Дневник, 1917-1921

– Слушайте, дедушка, что я вам расскажу. Сижу я как-то, обедаю: суп есть, хлеба нету. Приходит какая-то барыня… Это что же, говорит, суп есть без хлеба. Нехорошо! Нехорошо, конечно. Да как нет хлеба, то и не будешь его есть… На следующий день иду я снизу, с обхода, – сидят какие-то трое. Сидят вот тут, на скамейке, разговаривают про себя. Остановился я вот тут на уступе, смотрю на сад, сам слушаю. Вот один, слышу, говорит: «Так не возьмешь… А если дать хлеба и соли, так возьмешь». Тут я понял: коммунисты!.. Это они сговариваются, как лучше нашего брата взять! Хорошо. Пошел домой. Опять эта барыня приходит: «Пойдем со мной. Будет хлеб». Я говорю: «Нельзя мне идти, не спросившись. Не могу бросить сад. Пойду к заведующему. Если отпустит, – могу». – «Да что ты боишься, ведь мы пойдем к начальству». – «Все одно, нельзя не спросясь». Пошел к заведующему. Тот сейчас в телефон… «По какому случаю вызываете?»… Никто, оказуется, не звал… Вот какая штука!.. Понял я.

Он наклоняется ‹ко› мне и говорит таинственно:

– Жидовка… И те тоже… Коммунисты были чуть не все жиды… Лучше я без хлеба посижу…

Я пытаюсь рассеять его суеверный страх. Может, женщина желала ему действительно исхлопотать помощь. Но мои слова точно даже не доходят до его слуха…

– Хотят хлебом взять… Нет, дедушка, лучше я без хлеба посижу… А только… что же это будет?

Опять мне чудится в этом то «иррациональное», суеверное, но настоящее народное чувство, которое сильно, как стихия. Коломакские повстанцы говорили, захватив коммунистов: «Нам все равно погибать. Вы не признаете Бога, устраиваете воскресники. Бог рассердился и не посылает дождя. Страна погибает». К счастию, вскоре после этого пошли обильные дожди. Значит, Бог пока грехам терпит. Терпит и народ. Вообще эти иррациональные стихийные процессы имеют огромное значение, которым легкомысленно пренебрегает большевизм. Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уважение (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сделанный комиссаром просвещения, возразил мне:

– Поверьте, тов‹арищ› Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы…

Ребята, играющие с огнем. А между тем – совесть народа, теперь это – запутанный роковой клубок. Конечно, лозунги заманчивы. А еще заманчивее земля и имущество имущих классов, захваченное деревней. Но все это делается при глухом внутреннем протесте: эх, что-то не так, Бог рассердится, и никакая агитация специалистов-агитаторов этого не заглушит. В этом клубке узел реакции.

18 мая – 1 июня

Несколько дней назад сразу из нескольких источников я получил печальное известие: умер Фед. Дм. Батюшков

. Непосредственная причина – грудная жаба, но несомненно, что главная причина – голод, от которого гибнет теперь масса народа

. Голод 1891–1892 года шутка в сравнении с тем голодом, который охватил теперь всю Россию. Одно из непосредственных последствий большевизма – обеднение России интеллигенцией. Одни погибают как инакомыслящие, другие как прямые противники, третьи прямо как «буржуи», четвертые потому, что выбиты из колеи. Эту зиму не переживут очень многие. Кроме голода нас будет губить еще холод. Дрова – за одну перевозку берут 150 р. с пуда!..

Ашешов

сообщает мне несколько трогательных черт из последнего времени жизни Федора Дм‹итриевича›. Его брат Николай какой-то гениальной аферой разорил всю семью и умер, оставив сирот от незаконного брака. Мать этих сирот тоже умерла (застрелилась), когда выяснилось, что детей узаконить невозможно. Семья Батюшковых не признала этих детей. И только Фед‹ор› Дм‹итриевич› до последнего времени заботился о них, недоедая сам и посылая все, что мог, в Устюжну.

Когда-то мы были очень близки с Фед‹ором› Дмитриевичем. В последние годы наши отношения стали дальше. Виной, кажется, были «дамские сплетни…».

‹23 мая› 5 июня (н. с.)

Вчера (в ночь с 3 на 4-е) во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция: одновременно собрались отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие в разных отделах, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично. Брали на учет, а не хватали, где что попало. Обращались прилично (по крайней мере о другом пока не слышно). По б‹ольшей› части сообразовались с инструкцией, хотя кое-где были и отступления.

Этому предшествовала нехорошая заметка «Буржуазия посунься!», в которой грозят буржуазии стеснить ее в квартирах: «буржуазию скрутити, заставити працювати на робитниче-селянську владу. Хай почувае буржуй, що его счастливы денечки бесповоротно минули и н яки знайомства с комиссарами и десятиаршинни охоронни грамоти його не захистять… Робитники, беритьця за кватирну справу, выкидайте дармоiдiв, переселяйтесь сами»…

Вообще, казалось, курс становится умереннее, но как раз для Полтавы он опять обостряется.

В том же No газеты (№ 4) «Вiсти»[68 - Заглавие изменено. – Примеч. В. Г. Короленко.] сообщено о том, что Калюжный, приговоренный к см‹ертной› казни (с Засенком и Баштанником), теперь подведен под амнистию и… освобожден. По-видимому, спохватились.

Теперь опять «буржуазия, посунься». Выселяются целые дома, как огромный дом Леща на Гоголевской улице. При этом иногда запрещают брать из квартиры вещи. Затем обыски…

У меня, положим, обыска не было. Оказывается, что отправляющимся в эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру.

– А если к нему станут сносить вещи другие?

Распоряжавшийся задумался и потом сказал:

– Даже в таком случае, – не ходить в квартиру Короленка.

Вообще пока лично на большевиков пожаловаться не могу, но… все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении.

‹25 мая› 7 июня н./с.

Снаряжается экспедиция в деревню с целью собирания хлеба. Естественный обмен между городом и деревней прекратился. Город ничего не производит. Иголка стоит теперь 100, а то и 150 рублей. Понятно, что давать хлеб, да еще по «твердой цене», у деревни нет никакой охоты. Вдобавок свободный ввоз хлеба в город воспрещен. Обычный обмен замер, приходится прибегать к искусственному. Раздаются ожесточенные голоса против деревни: «Пройти по ней каленым железом». Говорят, тов. Шумский, вступивший на место…[69 - Пропуск у автора.], сменившего Алексеева, прямо говорил: «Мы все возьмем у деревни и ничего ей не дадим».

Теперь экспедиции: много членов проф. союзов (и среди них по необходимости много евреев) отправляются в деревню, сначала с уговорами, с агитацией, без вооруж‹енных› отрядов. Требуют разверстки и идут дальше. Потом приходят другие и кончается это вооруженными отрядами.

Чем это кончится – неизвестно. Говорят, в России деревню таким обр‹азом› «усмирили» и пока это служит примером для Украины.

‹26 мая› 8 июня н./с.

Вчера ко мне явился Луначарский (Ипполит[70 - Так в тексте.] Вас‹ильевич›). Недавно я получил от него письмо, в котором, напоминая мне о том, как когда-то, после большевистского переворота, я обрушился на него (по поводу его статьи «Сретение» – о приветствии большевиков со стороны старой рептилии, недавнего черносотенца Ясинского), он напоминает также свой ответ мне, «исполненный дружеского расположения и любви», – он пытается объяснить мое нападение тем, что тогда еще не все обстоятельства выяснились, и считает, что он был более прав. Я как раз собирался ему ответить, но только эти дни мне трудно писать что бы то ни было волнующее или просто сильно одушевляющее и возбуждающее сердце. И вдруг он явился сам.

Лично впечатление довольно приятное. Мы разговорились, и я сразу же выяснил, что если он считает себя правым в нашей полемике, то и я тоже стою на своем. Сам он вначале, уже и после нашей полемики, – гамлетизировал и колебался. То его приводили в ужас трещины на колокольне Ив‹ана› Великого и разрушение некоторых моск‹овских› памятников, то некоторые расстрелы… Он даже выходил из коммун‹истической› партии, но потом опять вошел и теперь плывет по большевистскому течению.

От меня он поехал в город, потом предстоял митинг в гор‹одском› театре. В эти часы ко мне явились родственники приговоренных Чрезвычайкой к казни пяти человек. Имен всех не знаю. Ко мне явились родственники Аронова и Миркина, двух мельников. Их обвиняли в спекуляции с хлебом. Надо заметить, что назначенные цены на хлеб совершенно невозможны, и производство муки пришлось бы прекратить. Впрочем, относительно Аронова я сам читал заключение следователя, что его надо отпустить, и нет данных для предания суду. А для Ч.К. есть данные даже для расстрела.

Я отправился в театр в надежде, что Лунач‹арский› поможет отстоять эти 5 жизней. Кстати, и рабочие подали заявление в том же смысле. Говорили, однако, что уже накануне они расстреляны, но это опровергалось. Сын Аронова приехал на извозчике. Я отправился с Соней и с ним.

Около театра порядочная толпа. Вскоре я увидел на сцене Луначарского. Нервы у меня в последнее время никуда не годятся. Сразу сжало в груди, и на глаза выступили слезы. И Луначарский и Иванов (нач‹альник› чрезвычайки) уверяли, что эти пятеро еще не расстреляны, и значит, может идти разговор об отмене приговора. Я успокоился и прослушал всю лекцию. Луначарский говорит хорошо и, по-видимому, убежденно, тем убеждением, в котором даже умные люди могут перекрыть голос сомнения общим покровом аргументов, встречающих отовсюду массовые одобрения. Эти большевистские ораторы находят только аргументы, облекающие в красивые и удобные формы общее течение. По словам Луначарского – Россия теперь держит в руках будущее мира, ключ от всемирного катаклизма. В Европе она владеет сердцами всего пролетариата, в Азии и колониальных странах она может поднять азиатские орды лозунгом: «Азия для азиатов»….Россию поэтому все боятся… Англия хитрит и обещает в некоторых вопросах поддержку советскому правительству, но каждый раз, как опереточные жандармы, приходит слишком поздно, когда Россия уже сама добилась чего ей нужно… Вообще, тон Луначарского самоуверенный, а о колониях он говорит так, как будто какие-нибудь полчища Махди

 – это именно свобода для африканцев. Сложность этого понятия в простом преломлении большевиков поразительно упрощается.

Начался и закончился митинг довольно стройным пением «Интернационала». На некоторых молодых лицах заметны признаки одушевления.

По окончании митинга я уже почти оправился. Ко мне подошли с предложением сняться на эстраде вместе с Луначарским, Ивановым, Шумским и другими. Воображаю, как коммунистич‹еские› газеты использовали бы эту карточку. Я снялся бы с теми самыми лицами, которые так недавно расстреливали людей по административным приговорам. Я наотрез отказался.

Затем, по окончании снимка, я еще раз подошел к Луначарскому, а затем к Иванову, передал ходатайство рабочих об Аронове и просил, чтобы ради приезда Луначарского они отложили террорист‹ическую› бессудную казнь и не заменяли бы ее никакой другой. Если нужно – пусть судят. Я слушал речь Луначарского. Он так уверен в силе большевизма. Но силе свойственно великодушие и справедливость, а не жестокость. «Докажите же, что вы действительно верите в свою силу». Иванов пробормотал что-то вроде обещания. Это человек с зловеще бледным лицом, мутным взглядом и глухой речью. Лунач‹арский› подтвердил обещание ходатайствовать. Я попросил прощения за то, что в начале так разнервничался и остальное говорил б‹олее› или менее спокойно. Когда мы с Соней вышли на площадь, в толпе, очевидно, было известно, зачем я приезжал, и чувствовалось разлитое в ней сочувствие. На многих лицах была видна радость при вести о том, что казни не будет. Я тоже надеялся…

А в это время все пятеро уже были расстреляны. Об этом я узнал на следующее утро, т. е. сегодня, между прочим, из следующей записки Луначарского:

«Дорогой, бесконечно уважаемый Владимир Галактионович. Мне ужасно больно, что с заявлением мне опоздали. Я, конечно, сделал бы все, чтобы спасти этих людей уже ради Вас, но им уже нельзя помочь. Приговор уже приведен в исполнение еще до моего приезда. Любящий вас Луначарский».

Я слышал не всю его речь, но после этого эпизода мне показалось, что в ней было слишком много угроз красным террором, и сам Луначарский стал производить не такое благоприятное впечатление, как у меня.

Сегодня с утра опять те же впечатления. Пришел юноша с матерью. Отца арестовали и, вероятно, расстреляют. Это смотритель вещевого склада, обвиняется по должности («продажа старых ботинок», – говорит сын). По-видимому, просто казнокрадство. У меня большое нерасположение заступаться за эту старую (вероятно) интендантскую крысу, но… все-таки это опять казнь в администрат‹ивном› порядке. Я пишу письмо Раковскому, напоминаю, что у нас опять водворяется оргия бессудных казней в администрат‹ивном› порядке. Дела этого Мороза я не знаю, но облегчаю для сына, который хлопочет только о сколько-нибудь правильном суде для отца, возможность повидаться с ним. Затем, так как юноша в Харьков попадет только завтра, – пишу еще Иванову, Шумскому о том же, – нельзя, чтобы следственное учреждение постановляло приговоры. Это азбука правосудия. Письмо направляю через юрисконсульта Беренштама, который, кстати сказать, употребляет все усилия, чтобы направить их действия на дорогу хоть исполнения декретов… В декретах центр‹альной› власти есть хоть попытки придать совершающемуся характер некоторой законности. Юноша передал письмо Беренштаму для передачи Шумскому.

Затем пришли две заплаканные девушки. Их отец, Могилевский, пришел зачем-то на мельницу и там арестован. Боятся расстрела. Пишу Иванову, без особой надежды. Напоминаю об его вчерашнем обещании «сделать все, что возможно» и прошу это обещание перенести с неудавшегося прошлого ходатайства на настоящее.

Мне передали отзыв Шумского: напрасно Короленко беспокоится и расстраивается. Мы наметили план и исполним его. Это – только начало… Значит, нам предстоит еще целая серия бессмысленных ужасов.

Еще одно истинно возмутительное предприятие. Моя Соня и ее подруги, сестры Кривинские и Роза Ал. Рабинович, все силы отдают детям. Начиная с Лиги Защ‹иты› детей и потом, войдя от Лиги в Совет Защ‹иты› детей, Софья, а с нею и ее подруги устроили целый ряд превосходно поставленных детских учреждений. Роза еще ранее заведовала «Каплей Молока», где грудные дети получают гигиенически приготовленное молоко и др‹угие› продукты. Соня и Маня Кривинская устроили детскую больницу на 300 детей, интернат и др‹угие› учреждения в бывшем здании института (откуда институтки ушли с деникинцами). Совзадет поддерживал и помогал устраивать эти учреждения, и они вышли образцовые. Недавно был с ревизией из Харькова…[71 - Пропуск у автора.], который отдал полную справедливость этим учреждениям полтавского совзадета, на которые затрачены миллионы денег и множество самоотверженного труда. Одна из сестер Кривинских заведует домом материнства и младенчества, другая приютом. Тут есть и мастерские, вообще целая серия прекрасных учреждений, где силы Лиги Защ‹иты› детей работали вместе с ‹Сов›защитой детей.

Теперь все эти учреждения хотят выселить и на месте детских учреждений вселить… концентрационный лагерь…

‹29 мая› 11 июня 1920

На след‹ующий› день по отъезде Луначарского в газ‹ете› «Укроста» появилась заметка о его речи на митинге, в которой сказано: «…на митинге присутствовал В. Г. Короленко, который, подойдя к тов. Луначарскому, сказал: я знал, что советская власть сильна. Прослушав вашу речь, я еще больше убедился в этом».