Тюрьма, зачем сгубила ты меня?

– Фамилия, номер камеры?

– Горбушин. Двести четырнадцатая.

Знакомая фамилия резанула слух.

– Горбушин?! – озадаченно протянул Андрей. – Час от часу не легче.

– Что-то не так?

– Нет, все в порядке. Все в полном порядке. Труп у нас, а в целом – лучше не бывает.

– Но я-то здесь ни при чем. Он же своей смертью помер. Фельдшер сказал, что сердечный приступ...

– Отчего сердечный приступ? Может, замордовали мужика?..

– А это не ко мне. Не моя это камера. Первухин ее ведет...

Начальник следственного изолятора задерживался. И это позволяло Сизову досконально разобраться в ситуации до совещания. Первым делом он наведался в тюремную санчасть, где в холодной комнате лежало тело покойного Горбушина.

Это был мужчина лет сорока пяти. Высокий, худощавый. Короткая стрижка, посеребренные сединой виски, широкий выпуклый лоб, глубокие морщины от носа к уголкам узкого рта. Он лежал с закрытыми глазами. Выражение лица настолько безмятежное, что казалось, он спит. Похоже, во сне и умер. Своей смертью... А может, и нет...

Затем был разговор со страшим лейтенантом Первухиным, в чьем оперативном ведении была двести четырнадцатая камера.

Валере Первухину было тридцать лет, столько же, сколько и Сизову. Не самый оптимальный возраст для старшего лейтенанта. Но служил в тюрьме он девять лет, пять из них контролером режимной части в звании прапорщика, затем, заочно окончил юридический институт, был произведен в чин лейтенанта и переведен в отдел кадров. Но что-то там у него не сложилось, и последние полтора года он служил в оперчасти под началом майора Каракулева, а затем и Сизова. По службе характеризовался неплохо. Но и упущений хватало. Впрочем, кто не без греха?

Первухин дышал тяжело, как будто только что пробежал стометровку. На пухлых щеках не совсем здоровый румянец, на лбу и обширных залысинах – испарина. Среднего роста, полный, с пузом.

Валера сел на стул без приглашения, положил на стол папку с личным делом Горбушина, достал из кармана платок, стер испарину.

– Чего такой запыханный? – с насмешкой начальственной спросил Сизов.

– Так в камере был. В двести четырнадцатой.

– Это же рядом. Спортом, Валера, заниматься надо. Так и до инфаркта недалеко.

– Да ладно, скажешь тоже.

– Ты талию измерять пробовал? Если девяносто четыре, то ты уже в зоне риска.

– У Горбушина шестьдесят, поди, было. Как у модели. Ну и где он сейчас?

– Вот и я о том же... Как думаешь, своей смертью мужик умер?

– Это пусть врачи думают, историю болезни поднимают... А в двести четырнадцатой все спокойно было, никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

Сизов взял дело, пролистал, но ничего сверхъестественного про Горбушина там не нашел. Обычный главный инженер райводоканала. Погорел на взятке, доказательств хватало, но следствие тянулось уже третий месяц. Настораживало только одно обстоятельство. Суд уже два раза отклонял ходатайство об изменении меры пресечения, хотя Горбушина спокойно можно было бы выпустить из-под стражи под подписку о невыезде. Но, видно, кому-то не тому он воду перекрыл... Впрочем, были у него и заступники.

Горбушину было сорок четыре года, в таком возрасте у многих мужчин проблемы с сердцем. И Андрей бы не стал вникать в обстоятельства его смерти, если бы не сегодняшний незнакомец и не двадцать пять тысяч евро, которые он предложил за содействие.

– За двести четырнадцатой кто у нас смотрит? – спросил он. – Бархан, кажется?

– Он, – кивнул Первухин.

Бархан был уголовником с двадцатилетним стажем. Ратовал за святость и нерушимость воровских идей, в то время как сам был клиническим идиотом – в полном смысле этого слова. Учился когда-то в школе для слабоумных, читал по слогам, говорил невнятно, шепелявил. Видимо, поэтому, несмотря на свою воровскую сознательность и природную хитрость, высоко взлететь не смог. И то, что его поставили смотреть за камерой, было для него достижением.

Возможно, Горбушин умер своей смертью. Но Андрей не исключал, что смерть мог спровоцировать Бархан или кто-то из его окружения. Он знал матерых уголовников, которые могут остановить чужое сердце одним точным ударом в грудь...

– У Горбушина был конфликт с Барханом? – спросил Сизов.

– Да вроде бы нет... Да, Горбушин в карты с блатными играл, – вспомнил Первухин. – Точно не скажу, по своей воле или заставили...

– Когда играл?

– Ну, недели три назад. Может, в долги вляпался.

– За долги спрашивают, когда отдавать нечем. А Первушин человек не самый бедный. Если взятки брал.

– Не бедный... Да и не было никаких прогонов, ну в смысле почты, не просил Горбушин денег, чтобы долг отдать... Были бы прогоны по этой теме, я бы знал. За три недели точно что-нибудь бы узнал... Нет, не было движений вокруг Горбушина, – решительно мотнул головой старлей. – И вообще, я бы знал, если б над ним измывались, а то как все жил, ничем не выделялся...

– Не измывались, говоришь. А меня сегодня на гоп-стоп чуть не взяли.

– Чего? – вытаращился на Сизова Первухин.

– Он подошел из-за угла... Гоп-стопа не было, но разговор состоялся. На счет Горбушина. Просили его в одиночную камеру перевести, двадцать пять тысяч евро за содействие предлагали.

– Да нет, много слишком.

– Но ведь предлагали. А почему предлагали? Потому что проблемы у Горбушина начались. На воле о них знали, а мы – нет.

– А кто предлагал?

– Да человек один, он не представился... Ладно, будем работать. Если мокрое в двести четырнадцатой было, рано или поздно узнаем. А пока будем ждать заключения врачей...

Андрей выпроводил Первухина из кабинета, а сам отправился в караульное помещение.

Рябков выглядел подавленным. На Сизова посмотрел глазами побитой собаки.

– И вы думаете, что мне померещилось? – тяжко вздохнул он, ломая в руках шапку.

– Пока ничего не думаю. Сначала ты мне расскажи, а потом я думать буду.

– Да что рассказывать... Был человек. Был!

– Но как он первую линию пересек?

– Так и пересек... Не человек это был...

– Тебя не поймешь. То человек был, то не человек.