Каникулы

– То есть, если мне хочется трахнуть кого-нибудь дубиной по голове – я должен сесть и сочинить «Лунную сонату»?

– Нет. Если тебе хочется кому-нибудь дать по голове или ещё куда-нибудь – ты напишешь «Преступление и наказание». А «Лунную сонату» ты сочинишь, когда безответно влюбишься. И в ней будешь изливать свои неуёмные плотские желания, а не побежишь, как динозавр, грубо насиловать предмет своей любви. Вот это и есть способ изжить свои динозавровы страсти социально приемлемым способом. А поскольку в башке у каждого сидит свой динозавр, творчество и отражает всё многообразие этих страстей.

– А как же быть тем, кто не умеет сочинить «Лунную сонату»?

– Так они пускай её послушают, и у них произойдёт то же, что было у Бетховена, когда он её писал. Как в стихах Дементьева: «Пусть другой гениально играет на флейте, но ещё гениальнее слушали вы». Вот такова сила искусства!

– Какая же это сила? Вот Серёга не то что «Лунную сонату», а и любую музыку считает непонятной и ненужной ерундой. Ему только матерные частушки нравятся.

– А это уж каждому своё. Я думаю, у каждого свой уровень культуры и способности воспринимать искусство – по степени его развития. Кому Пабло Пикассо, а кому – свиной хрящик. Искусство отражает всё многообразие проявлений человеческой натуры: от самых низких и примитивных, до самых возвышенных и малодоступных для непосвящённых. И каждый может сам определить своё место. Хочешь быть продвинутым – продвигайся!

Кстати, о силе искусства… Ты, почему, думаешь, все продвинутые правители так поддерживают искусство? Из любви к нему? Вовсе не только. У искусства есть одно любопытное свойство… Если оно зацепило эмоции и понравилось эстетически, то эта часть его обращена к мозгу млекопитающего. Это для сознания необъяснимо, но мотивацию поведения через прямое эмоциональное воздействие определяет. Отсюда, если возникла положительная эмоция, смысловое содержание произведения, его мораль и идеология становятся убеждением тех, кому оно адресовано… Особенно не обременённых собственной культурой и интеллектом. Вспомни нацистские факельные шествия и военные марши в Германии. Для толпы – это сильнейшее эмоциональное и эстетическое воздействие. Да и наши пытаются заставить художников быть проводниками официальной идеологии. Правда, наши политики и идеологи из-за недостатка культуры и малой образованности часто не понимают значения эстетического и эмоционального воздействия искусства, а придают значение только идеологическому смысловому содержанию. С недооценкой эстетического и эмоционального ОБРАЗА искусство становится БЕЗОБРАЗНЫМ, что мы и видим чаще всего на наших официальных выставках. Вместо того чтобы призывать к чему бы то ни было, такое искусство, наоборот, вызывает у людей отторжение.

А религия?.. Как раз наоборот: за сотни лет поднаторели в этом деле. В какой храм ни войди – ничего не понятно, а уходить не хочется. Там так всё красиво, и всякое искусство применимо: и живопись, и архитектура, и музыка… А особенно – театр. Вот народ и находит в этом подтверждение божественного присутствия, потому что чувственное восприятие не находит объяснения на уровне сознания. А всё непонятное удобнее всего объяснить вмешательством высших сил.

– Ты смотри, как складно у тебя выходит! Где ты об этом прочитал?

– Да об этом нигде и не прочитаешь. В учебниках этого нет. Это нам наш преподаватель, о котором я тебе уже говорил, на вечерних занятиях по композиции рассказывал – о содержании в искусстве. Очень продвинутый препод! О сложных вещах – и так понятно!

Ну ладно… Что-то мы совсем заболтались. Мне пора наконец поручение капитана выполнять. Да и тебе перед вахтой отдыхать пора. Давай твои парусники.

У трапа на верхнюю палубу я неожиданно встретился с Нюрой…

– Привет! – вдруг дружелюбно сказала она. – Что-то ты совсем куда-то пропал. Ты что, обиделся на меня? Тебе со мной не хорошо было? – последние слова произнесла Нюра уже шёпотом.

– Да нет. Я… Это самое… Ну понимаешь? Этот – как его? Ну, Николай…

– Какой такой – Николай?

– Ну, амбал этот…

– Он что, к тебе приставал?

– Да не так, чтобы приставал. Ну… Я подумал – он на тебе жениться хочет.

– Ах, вот оно что! Жениться хочет! Ну я ему покажу – жениться. Я его быстренько на берег спишу в ближайшем порту!

– Как спишешь?! – поразился я могуществу моей приятельницы.

– А это не твоя забота, – весело сказала Нюра и ласково потрепала меня по голове. – Ладно. Заходи как-нибудь – порисуем! А мне сейчас пора. Работать пойду.

И Нюра какой-то особенной походочкой, как бы слегка пританцовывая, направилась по своим делам.

Вернувшись в каюту брата, я принялся внимательно изучать пейзаж, который мне предстояло осквернить самонадеянным вторжением. Он изображал море, освещённое ранними солнечными лучами. А на горизонте небо было совсем тёмным, как бы в грозовых тучах. Море было изображено неспокойным: волна – балла три.

Примерно такая же выворачивала мне кишки в первый день моего плаванья. Насчёт баллов просветил меня брат, и я теперь в этих баллах на всю жизнь буду большим специалистом. Странно только, что, когда мы позже шли Цусимой, волнение было ещё больше, а меня это уже никак не тревожило. Брат объяснил это моей хорошей адаптационной способностью, что позволяло мне в дальнейшем, если я, конечно, очень захочу, «заняться наконец делом и стать моряком»…

Я открыл драгоценный Женькин альбом на нужной странице и стал примеряться к великолепному чайному клиперу на предмет втискивания его в небольшой по размеру пейзажик.

Я пришёл в ужас! На клипере было столько всяких деталей и мелких подробностей, что, возьмись я изображать всё это, да ещё масляными красками да кисточкой, у меня и всего рейса не хватило бы, чтобы закончить. Вон как на пейзаже всё тщательно выписано! И я ещё раз стал внимательно любоваться мастерством пейзажиста. И вдруг я увидел, что очень тщательно прописаны волны только на переднем плане. Даже брызги барашками. А дальше всё становится как бы цельнее, а горизонт и вообще написан одной широкой полосой, без всяких деталей. Вот фокус какой! У меня чуть не вырвалась сакраментальная фраза: «Дурят нашего брата!»

А с другой стороны! Вот весит себе пейзаж на переборке в каюткомпании – людям глаз радует. Все видят, что всё в нём хорошо. Чего ещё людям надо? Это ведь не пособие из учебника, а произведение искусства. Его задача – людей радовать!

Так, может быть, и мне не стоит весь клипер прописывать, а повернуть его передом к зрителю и прописать только сам нос корабля с его ведьмой? А остальное можно, как и на пейзаже, постепенно уводить в «светлую даль».

Я принялся на бумаге карандашом рисовать эскиз моего будущего вторжения в картину. Сначала предстояло разобраться с изменением ракурса. Ведь на картинке клипер был изображён в профиль, а мне предстояло развернуть его почти в фас.

Хорошо, что в книге были изображения других кораблей в разных позициях. Это дало возможность по аналогии представить вид моего корабля в изменённом ракурсе. Я сначала сделал несколько поисковых набросков карандашом на бумаге, а после стал подробней прорисовывать лучший ракурс уже с деталями.

Ну вот. Настала пора взяться за краски…

Где-то я прочитал, что в прежние времена писари, прежде чем писать грамоту на царское имя, три дня постились, заказывали молебен, а потом только брались за дело.

Моя задача представлялась мне не менее ответственной. Жаль только, что молебен заказать негде. Не у замполита же!

Я открыл складной этюдник, на выдвижных алюминиевых ножках, разместил его возле иллюминатора и стал выдавливать краски на ещё девственную палитру.

Тут в каюту вошёл брат.

– А чем это у тебя тут воняет? Ты что, нюхаешь что-то?!

– Краски это да разбавитель! Ты что, не видишь? Капитана заказ выполняю! А ты – «нюхаешь, нюхаешь…»! Скипидар разве нюхают?

– А ты откуда знаешь, что нюхают? Уже пробовал?

– Я что, дурак какой, чтобы пробовать!? Чтобы знать – пробовать не надо. И так видно. На улицах да в подъездах полно – кто пробует. А это у меня запах искусства. Им все художники дышат. А ты не хочешь – не дыши! Вон у тебя полный холодильник – вот им и дыши.

– Ух ты! А это у тебя что? Где ты такой альбомчик оттопырил?

– Это мне Женька дал, чтобы я парусник отсюда рисовал.

– Какой такой Женька?

– Какой, какой? Да твой подчинённый – четвёртый механик.

– А, практикант этот, салага? Я и не знал, что его Женькой зовут. Ты что, с ним подружился? Ну и как он тебе?

– Нормальный парень. Умный, продвинутый.

– Ага, продвинутый… А морозильную камеру на камбузе починить не смог. А это, между прочим, входит в его прямые обязанности. Не понимаю – чему их там в мореходке теперь учат? Практика у него – одно удовольствие: ходи вовремя на вахту да балду пинай… Не то что я в своё время. Кочегаром на пароходе практику проходил. Вахту четыре часа отстоять да живым остаться ещё – повезти должно было. Жара возле котлов в тропиках – градусов семьдесят, руки уже лопату с углём не держат, мозоли кровавые лопаются… Старик кочегар ведро забортной воды на тебя выльет и опять покрикивает: «давай» да «давай»! После вахты в руках как раскалённые гвозди забиты. А назавтра снова то же самое! Не практика, а концлагерь! А ведь кочегары так по двадцать пять лет лямку тянули… Ну и какой корабль ты выбрал?

– Да вот этот. «Катти Сарк» называется. Чайный клипер!

– А ты откуда знаешь, как он называется? Тут же всё по-японски написано.

– Вот Женька мне и рассказал. Он всё о кораблях знает. Это у него хобби такое.

– Надо же! А он с виду такой замкнутый, я думал – тупой.