Казачий алтарь

Квартирую в предместье Ростова, в Александровке, в уютном домике. Сад спускается к берегу Дона. В другом, еще меньшем домике, живет хозяйка, особа средних лет. Впрочем, она прилежно следит за чистотой. И охотно помогает фельдфебелю готовить еду. За год моего наблюдения над славянами я пришел к твердому убеждению, что их вполне можно использовать в качестве слуг, поваров, прачек и работников других профессий, которые не требуют особой ответственности. Все они ужасно ленивы и болтливы! Третьего дня я стал невольным свидетелем расстрела военнопленных, когда в штабном «Мерседесе» проезжал через овраг. И поразился тому, что смерть они принимали достойно. В целом, русские заслуживают снисхождения. В отличие от тебя я не сторонник расовой теории. Славяне интересуют меня постольку, поскольку будут полезны моему народу…

Ну, вот. Я начал письмо в состоянии крайнего возбуждения, испытывая неодолимое желание поделиться ужасом только что пережитого, а теперь успокоился, обрел твердость духа, как и подобает потомку рыцарского рода. Когда неделю назад на легком самолете «физелер-шторхе» я прилетел в Ростов и увидел с высокого берега Дон, заливные луга, панораму степи, расстилающейся на десятки километров, в душе моей шевельнулось странное чувство, как будто я это уже все видел! Несомненно, отозвалась кровь прадедов, героев-тевтонцев!

И последнее. Мой шеф намекнул, чтобы я не удивлялся, если вдруг получу новое, высокое назначение. Скорей всего, к Иодлю, в ставку. И как знать, может быть, нам удастся встретиться. Не передать, как порой тоскую по семье, по Луизе и Мартину, по матушке, по нашему родовому гнезду в Тюрингии… Напиши, как идет служба в министерстве. Уж не твоим ли хлопотам и покровительству твоего давнего приятеля, имперского министра Ламмерса, обязан я продвижению по службе? Ради бога, прошу этого не делать! Жизнь фюрера, ходившего в штыковые атаки и ставшего великим полководцем, – вот пример для подражания!»

5

В конце июля по приказу командующего Северо-Кавказским фронтом маршала Буденного конники 17-го кавалерийского корпуса были сняты с побережья Азовского моря и брошены к линии фронта, чтобы закрыть многокилометровые прорехи, образовавшиеся вследствие поспешного отступления армий.

Пока части 15-й Донской и 12-й Кубанской казачьих дивизий вели сдерживающие бои на рубеже реки Кагальник, основные силы корпуса занимали оборонительные позиции по берегам Еи.

Сабельный эскадрон 257-го полка, в котором служил Яков Шаганов, форсированным маршем прибыл к станице Канеловской. Солнце уже клонило к закату. Береговую низину широко пересекала тень от холма. Глаза казаков, изможденных зноем и длительной скачкой, невольно шарили по манящей речной глади. Искупаться бы! Но вместо этого – зычная команда на построение.

Подождав, пока коноводы угонят лошадей в лесополосу, за околицу станицы, старший лейтенант Макагонов и политрук Пильгуев встали во фронт эскадрону. По рядам прошелестело: «Равняйсь! Смирно! Равнение на средину!»

– Товарищи красноармейцы! Казаки! – громко обратился Макагонов. – Вот и пробил час нашего первого боя. Немцы не за горами. Ничего, что начинаем воевать с обороны. И в обороне храбрость нужна не меньше, чем при наступлении. Остановим фрицев, а затем погоним обратно, до самого Берлина!

По раскрасневшемуся сухощавому лицу командира эскадрона обильно стекали струйки пота. Но он, не замечая этого, глянул на политрука, достающего из планшетки сколотые листы бумаги, и торжественно сообщил:

– Сегодня получен приказ товарища Сталина! Немедленно доводим его до вас!

Пильгуев, молодой, крепкий парень, сделал шаг вперед, строго посмотрел серыми глазами вдоль шеренги. Но сдвинутая на затылок пилотка, вопреки желанию политрука, придавала ему вид мальчишеский, вовсе не командирский.

– Приказ Народного комиссара обороны Союза ССР N 227 от 28-го июля 1942 года. Город Москва.

– И двух денечков не минуло, – заметил кто-то из бойцов.

– Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население, – политрук повысил голос. – Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором. Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток.

– Что правда, то правда, – вздохнул дядька Петька Матвеев и ругнулся.

Политрук заговорил громче.

– У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину. Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеет возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага…

Яков невольно ощущал, как слова приказа входили в душу с леденящей прямотой. Никаких воинственных призывов – горечь самоосуждения. Вместо лозунгов, прославляющих армию, – болевой укор, что люди проклинают ее. Лица казаков, видные Якову сбоку, задумчиво застыли.

– Из этого следует, что пора кончать отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности. Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы нам это ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев – это значит обеспечить за нами победу. Можем ли выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно, и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов. Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину.

Внимание Якова отвлекли три немецких истребителя. Их нельзя было спутать и по виду, и по характерному, прерывистому рокоту моторов.

– Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции… Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования. Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками надо и поступать как с предателями Родины. – Политрук облизал пересохшие губы, продолжил чтение срывистым от напряжения голосом. – После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры. Они сформировали более ста штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой… Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу? Я думаю, что следует.

Как назло на вербе затрещала прилетевшая сорока. Дядька Петька, тугой на ухо, не все понимавший в приказе, озирнулся.

– Самое важное, тварь, не дает послухать… Яша, запоминай дюжей.

Лет пятнадцати паренек, в мешковатой гимнастерке, украдкой кинул в сороку камень. Дурашливая птица снялась, спикировала на противоположный берег. Оттуда должны были появиться немцы…

– Сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов…

– Главное – хорошо вооруженных, – с двусмысленной ухмылкой произнес Аверьян Чигрин. – Лучше бы нам оружие-то…

– Сформировать в пределах армии от 5 до 10 штрафных рот, куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью…

Два взрыва подряд вздыбили землю неподалеку на кукурузном поле. Справа от станицы отчетливо забухали тяжелые орудия. Политрук, не шелохнувшись, дочитал приказ до конца.

Эскадрон рассыпался. Тут и там слышались голоса командиров взводов, отводящих казаков на закрепленные рубежи. Обоз и полевая кухня отправились вслед за коноводами в лесопосадки. Связисты тянули провод от КП эскадрона, разместившегося в полуверсте от реки, к штабу полка. Солдаты станкового взвода расстредотачивались вдоль всей полосы обороны, оборудовали пулеметные гнезда. Артиллеристы полковой батареи еще дальше устанавливали три своих пушки, маскируя их нарубленными ветками. Макагонов был на берегу, крепко озадаченный тем, что эскадрон вместо положенных восьмисот метров занял линию обороны в два километра, лично проверял, как шло окапывание, четким голосом отдавал приказы.

Взвод лейтенанта Левченко оказался вторым с левого фланга, прикрыв холмики, идущие к станице. С них хорошо просматривался противоположный берег, заросший лозняками, скрытый стеной рослых камышей; выше, на изволоке, тянулось поле чахлых подсолнухов. Позиция, занятая взводом, сразу не пришлась Якову по душе. Враг к реке мог подобраться совершенно внезапно.

Окопы ладили метрах в двадцати друг от друга. Расторопный старшина раздобыл в станице десятка два лопат. Их разделили среди стариков, а все, кто был моложе, частили своими саперными. Вековечный грунт, перепутанный корневищами пырея, снимался с трудом. За работой Яков и не заметил, как накатили воспоминания…

Раненный в правую руку при освобождении Ростова в начале декабря, Яков сдружился в батайском госпитале с Антипом Гладилиным, соседом по палате. Весельчак, черноусый красавец Антип располагал к себе и забавными байками, и добрым характером. Чувствовалась в нем, исконном казаке, внутренняя несуетная сила. В конце февраля Антипа выписали. Яков заскучал, тоже стал проситься у хирурга на фронт. Письмишко от приятеля пришло в срок. Антип сообщал, что служит под Сальском, в кавалерийской дивизии. Настоятельно приглашал в нее и Якова. Судя по тому, что конвертик вручила медсестра, и на нем не было штемпеля военной цензуры, хитрец передал письмо с кем-то попутно.

На городском пересылочном пункте, подав документы угрюмому капитану, Яков добавил, что еще до войны имел первую ступень ворошиловского кавалериста. Попросился к казакам. Как раз в кабинете начальника пересылочного пункта находился прибывший из дивизии немолодой лейтенант. Услышав, что выписанный из госпиталя был ранен в руку, тот отказал: «Мне нужны рубаки. Одно дело на курок нажимать, а другое – в бою саблей работать». Яков решительно предложил: «Товарищ лейтенант, давайте попробуем, кто из нас сильней», – и показал глазами на край стола. Сцепились ладонями, и Яков без особого усилия опрокинул руку офицера. Ухмыльнувшись, капитан посоветовал проигравшему: «Бери, пока даю. Он хоть обстрелянный. А то вы навоюете со своими дедами и юнцами. Тоже мне, ухари…»

После осенних жесточайших боев под Ростовом полковая жизнь показалась Якову однообразной. Бывший сенной сарай, оборудованный нарами, мало походил на казарму. Три железных «буржуйки», несмотря на старания дневальных, обогревали помещение слабовато. Иной раз в умывальниках замерзала вода. Но жили – не тужили! Нередко к добровольцам-казакам наведывались родные станичники. Приезжали клубные агитбригады.

Основной костяк дивизии составляли те, кто не подлежал воинскому призыву, – люди степенных лет и безусые пареньки. Одного страстного желания биться с немцами, которое и собрало ополченцев из городов и весей бывшей Области Войска Донского, оказалось недостаточно. С осени до февраля находились они на неопределенном положении, пока, наконец, не приняли присягу и не были взяты на государственное обеспечение. Обыкновенная гражданская одежда стала постепенно сменяться красноармейской формой. А вот в оружии по-прежнему была нужда. Шашки, винтовки и карабины из старых арсеналов имели далеко не все.

Но главное для казака – лошадь! Ежедневный распорядок в дивизии и строился, исходя из этого непреложного правила. Утром – подъем, поверка. Затем – поение и кормление лошадей, седловка. Занятия по строевой подготовке, джигитовка, «рубка лозы», изучение материальной части оружия. Не всякий день, ввиду ограниченного количества боеприпасов, – стрельба по мишеням. Снова – уход за лошадьми. Политподготовка. Громкая читка газет. Полчаса свободного времени. Вечерняя чистка, поение и кормление лошадей.

Гнедой дончак-трехлеток Цыганок не сразу привык к Якову. Артачился, на первых порах аллюр держал неровно. Из-за этого Якову не всегда удавалось правильно вымерить расстояние при «рубке лозы». Остроумный Аверьян Чигрин, темночубый казачина из Семикаракорской, съязвил: «Ты, Яшка, навроде как в лапту играешь. Аль конек не слухае?» Яков, не любивший насмешек, промолчал. Вечером Аверьян подошел в деннике к разнузданному Цыганку, уверенно пощупал пальцем у него в углах рта и заключил: «Заеды. Узда ни к черту! Надо укоротить и подогнуть мундштук. Давай. Зараз свободное времечко, исделаю как положено». И вскоре Цыганок твердо слушался всадника. От бывалых воинов, понюхавших пороха и в Первую мировую, и в гражданскую, набирался Яков кавалерийской премудрости, – казачий внук, по обычаю посаженный в год Тихоном Маркянычем на коня!

В конце марта, отмахав по степи двести верст, 116-я Донская казачья кавалерийская дивизия походным порядком прибыла к станции Кавказской, где, согласно приказу Сталина, в состав 17-го казачьего корпуса были сведены также две дивизии кубанцев. Со сталинградской земли подходила еще одна дивизия донских казаков, пополняясь лошадьми сальских конезаводов.

В начале мая кавалеристы рассредоточились вдоль Азовского моря…

6

Тяжелая, продымленная ночь падала на степь. Духота ощущалась даже здесь, на берегу. Семь потов сошло с Якова, пока он, оголенный до пояса, дорыл свой окоп. Командир взвода лейтенант Левченко устало присел на корточки, наблюдая, как Яков разравнивает бруствер. На груди бывалого буденновца колыхнулся орден. На широком лице браво смотрелись завитые кончики длинных усов. Он зачерпнул в ладонь комкастой землицы, помял ее и вздохнул:

– Влажная. Налипает на лопатку?

– Вода, наверно, близко…

– Близко. В третьем отделении только до пояса и дорыли… Я с ними буду. А ты уж сам командуй… Если еще при силе, помоги Матвееву-младшему. Из сил пацан выбился.

– Хорошо. А как мои остальные?

– Докапывают. Вот что, Яков… Без моей команды отсюда ни шагу! – предупредил лейтенант, которого казаки чаще звали просто по имени-отчеству. – Приказ есть приказ. Хотя… Сам понимаешь…

– Слушаюсь, Анатолий Филиппович. Можно разок нырнуть?

– Быстро и по очереди. Сейчас ужин подвезут.

Проводив Левченко, Яков пошел к бойцам своего отделения. Иван Манацков, дядька Петро Матвеев и Зосим Лукич Лунин уже завершали работу. Аверьян, управившись первым, дорыл окоп за Шурку Матвеева, который сидел рядом на траве. Завидев командира, паренек вскочил, вытянулся. Невзначай задетый жалостью, Яков спросил у него совсем не строго: