался указ, лишавший их обретения чужой наличности. Как из преисподней, назад дороги не было никому, даже если бы кто в знак безграничной преданности и захотел совершить подвиг: например, написать оду «бог», имея в виду совершенно иного «бога», в которой обязательными были слова, что мы-де «не кланялись богу чужому», или оперу, которая, а точнее, которому писали все, кто мечтал о приобретении чужой наличности. И если бы где-нибудь в закоулках Нижней смирении возникла мысль о том, что главное лицо могло ошибаться в никому не приходящих в голову мыслях, её тут же бы развенчали как научно несостоятельную, посягающую на незыблемость аппарата, способного создавать давление на массы.

Такое положение на языке нижесмиренцев называлось сосуществованием, хотя некоторые настаивали на названии, имеющем отношение к классической музыке (к симфонии, например). Но поскольку данная музыка у многих играла на нервах, во избежание искажения никому не приходящих в голову мыслей наименования этого решено было категорически избегать.

И нам уже ничего не остаётся, как только перейти к изложению событий, происходящих при воплощении в жизнь никому не приходящих в голову мыслей, изрекаемых главным лицом в пределах одного штата.

Штат был разбит на округа, управляемые постоянно сменяемыми ввиду недостаточной преданности никому не приходящим в голову мыслям лицами окружными. Для управления окружными лицами был назначен двуличный секретарь. Два лица ему были даны для того, чтобы с одним, не тошнотворным, общаться с главным лицом, а со вторым, тошнотворным, со всеми остальными, а поскольку выражения лиц были разными, секретаря и принято было называть двуличным.

В округах развернулось гигантское строительство новых помещений для выколачивания, согласно ежемесячным финансовым планам, добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы. За исполнение финансового плана отвечал оперативный отдел, называемый по-латыни «keerge» (komitet regouliarnogo grabiega). Руководителем «keerge» (несклоняемо по причине иностранного происхождения) стало лицо, которое никто бы и за лицо не считал, кабы не приобрело оно такую значительность, что даже поговаривали о его идентичности с лицом главным.

Таким образом, после того как была высказана никому не приходящая в голову мысль об отсутствии в Нижней смирении вертикали власти и она была высечена на скрижалях последнего завета, тут же приступили к её претворению в жизнь.

Сказать, что это всем пришлось по душе, было бы неверно. Но поскольку ни в штате Нижней смирении, ни за его пределами не нашлось достаточного количества лиц для неисполнения никому не приходящих в голову мыслей, дела у главного лица пошли в гору, откуда, как уверял двуличный секретарь, была видна прямая дорога в рай.

Работники «keerge» отличались особенной преданностью к никому не приходящим в голову мыслям. Например, время от времени совершали внезапные наезды на заведения, созданные для выколачивания добровольных пожертвований на содержание аппарата, способного создавать давление на массы. И если при таком наезде в сумке работника заведения обреталась, к примеру, тысяча рублей, её тут же священным актом заносили в разряд скрытых доходов, умножали на количество годовых собраний (скажем, на двести) и получали сумму штрафа, который налагался на провинившееся заведение. То же самое происходило, если возле ящиков с песком обнаруживали необожженные лучины, которые зажигали во время собраний для того, чтобы лучше видеть текст никому не приходящих в голову мыслей. Необожжённые лучины тоже относили к разряду скрытых доходов – иначе могущих быть проданными дважды, трижды и даже четырежды, в зависимости от штрафа, который надлежало наложить на могущее провиниться в будущем заведение. При этом всех работников заведений заранее было принято считать жуликами.

Никакие жалобы на такое обращение работников «keerge» не имели успеха. Штрафы и налоги взимались с ещё большим усердием, поскольку от их количества зависели премиальные сотрудников «keerge». И это несмотря на то, что облагаемым добровольными пожертвованиями заведениям не на что было вести текущий ремонт, купить на зиму угля для котельной, свести концы с концами, а семьям довольно часто приходилось сидеть без куска хлеба. Но это в рассуждение главного лица уже не входило, ибо им признавались только нужды великие.

Одним из основополагающих принципов утверждения вертикали власти являлось постоянное перемещение с места на место немых вассалов. Главное лицо совершенно справедливо полагало, чем труднее будет добираться до нового места работы, тем преданнее и безропотнее будет немой вассал, и для той же цели время от времени из самых низов поднимало на воздушном шаре на головокружительную высоту какого-нибудь очередного вассала и в один прекрасный день, без объяснения причин, неожиданно протыкало шар острой указкой. Смотреть на это было так смешно, что даже вошло в привычку.

Помогал в отправлении этой невинной забавы главному лицу двуличный секретарь, в обязанность которого, кроме всего прочего, входило затемнение сути никому не приходящих в голову мыслей. И дело это он вёл так, что все понимали: обратить к никому не приходящим в голову мыслям всех невозможно вовсе не потому, что жалко, а потому, что тогда не только Нижняя, но и Великая смирения превратились бы в никому ненужный рай. Ненужный по той причине, что у большинства подданных сразу был бы отнят смысл жизни. Тогда, упаси Боже, никому и ни о ком уже не надо было заботиться, никого и ни от кого защищать, а поскольку никто и ни в чём не испытывал бы нужды, люди превратились бы в овощи, которые не грызли бы даже созданные для угрызения совести черви, а точнее – паразиты. А этого допустить было нельзя: паразитам тоже хотелось жить.

Как, впрочем, и паразитам царства Оловянного, ибо далее речь о нём.

С тех пор как в Оловянном царстве был установлен день независимости, все подданные разделились на смешливых, сердитых и всех остальных. Смешливые смеялись потому, что их смешили сердитые, а сердитые сердились потому, что их сердили смешливые. Все остальные были как дети и все вечера напролёт смотрели по телевизору сказку про будущую счастливую жизнь.

Сказка была про то, как в одном сказочном лесу жили сказочно прекрасные Тимочка и Лёвочка. И хотя они были маленькими, ввиду отсутствия в лесу других людей, они управляли всем сказочным царством, населённым сказочными зверями и птицами. Звери, по сути, были одинаковыми, а вот птицы разными, но все пели одно и то же: «Какой хороший Тимочка! Какой хороший Лёвочка!»

Каждый день на лесной полянке в сказочном теремке, обнесённом высоким частоколом, Тимочку встречал Лёвочка. И хотя был он старше, так уж они с Тимочкой договорились, чтобы никому не было обидно, управлять сказочным царством они будут по очереди. В этот год, например, Тимочка был царём, а Лёвочка думным боярином, на другой год Лёвочка – царь, а Тимочка – думный боярин.

В свободное от царских и боярских забот время Лёвочка катался на попке с горки, купался в ручейке и боролся с собственной тенью, а Тимочка все дни напролёт катал по блюдечку наливное яблочко, чтобы видеть, что есть на белом свете и чего бы такое в собственном царстве учинить, чего ещё ни у кого не было, после чего, пошептавшись с Лёвочкой, они писали царские указы и рассылали для немедленного исполнения по всему сказочному царству. Но поскольку ни звери, ни птицы человечьей грамоты не разумели, царские указы оставались без употребления, и всё продолжало течь по-прежнему.