Меря

В разгаре была посевная. Отец и мать вставали до рассвета и потом до зари же пропадали на колхозной работе.

Старшая сестра, как мне казалось, так же незаметно и беззвучно исчезала, уходя в школу. Я же, достав из-за печной заслонки сковороду с, оставленной для меня, жареной картошкой и налив из пузатого жёлтого самовара кипятку, неторопливо трапезничал. Если не наедался, то отрезал ещё на дорогу корку хлеба и, подлив на неё из бутылки подсолнечного масла, уходил, жуя на ходу, в излюбленные мной деревенские места. Частенько это были сенные сараи с остатками, недокормленного зимой скоту, пахнущего прелым духом, сена.

Там я прыгал и кувыркался, время – от времени выглядывая сквозь щели в брёвнах, чтобы, в случае, заранее унести ноги от увесистых пинков деревенского бригадира.

Ещё одним привлекательным для меня местом была деревенская конюшня. Можно было зайти в никогда не запираемое её помещение, угостить с рук сахаром или хлебом лошадей, получая невероятное удовольствие от прикосновения к ладошке мягких, тёплых лошадиных губ.

Рядом с конюшней было ещё одно привлекательное место, – большой навес со сложенными под ним штабелями старых телег и саней.

Внутри этого огромного свала были созданы такие замысловатые закоулки и туннели, что даже бригадир был не в силах оттуда прогнать. В тех проёмах я увлечённо лазал, воображая их таинственными пещерами, или строениями, иногда просто отдыхал, задумавшись о чём-то своём.

В случавшемся, особо меланхоличном настроении я лазил по заросшему пространству огорода, наблюдая за суетой, бегающих по грядкам, муравьёв, да бесконечными хлопотами пчёл у улья в соседнем огороде.

Но самыми любимыми мною местами были, затянутые осокой и ряской, деревенские пруды. Они притягивали меня буйной зарослью берегов, да таинственной подводным миром, откуда удочкой можно было выудить золотистого карликового карасика, или желтобрюхого тритона. Над водой летали, особо восхищавшие меня стремительностью и красотой, большие стрекозы с изящными зеркальными головками.

Иногда, в особо светлый и безветренный день, я ложился на мосток и, свесив голову до самой воды, разглядывал проплывавших там жуков да ползающих по дну, каких-то таинственных для меня насекомых…

Но однажды отец принёс из сельского медпункта, вместо изрядно надоевших мне пилюль и капель, какую-то сложенную вчетверо бумажку и, торжественно развернув её да помахав ею перед моим носом, докричал до меня, что завтра мы поедем на лечение в Ростов.

Наутро, усадив меня в кабине меж собой да грузчиком Володей – наша поездка была совмещена с рейсом колхозной машины в город за посадочными семенами – отец тронул машину в путь…

В маленьком кабинете, куда отец привёл меня по приезду, как помню, сидели за столом две очень улыбчивые женщины в белом.

Поговорив о чём-то с отцом и прокричав мне с улыбками, что сейчас будем в мячик играть, женщины прикрепили к моему носу и рту какое-то резиновое приспособление в виде полушара и трубок.

То, что случилось в следующую секунду мне не забыть никогда, – мою голову потряс такой внутренний удар, какой не мог присниться и в самом кошмарном сне, – так, наверное, как представлялось мне, могла взорваться в голове гигантская бомба. Не успев опомниться, я получил ещё один такой же удар и с криком отскочил от стола.

– Всё, больше не будем, всё хорошо, – успокаивающе говорила женщина, подозвав меня к столу и отсоединяя трубки от моего лица, – давай поправляйся…

С невообразимой горечью и обидой я шёл от больницы позади шагавшего к машине отца.

– А поедем, Вовка, я тебе озеро покажу, – обернулся вдруг отец, – он знал, как поднять моё настроение.

– Поедем! – обрадовался я и только тут понял, что стал слышать…

Казалось, какими-то бесконечными улицами и дорогами мы ехали по Ростову Великому к озеру, но ощущение приближающегося счастья захватывало дух и переполняло меня…

– Вон оно, озеро, – вытянув над баранкой ладонь, показал отец, – там серебристой полоской блестела меж кустов и деревьев вода…

– Ну вот, приехали. Пошли, – отец глушит мотор, и я выпрыгиваю из кабины вслед за соскочившим на берег грузчиком.

То, что возникло в тот момент перед моими глазами, мне невозможно уже забыть никогда, – до дальней дали, почти до горизонта лежала ровная, без малейшей зыби голубая вода и, свисающие с неба, пухлые белые облака идеально чётко отражались в её зеркальной глади…

И ещё какое-то удивительное ощущение необъятной тайны витало здесь.

Я молчал, восхищаясь такой картиной, – кроме нашей маленькой речки Кутьмы да деревенских прудов я никаких других водоёмов тогда ещё не видал.

Ко всему тому, грузчик Володя, после общей молчаливой паузы сказал, что когда-то на этих берегах проживал некий, не нашего роду-племени народ…

Имя этого народа я узнал позже в школе.

Тот незабываемый день отложился во мне солнечно-яркими красками ранней осени, блеском свежевыкрашенных школьных парт, стен, полов и новым прикосновением к тайне, о которой я узнал тогда на ростовском озере.

Тогда, на одном из первых после летнего перерыва уроке мы изучали начальный курс истории нашей страны.

– Здесь, в нашем крае, – говорила, прохаживаясь перед рядами парт, учительница, – проживали когда-то люди финно-угорского народа меря.

Да – да, – заметив мой вопросительный взгляд, продолжала она, глядя на меня, – а несколько севернее проживали люди другого финно-угорского народа – весь. В нашей же области – меря.

Особенно много поселений этого народа было на берегах ростовского озера Неро…

У меня перехватило дух, – я вспомнил удивительную гладь озера и даже увидел, множество древних людей среди буйных трав на берегу.

– А можно я про название этого озера легенду расскажу? – перебила учительницу бойкая ученица Танька с первого ряда.

– Ну, расскажи, – согласилась та.

– Там была в древнее время война, и местное племя стало скрываться от врагов на лодках в озере, а те стреляли по ним из луков стрелами. И вождь этого племени хотел что-то крикнуть своим, но успел прокричать только начало слова – «Неро…» и был убит. Так и стали называть после этого озеро…

На глазах учеников появилась грусть и в классе воцарилась пауза…

– Ну, это только легенда, – оживила настроение ребят учительница и продолжила свой рассказ уже о другом народе, о заселении нашего края славянами.

Это тоже было интересно и мысли о том древнем времени не отпускали меня и после урока.

Я медленно шёл после занятий домой в свою деревню. Дорога вела через сжатое поле с золотистой стрижкой жнивья среди, золотистых же буханочек – скирд, расставленных по всему обозримому пространству.

В небольшом отдалении на поле опустился журавлиный клин, и большие птицы бродили возле скирды, серебрясь на солнце лоснёными боками.

В другое время я бы побежал туда, чтобы приблизиться и рассмотреть удивительных этих птиц поближе, но тогда просто остановился и смотрел на всё в простой детской задумчивости.

Я представлял, как вырубали, выжигали, выкорчёвывали наши предки здесь дремучий, непроходимый лес, засевали и убирали потом поле, с оружием отбивались от чужаков – грабителей.

Наверное, также красиво были убраны осенью их поля, подлетали и опускались, чтобы подкормиться просыпанным где-то зерном журавли, не спеша струился по разрезу оврага вон тот безымянный ручеёк.

– А как же меря? – нет-нет да уводил к другому племени, вспыхивающий короткой искоркой, вопрос. Этот народ казался мне недоступно затаившимся, как бы растворённым где-то в туманах местных оврагов и болот, в шелесте ветра, в небесных кликах, пролетающих над полями журавлей…

Журавли поднялись и, выстроившись в клин, медленно погружались в синеву неба и, казалось, уносили вдаль тайну древнего народа. Она приятно щемила душу, и всё же хотелось как можно быстрей знать её.

На другой день я спросил у учительницы на первой же перемене: – А тот народ – меря, куда делся после всего этого?

– Ответ на этот вопрос не совсем ясен и теперь, – сказала она, – есть мнение, что он соединился со славянами, но точно пока ещё не знают; исследователи работают, изучают жизнь мери и, может быть, когда-нибудь узнаем всё точно…

…эта местность более всех прочих должна

содержать памятники важные в отношении

искусств и истории…