Записки старой легавой

А вот и заветные заросли. Пес настороженно огляделся. Никого. Быстренько пару раз копнул. Показался краешек заветного пакета. Шарик потянул зубами и извлек содержимое на свет. Ба! На дне сиротливо отсвечивала дочиста обглоданная кость в компании нескольких слипшихся карамелек.

Обескураженная дворняга аж взвизгнула от возмущения.

– Что за жизнь собачья! Ничего оставить нельзя без присмотра. Воистину, край воров и жуликов! – и он бросился к знакомой легавой.

Мадам возлежала там же и в той же позе.

– Ну, что в этот раз, юноша, вас интересует?

– Меня «интересует», кто сожрал мои припасы, – начала возбужденная жертва вероломства. – Никто, кроме нас двоих, не знал, где я прикопал свой провиант.

– А я предупреждала: «Инфляция». Кстати, французы говорят: «Что знают двое, знает свинья», – увернулась от обвинений высокомерная легавая.

– Понял. Не дурак, – оскалился лишенец. – Встречу Пятачка, ужо начищу ему рыло! Бывай. И Шарик опрометью бросился к схрону, здраво рассудив, что остатки лучше, чем ничего.

Растерзанный пакет виновато подрагивал на ветру беспомощными лохмотьями. Точь-в-точь жертва маньяка-насильника.

– Да что же это твориться?! И пяти минут не прошло! – возопил от возмущения голодный пес.

– А это, Шарик, называется ДЕФОЛТ! Или – ДЫМ БОЛТ! Как тебе больше нравится, – прозвучал ехидный голос откуда-то сверху. – Крррасавчик…

Шарик медленно тащился по разбитой проселочной дороге. Живот подвело. От голода звенело в ушах. Вспомнился плакат в заброшенном сельском клубе. На нем бывший вожак двуногих с характерным прищуром вглядывался в самую душу посетителей и наказывал поднятым перстом: «Учиться, учиться и учиться!».

О пище духовной и не очень

– Сукой буду, говядину тащит! Не меньше двух кило. Куда ему столько? Вон зад какой отрастил. Аж заносит. Розу ветров сбивает.

Дневной зной скрылся за мачтами уцелевших после пожара сосен. Порхающая мелочь оставила тенистые шхеры ради хлеба насущного.

Пара охотничьих сук лениво следила за жизнью по «ту» сторону забора. Иногда они оживлялись, заметив, к примеру, дачника с большой хозяйственной сумкой.

– Давай, ты зайдешь спереди и как рявкнешь! Он сумку-то и выронит.

– Ну…

– Что ну? Кто ж потом из пыли дорожной, описанной поколениями графоманов (и не только), куски подбирать станет?

– Этот, Люська, станет. Я его знаю. Все вокруг раз по сто жен повыгоняли-переженились, а энтот все с одной, все с одной. Подберет – не побрезгует.

– Плохо. Ну да ладно – будем ждать. Может, какой пьяненький колбасу обронит или так угостит.

– Запросто. Они как выпьют – добреют и поболтать тянет. А кому душу-то излить?

– Жене?

– Ну, ты, Люська, и ляпнешь! Кто ж супруге сокровенное откроет? Про соседку, про тещу… Не-е, Люська, здесь нужен посторонний, но терпеливый собеседник. Желательно немой и с больной печенью. Лучше чужой собаки и не придумаешь. Сядешь напротив бедолаги, посмотришь в его слезливые глаза с пониманием, с участием, и – колбаса гарантированно твоя.

– Клево! А мой, подруга, непьющий…

– Да знаю я. Беда. Но родителей, Люсьен, как и спонсоров, не выбирают.

– А какая, Люсьен, нынче ситуация на рынке труда?

– Наиболее востребованы собаки аппортирующие и охранники.

– А что легавые уже никому не нужны?

– Толку-то от вас, уж ты не обессудь. Первые полдня ищите, а вторые – с подранком в салки гоняете. Убыток один.

– Так мы не для материальных благ, а для забавы. Не все в рот тащить, есть пища и духовная…

– Вот ты ее у бабули на ужин и закажи… Гостей только не приглашай, не надо…

– А ты какие, Люся, стихи любишь?

– Кулинарные.

– Например?

– Съела муха все варенье…

– Гадить ей до воскресенья.

– Зато сытая. А вам, мадам, какие вирши на ум приходят под шум дождя?

– Я помню чудное мгновенье…

– Явилась баночка варенья, – и Люська так вкусно облизнулась, что легавая сглотнула.

– Выходит, Люси, о чем бы мы ни рассуждали, все к еде возвращаемся. М-да, материя первична. А жаль…

За оставшееся дежурство никто более-менее достойный не нарисовался.

Лишь под занавес уходящего дня подруги обратили внимание на одинокого прохожего.

– Наш клиент.

Сутулый мужчина, загребая ногами, брел в сторону заката. За плечами армейский рюкзачок, а в нем многообещающе позвякивало.

Люська пролезла под забором и улеглась посреди дороги, тихонько подвывая.

– Грустишь? – прохожий огладил псинку. – Красивая.

Через минуту другую они сидели под старой черемухой, и мужчина неловко доставал содержимое.

На свет появилась початая бутылка и надкушенный ломоть «черняшки».

– Чем богаты, – он запрокинул голову, а хлеб отдал собачке.