Казачий алтарь

– Искупаться хочешь?

– А можно, товарищ младший сержант?

– Дуй! Туда и обратно.

Легкая речная водичка, как всегда, взбодрила и придала казакам уверенности. Вовремя подоспела и полевая кухня. Набрав в котелки перловки с говядиной, а в кружки – чаю, бойцы вернулись к окопам. За считанные минуты справились с едой. Закурили.

Канонада приближалась с севера. Отголоски ее перекатывались и направо, и налево. Фронт, без всякого сомнения, ширился. И как же чужды были эти саднящие, сеющие смерть залпы устоявшейся здесь тишине! Все заметней веяло от темно-серебристой глади свежестью, пахло береговыми травами и молодым камышом. В зарослях батлавука паслись, щелоктали в тине клювами утиные выводки. Изредка зеркало мелководья, отразившее звездное небо, изрябливали пущенные ими волнушки.

– Эх, зараз бы сеточку тут поставить, – вожделенно заметил Иван Манацков, невысокий, верткий казачок из верхнедонцов. – Сазан днями по ямам стоит, а об энту пору снимается.

– Об энту пору, братцы, бывало по молодости, мине от бабы варом не отольешь, – сказал дядька Петро, воспользовавшись тем, что внук его, Шурка, мыл в реке солдатские котелки и кружки. – Да и рыбалка – дело приятное… Ктой-зна, чи придется ишо…

– Вот как получилось! – крутнул головой Аверьян. – В аккурат нам выпало сталинский приказ исполнять. Ни раньше, ни позже.

– Без воли Господней и волосина с головы не упадет, – пробасил Зосим Лукич и огладил свою бородку. – Я с «живыми помощами» в кармане империалистическую войну прошел и гражданскую, и хоть бы пуля царапнула. И теперича они при мне.

– Это верно. Молитва на пользу, – поддержал его Матвеев-старший. – Многих спасала и, даст Господь, нам поможет… Нема тут политрука? – оглянулся лихой рубака. – А то за агитацию…

– Гутаришь – спасала. А почему «ганс» сюда дошел? – возразил Аверьян, ложась на спину. – На бога надейся, а сам не плошай. Коли двинутся супротив нас танки под орудийную музыку, то…

– Стало быть, так на роду написано, – веско прервал его Зосим Лукич. – Перед богом дюже мы провинные… Как Христа распинали, так и Расею распять хочут. Через грехи наши… Вот что!

– А рази ж в гражданскую думали мы про грехи? – возразил дядька Петро. – Восстали друг на друга… Коли за кадетскую власть – к стенке! Меня впоймают – в распыл за большевизм.

– То-то и оно! – ухмыльнулся Зосим Лукич. – Были единым казачеством, а раскололись! Ить ты вспомни… В двадцатые годы притесняли за то, что казачьего рода? Было дело! В коллективизацию? Обратно так! Шаровары носить запрещали… А зараз? Снялись мы отрядами из хуторов и станиц, поднялись за Расею. Силком нас не тянули. Потому как в кровях наших оборонить страну от ворога… Я, казаки, о другом дюже сокрушаюсь. Коли дрогнем мы тута, в первых лютых боях, то припомнят нам и нагайки, и царскую службу, и черт-те что… Никак низя немцу поддаться! И приказ Сталина правильный… Некуда отступать!

От реки, погромыхивая котелками, подошел Шурка Матвеев, сел рядом с дедом. Петр Савельевич пододвинул к нему скатку шинели, заботливо сказал:

– Приляг, Шура. Ночка длинная.

– Еще чего! Около воды слышно, как по кукурузе что-то трещит.

– Это завсегда так перед боем, – поучающе бросил Манацков. – Я с финами полгода провоевал, пока не списали по ранению. Лежишь в лесу, в сугробе, и чудится, что снайпер ветками шебуршит. Глянешь – ветер ели качает. А все одно поджилки трясутся.

Аверьян поднялся на ноги, прислушался. Его рослая фигура закрыла наполовину темнеющий вдали холм. Голова достала до звездного неба.

– Под такой оркестр задрожишь, – проговорил он неспешно. – На басах жарят, орудия… А это – россыпью, пулеметы. И минометы! Квакают по-лягушачьи… Должно, бой верстах в пяти?

Встал и Яков, оббил с ладоней прилипшие травинки. Тоже прислушался. Действительно, с поля доносился непонятный шум.

– Расходимся по окопам, – поторопил Яков. – Приготовиться к бою…

Разом охватило его гнетучее напряжение, уже испытанное прежде в боях. Позади пространство казалось спасительно-родным, а то, что таилось перед глазами, – отчужденным, враждебным, хотя и за рекой была казачья степь. «Верно в приказе сказано: прятались за спины друг друга, драпали, вот и докатились до Кубани! Куда отступать? – тоскливо размышлял Яков. – Сто пятьдесят верст на восток – и мой Ключевской! Спасать свою шкуру, а Федюньку, родителей и Лиду отдать на поругание? Нет, без них мне тоже не жизнь!»

Карабин был заряжен еще со вчерашнего вечера, когда полк начал передвижение. Яков положил его на бруствер, из вещмешка перегрузил в подсумок все три обоймы. Вставил в гранату запал, примостив ее ручкой вверх на пласт земли. И прилег возле окопа на траву…

Хлебнувший пехотинского лиха, Яков усвоил, что фронт делится на участки, где противник наносит главный, массированный удар, и на районы вспомогательных операций. И сейчас, прислушиваясь к гулу, наблюдая, как кромсают темь сполохи, хранил в душе надежду, что эскадроны минует участь смертников, обреченных. В ближней степи по-прежнему было безмолвно. Сверлили ночь сверчки. Под их монотонную песнь бойцы в окопах будто уснули. Но странное предчувствие беды не покинуло Якова даже тогда, когда прикрыл глаза и полузабылся, сломленный усталостью. Почудилось, что отдыхает он, Яков, после пахоты на полевом стане, и дед Тихон тут, и бредет по лугу огромная вороная лошадь…

Первый же выстрел, взломавший долгое затишье, остро отозвался в душе. Яков спрыгнул в окоп, схватил карабин. Близкая опасность стянула нервы в узел. В жидком блеске полумесяца справа, по гати, двигались черные силуэты. Автоматчики, находившиеся у камышей в секрете, дали по нам длинные очереди. Ответно слаженно зарокотали вражеские автоматы. Пи-иу! Пи-иу! Пули пропели над самыми окопами. Мигающие свечки стреляющих автоматов зажглись по всему противоположному берегу! И разом погасли. Как по команде стихли. Яков понял, что немцы лишь прощупали линию обороны.

Через минуту в небе зависли три осветительные ракеты. Мощно, обвально вслед за автоматами заработали немецкие пулеметы. Под их прикрытием на гать хлынула людская лавина.

– По врагу – огонь! – надрывно крикнул где-то неподалеку Левченко.

Вдоль берега, обороняемого казаками, прокатился оружейный залп. Дробно забухали карабины, подали редкие голоса автоматы. С надсадкой подхватили гром ручные и станковые пулеметы. Эскадрон вступил в бой!

Яков стрелял прицельно, стараясь гасить за рекой вспыхивающие свечки. А гать обстреливали казаки соседнего взвода. Густо запахло пороховым дымом. Все чаще клацали затворы винтовок и карабинов. Пальба нарастала. И жутко было замечать Якову, как вкривь и вкось стегали по их берегу смертоносные жгуты трассирующих пуль…

От дальних камышей стали отчаливать лодки. Пулевая россыпь ударила в бруствер, хлестнув по лицу землей. Яков припал на корточки, унимая резь в запорошенных глазах. Переждал. Когда же вновь поднялся, то понял с ужасающей ясностью, что остановить три лодки, приближающиеся к этому берегу, уже не удастся.

Ожесточенный бой полыхал слева, у станичного моста. По наступающему врагу прямой наводкой били пушки. Немцы пытались прорваться к позициям казаков посуху и ударить во фланг. Те же, кто высаживался с лодок, должны были расчленить линию обороны и порознь ликвидировать очаги сопротивления. Это вовремя понял Макагонов. И немедленно направил связных к командирам взводов.

Проламывая камыши, вскоре показались в освещении меркнущих ракет бегущие зеленые призраки. Они были метрах в пятидесяти от окопов. Уже ничего не испытывал Яков, кроме отчаянной ненависти и готовности к худшему. И стрелял, стрелял напропалую!..

Взрыв гранаты, брошенной кем-то из казаков, прижал атакующих к земле. Тут же Яков швырнул свою, следом за ним – Аверьян, чей окоп был рядом. Пользуясь заминкой немцев, Левченко вылез из окопа и зычно крикнул:

– Взвод! Бойцы! За-а мно-ой!

Внезапный, безрассудный набег казаков ошеломил немцев. Увидев рядом точно вставшую из-под земли неприятельскую цепь, они в растерянности решили, как часто случается в ночном бою, что контратакующих больше, чем на самом деле. Вступить в рукопашную с превосходящими силами – значило бы обречь себя на гибель.

Стараясь держаться плотней, казаки догнали немецких солдат на мелководье. Яков налетел на плечистого парня с закатанными рукавами френча. Дрались кулаками, сознавая, что в живых остаться только одному. Изловчившись, крепыш нырнул, загреб Якова под колени и повалил. Катались по взбаламученной грязи, норовя сдавить друг другу горло. Яков пропустил удар коленом в живот. И ослабил руки. А пехотинец уже нащупывал на своем ремне тесак… Небывало отчетливо мелькнуло в голове, что сейчас он, Яков, умрет! И, превозмогая боль, с натужным стоном отшвырнул парня, вскочил первым, успев садануть сапогом по каске. Она тупо громыхнула. Немец вскрикнул, сбитый на спину. Тут же Яков каблуком припечатал ему шею. И явственно услышал, как смертельно хрустнули позвонки. Минуту, не сознавая себя, втаптывал голову мертвого в ил…

На берегу Яков подобрал свой карабин. В камышовых прогалинах буйствовала рукопашная. Вскипал ядреный русский мат. Около вербы Аверьян с обеих рук охаживал неуклюжего фрица в кителе. Офицер не оказывал никакого сопротивления. Согнувшись, закрывал лицо ладонями и что-то бормотал. Яков передернул затвор карабина, жестко бросил:

– Отойди!

– Это – командир, – предупредил Аверьян. – Нам за него медали…

Яков вскинул карабин и в упор выстрелил. На мгновенье его ожгли объятые ужасом глаза! Даже в полумгле различил Яков их жутковатый, молящий блеск…

Теснимые казаками, немецкие пехотинцы вплавь возвращались на северный берег Еи. Добивать их на воде нельзя было по двум причинам: плотный пулеметно-автоматный огонь прикрывал отход и, к тому же, ракеты догорели. Оружейная перепалка длилась еще больше часа.

На заре Левченко собрал взвод у крайнего окопа, в прикрытии искореженной осколками старой вербы. На разостланной плащ-палатке неподвижно стыли Игнат Чумаков, Федор Алексеевич Матехин, Иван Манацков. Раненного в плечо Шурку Матвеева увел санинструктор. Вместе с внуком отлучился и дед.

Сняв пилотки, сидели подле убитых в скорбном молчании. Нечеловеческую усталость после боя ощущали все, кроме, пожалуй, Зосима Лукича. Он по-прежнему не терял присутствия духа. Завел покойникам глаза, по-христиански сложил их руки. Перекрестившись, молвил:

– Убиенных ратников за святое дело Господь берет в рай. Жили казаками и полегли по-казачьи! Царствие вам небесное! – И горестным голосом добавил: – Гутарил же про «живые помощи», а не послухал Иван…

Яков сидел, сцепив на коленях ладони. Неведомая опустошенность холодила душу. А мысли против воли перескакивали с одного на другое, не позволяя обрести прежнюю твердость духа после того, как там, на берегу, застрелил безоружного. Притягивали взгляд трупы немцев, темнеющие вдоль камыша. Вдруг померещилось ему, что оттуда тоже кто-то пристально смотрит…

Яков поежился и, чтобы прогнать наваждение, скороговоркой шепнул Аверьяну:

– Зря я того офицера…

– Не жалкуй! Вон, полегли братушки наши… Ты понимай, что немцы не человеки, а вороги. На войне, Яша, все кровью мазаны. Про милость помнить не моги! Либо ты его, либо наоборот… А как в сабельном бою? Там ишо страшней! Махнул шашкой – и полетела душенька!

Когда развиднелось, томимый волнением, Яков украдкой попросил у Лунина молитву. Зосим Лукич достал из нагрудного кармана гимнастерки несколько потертых листков. С важным видом пояснил: