Озарение трансценденцией

Религиозные онтологии символичны, их простейшие ингредиенты – символы, метафорические многозначные смысловые единицы, лишь отчасти представляющие «материю» (конкретные специфические природные свойства вещей), но более репрезентирующие некую глобальную этическую ситуацию, близость – отдаленность вещи к этическому центру – Богу. Религиозные онтологии – дуализированные, объективированные этики. Их основу составляют этические, душевные отношения «веры-неверия»: они творят и поддерживают мир религиозных онтологий. Отдельные объекты – «сгустки» этих смыслов «верия-безверия», «добра-зла».

Субъективация мира в религиозных онтологиях меньше разве что в сравнении с мифологическими. Однако миф – генезисная, синкретичная форма для всех, впоследствии специализированных, форм духовной жизни (искусство, религия, мораль, философия, наука), постоянно и незримо присутствует в них. И, вероятно, наиболее полным образом – в религиозных онтологиях. Может, религия – это просто повзрослевший миф. Так или иначе, но наиболее последовательное вменение человеческого миру мы можем наблюдать именно в религиозных онтологиях, как в форме субъективации мира, так и в форме объективации человеческого. Как известно, от мифологического гилозоизма и политеизма религии в целом эволюционируют в сторону персонализма (монотеизма) и рационализма, что, собственно, также свидетельство «человечности» религии как специфического продукта нашей ментальной жизнедеятельности.

Субъективация мира в религиозных онтологиях проявляется во вменении субъективности, в данном случае субъективности божественной всему мирозданию. В каждой религии, даже, казалось бы, строго монотеистической, «торчат уши» пантеизма. Хотя и признается на уровне теологических дискуссий, что Бог трансцендентен сотворенному Ему миру, однако тут же, в другом контексте говорится о том, что «Бог во всем» и «ничего не случается без Его на то разрешения». Признается, таким образом, особая форма всеприсутствия и, можно сказать, «наполнения» Богом мира, пусть это и некое духовное присутствие и наполнение. Значит, все же духовная активная составляющая, невидимо везде присутствующая, хотя, может, и не входящая в вещи a la форма Аристотеля, полностью владеет миром, способно его в любой момент изменить. Доступность и зависимость сотворенного от Творца влекут нас, как бы то ни отрицали монотеистические теологи, к тем или иным формам скрытого, мягкого, двусмысленного пантеизма – субъективации мира. Любой ингредиент этого мира – теофания, сотворенное, несущее в себе некий след, отпечаток креативной мощи Творца (через причастность в самом акте творения – передаче частички «силы бытия» сотворенному). Также некие крупицы божественной сущности (бытийной, экзистенциальной) светятся в теофаниях, через то – потенциальные к богопознанию. Через эти «следы» и осуществляется зависимость, контроль и власть Креатора над сотворенным.

Объективация человечности в религиях очевидна. Бог и боги – носители экстремализованных человеческих качеств. Бог есть любовь, всемогущество, милосердие, всеведение, справедливость и пр. Почему же так похоже? Да потому, что не Бог похож на нас, а мы на Него, ибо сотворены по Его образу и подобию, – изящно преодолевает затруднение религия. Были, правда, в истории религиозной мысли попытки вырваться из этого антропоморфного заколдованного круга «кто же кому подобен», который во все времена смущал наиболее последовательно мыслящие умы. Апофатическая теология справедливо утверждала о невозможности позитивной (т. е. человеческой) предикации Бога и возможности в отношении Его лишь негативных характеристик (неизречен, нематериален, непостижим, необъятен и пр.). Большинству людей, однако, всегда ближе непоследовательное себялюбивое мышление и нужен соразмерный им, антропоморфный Бог, если и не в прямой человеческой телесности, то непременно в человеческих социальных функциях: отца, начальника, судьи и т. п.

Религия пытается формализовать сам акт трансценденции. В отличие от искусства, которое культивирует спонтанность творческого прорыва, религия настроена зачастую сделать и трансценденцию «систематичной и правильной».

Мы уже отмечали, что акт эмоционального ощущения присутствия Бога есть тайна и исток любой религии. Тем более что религиозные преференции практически совпадают с этическими – поиски «безусловно правильного» и различного рода оправданий. Эти поиски вполне могут остаться и светскими, в случае если человек рационален и критичен по натуре своей либо не имел избытка негативного опыта. У этих людей моменты потрясения, свойственные всем нам в ситуациях неожиданного столкновения с прекрасным, необъяснимым, величественным, трагическим – будь это звездное небо над головой или же необъятный внутренний мир в нас – не вызывают представлений об ином мире, не вызывают желания бежать куда-то, прочь из этой безотрадной действительности. Эти ситуации воспринимаются и как субъективные – особые состоянии психики, и отчасти как объективные – неизведанные, необычные аспекты привычного и обычного. По-любому, человек, который в целом удовлетворен миром и собой, в этих ситуациях – временный гость, возвращающийся в повседневность.

Иное дело, если неудовлетворенность существующим и собой нестерпима, тогда неординарная ситуация эмоционального ошеломления предстанет перед человеком совершенно в ином свете. Общность эстетического и религиозного потрясения: неизреченность, мимолетность, бездействие воли – отмечается многими[27 - Обобщающая работа: Джемс У- Многообразие религиозного опыта. М.: Наука, 1993. 432 с.]. Главная особенность акта религиозной трансценденции или опыта ощущения присутствия Бога – впечатление проникающей извне силы, реальное присутствие Кого-то, безмерно превосходящего все знаемое и обязательно доброжелательного. Хотя имеются и описания опытов физического (через зрение и слух) столкновения со сверхъестественным, однако они характерны либо для древних периодов (библейские пророки), либо для невежественных людей. Большинство аскетов, религиозных подвижников, страстотерпцев и пр. религиозных людей, постоянно алкающих возобновления раз испытанного переживания религиозной трансценденции (общения с Богом), все же говорят о душе как месте свидания с высоким гостем.

У человека, пережившего эмоциональное потрясение, в котором, благодаря неосознаваемой предварительной подготовке, эмоции слились в религиозное ощущение, радикально перестраиваются основные душевные диспозиции. Пережитое ощущение, которое характеризуют как восторженность, окрашенную торжественным чувством (умиление, благодать, религиозный экстаз и пр.), становится денотатом, представителем (и критерием) иного, альтернативного, безусловно правильного мира, так же как и обещанием счастья – в противовес невыносимой действительности.

Вовсе не какие-то рациональные доказательства, аргументы и теории – это потом может быть дополнением, довеском, – а именно подобное «удостоверяющее» переживание и являетсяединственным незыблемым «объективным» основанием религиозной веры. Все «факты» (божественные факты и артефакты) и доказательства действуют лишь в сопряжении с подобным состоянием веры (религиозной трансценденции) и молитвенных переживаний (суррогат трансценденции), образуя вместе феномен и структуру религиозных онтологий. Религиозные онтологии – картина мира сознания, находящегося под впечатлением памяти об этих состояниях, вновь и вновь пытающегося повторить подобные состояния посредством культивирования молитвенных переживаний (в экстремуме – аскетических).

Особенности объективирования в религиозных онтологиях заданы все тем же их повышенным этическим напряжением. Обычно онтологии – это умственные картины того, «как оно есть на самом деле, по сути». Подобные умственные картины всегда имеют тенденцию противостояния чувственной действительности, как лоция и карта – суше и морю. Такое противостояние здесь, в религиозных онтологиях, также качественно меняет свой характер. Здесь соответствующие объяснения воспринимаются не как рассказы, умственные картины, но как откровение, приобщение к тайне, высшему, превосходящему чувственную действительность. Незримая божественная реальность выше, подлиннее чувственной реальности. Думаю, что религия – вообще первая форма этического регулирования, этического сознания. Нормы, моральное долженствование получали свое осознание, свою отличность и легитимацию через свою изначальную сакрализацию в религиозных онтологиях как исходящие от высшей силы. Религия – такой же исходный материнский комплекс для этики, как философия – для науки.

Другая причина «сильного» объективирования, когда моральные, поведенческие принципы объявлялись «онтологическими», – имманентный авторитаризм и харизматичность религиозных основателей, у которых эти качества задаются их ролью этических предводителей. Они захватывают власть не только в религиозных общинах, но и в целых обществах, эпохах, длительное время соперничая со светскими властителями благодаря важному «моральному ресурсу». Ведь в глазах людей часто теократия была идеалом совпадения власти и этики в противовес циничной, всегда морально подозрительной профессии политика.

Притязания религиозных онтологий на приоритет выражаются в том, что полагающие их индивиды систематически не приемлют, стараются «поразить в правах», девальвировать в сознании людей значимость реалий повседневности, чувственности. Поскольку же для человека реальность есть те же значения его сознания, в которые он верит как в «реальность», то операции подмены видимого невидимым проходят в целом успешно. Тем более что достаточно легко убедить в том страстное, жаждущее обмануться инфантильное («детское») сознание «нищих духом». Тому способствует и образность, и эмоциональная насыщенность религиозных символов, которые подстанавливаются на место житейских реалий – отец, сын, мать, друг, враг, любовь, ненависть, – замещая их, создавая особую магическую реальность комбинации незримого и узнаваемого.

Если есть религиозные онтологии, то есть люди, кому они более других нужны. Конечно, в известной степени каждым востребуется весь «джентльменский набор» культуры из элементов мифологий, искусства, философии, морали, науки и религии. Однако ясно ведь, что как есть более склонные к рационализированию или к эстетической перцепции, так есть и более склонные к религиозным переживаниям. Сверх этого религии имеют и определенные, традиционно сложившиеся социальные предназначенности. Итак, каковы же социальные и метафизические адресования религиозных онтологий?

Социальные мотивы тяготения человеческих душ к выбору религиозных координат мировоззрения (уверования) всегда имели явственно психотерапевтический характер: устранение, притупление, компенсация страхов, беспокойств, ненависти, зависти. Бедствующим и страждущим всегда нужно утешение, забвение, обещания лучшей жизни, увещевания к терпению, спокойствию, укоры в отношении настроений вполне понятной злобы и мести к власть имущим. Этический Логос как отложенная справедливость, незримое «безусловно правильное», Покровительство и Обещание – и бальзам, и опиум.

Последнее нужно не только бедствующим и страждущим, но и наиболее совестливым, чувствительным представителямобеспеченных классов. Этический Логос оказывается и специфическим оправдыванием для людей, пребывающих в богатстве, здоровье и счастье. Почему ты пребываешь в удовольствиях, окружен красотой и благополучием, тогда как тысячи твоих братьев-людей – в страданиях и бедствиях? Религиозные онтологии успокаивают чересчур совестливых: это либо выплата старых долгов из предшествующих жизней, либо испытание, либо печать избранничества, либо фрагмент мозаики непостижимого Замысла.

Религиозные онтологии удовлетворяют также и некоторые метафизические запросы людей вне подобной, несколько упрощающей социальной привязки. Так, в душах человеческих существует комплекс чувствований и потребностей в нерелигиозной вере общего порядка (любовь к родственникам, друзьям, доверие людям вообще, социальной приязни), который достаточно легко трансформируется в религиозность при хроническом дефиците обстоятельств, способствующих его социально- нормальному развитию. Религия в этом смысле – неадекватная, ненормально-болезненная компенсация социальных болезней и экзистенциальных катастроф.

У многих думающих людей рано или поздно возникает экзистенциальный кризис, связанный с освоением мысли о предстоящей неминуемой физической смерти, которая радикально поражает в правах все имеющиеся личностные смыслы и ценности. Страсть к вечной жизни сознания, своего «я», форматирует соответствующим образом и представления о вселенной таким образом, что становится возможным продолжение жизни сознания (души) после смерти. Условием того является онтологическое доминирование силы, которая по сути подобна и родственна нам. Создание подобной легенды о такой силе сразу же вносит смысл и в мироздание, и в личностные перспективы.

Наконец, всегда есть интеллектуалы, настроенные идеалистически и альтруистически, чьим жизнеобразующим мотивом является страсть к пониманию смысла своей жизни и смысла целого, мироздания. Религиозная метафизика часто удачно соединяет в необходимой пропорции рациональность, воображение и интуицию, предоставляя людям этически насыщенные (не бездушные, рационалистические) объяснения мира. Этоблизко интеллектуалам с этическими и интуитивистскими предпочтениями.

Религиозные онтологии – пожалуй, наиболее синкретичные образования из специализированных типов онтологий (эстетических, философских, научных). Недаром их часто смешивают, сводят к исходному мифологическому истоку. Тем более что они, как и миф, так же постоянно, вновь и вновь, рождаемы в душевных глубинах как комплексы, состоящие изначально не из «чисто религиозных» интенций. Религиозность – это некое системное качество, которое могут обретать и эстетическое, и философское, и научное отношения к действительности. Потому существуют религиозно-эстетические, религиозно-философские учения, как и религиозно настроенные ученые.

Что же порождает искомое качество религиозности религиозных и религиозоподобных онтологий? Похоже, это группирование всех возможных смыслов мира вокруг идеи (образа) Бога – трансцендентного субъект-субстанциального начала, которое вменяет миру его законы и судьбу. Степени трансцендентности и субъектности (персонификации) могут варьироваться в зависимости от культуры и развитости абстрагирующих способностей религиозного разума, однако они непременно присутствуют как его неизбывное качество. Что есть трансцендентное (сверхъестественное) и субъектное? Это не что иное, как активная прививка естественному миру антропоморфного начала: сознания, воли, нравственности. Идея сверхъестественного – генеральная антропоморфная проекция. Собственное внутреннее различение (тела и души) становится общей матрицей миропонимания. Потому религия – апофеоз субъективации мира и собственно человеческого самоутверждения.

§ 1.4. Религия и философия

Религиозные сообщества создаются отнюдь не для философствования. Более того, большинство из них вначале негативно относится к «умствованиям», полагая, что одной веры вполне достаточно. Однако потом в среде религиозных интеллектуалов, специалистов по священным текстам появляются мало- помалу теоретические проблемы философского характера. Эти проблемы рано или поздно конституируют свое, автономное сообщество, делающее своей профессией обсуждение и прояснение отношений человека и Бога. Подобные теоретические наработки, вначале исключительно конфессиональные, подвергаются абстрагированию и рефлексии, становясь в дальнейшем предметом обсуждения последующих поколений богословов, уже живущих по законам функционирования интеллектуальных сообществ: борьбы за парадигму, явного догматизма и скрытой конкуренции, ревнивой цеховщины и стремления монополизировать выдачу лицензий на занятия подобными родами деятельности. Возникает религиозная философия, особая субкультура в религиозной культуре, характером своей деятельности приближающаяся к сообществам светских философов, вследствие того становящаяся «философией в религиозном контексте». Этот-то процесс мы и намерены обсудить.

Философия, профессионально-теоретическая либо любительски-житейская, возникает в тех областях человеческих занятий или же сегментах человеческого существования, которые обретают стабильность и свою «историю». Природа философского знания рефлексивна, и для того, чтобы это знание стартовало в своем автономном развитии, необходимо прожитое и проделанное в качестве материала для самоанализа и поиска мотивирующих объяснений. Необходима хотя бы одна смена поколений, в которой предшествующее (установители) подготовит последующее, что и означает появление специалистов, развитых и образованных людей, целенаправленно выращенных, а потому приученных к азам внимательности и сосредоточенности. Рефлексия, или способность к критическому самоотстраненному анализу оснований, истоков чего-либо, есть всегда результат «выдерживания и томления» разума, как выдерживается и томится, к примеру, коньяк. Это поздняя, вызревающая способность человеческого разума как индивидуально (возраст Будды и Христа), так и социально (сова Минервы вылетает в сумерки). То же можно сказать и о закономерностях появления философии в религиозном контексте, или религиозной философии.

Религия в своей изначальной, антропологической форме, выражающей одну из фундаментальных потребностей человеческого естества, довольно далека от философии. По сути своей это все же практически-жизненная реакция, средство оптимизации жизненного тонуса через самоуверение в какой-то идее, представляющейся основательной, и связанной с этим самоуверением надежде. «Основательная идея» должна представлять в сознании некое предельное, позитивное для человека качество, силу, безмерно превосходящую его, которая благосклонна к нему и обещает некие гарантии – гарантии предохранения от сферы иррационального: случайного, неконтролируемого, неведомого и, главное, смерти и неизвестности. Собственно, религия и появляется как превентивный ответ, реакция нейтрализации страхов иррациональных опасностей в отношении и внешнего мира, и самого себя – опасностей, которые не в силах устранить ни близкие, ни друзья, ни ученые мужи, ни государство. Чувства беспомощности и ужаса рождают религии, причем неважно, кем или чем эти чувства вызываются – внешним миром, полным непредсказуемых опасностей, или же внутренним, психически-болезненным напряжением, рождающим своих «демонов». Отринуть, заклясть неподвластное, неконтролируемое можно лишь по принципу «клин клином» – придать по крайней мере части сферы иррационального черты союзника, «своего». Подобный полуосознаваемый мыслительный маневр лежит в основании большинства религий. Последние нужны людям для самоутверждения и позитивизации жизненного тонуса, выполняя тем самым функцию одной из существенных опор человеческого существования.

В той или иной сфере человеческой активности устанавливают правила, образцы те люди, которые своими способностями и особенным душевным складом более других способны к ее осуществлению. Отцами-основателями религиозных сообществ поэтому могут быть только очень самоуверенные, волевые и амбициозные индивиды, обладающие вдобавок к этому еще и рефлексивным началом, подчиненным, разумеется, вере, воле и амбициям. Они облекают содержания своих самоуверений в мессианско-пророческие формы выражения. Религиозные сообщества вполне процветают, обходясь верой, волей,эмоциональной жизнью и практическим интеллектом. Рефлексивный разум здесь воспринимается как гордыня, что верно, ибо известны «щелочно-разъедающие» свойства рефлексии в отношении веры. Порционно рефлексивный разум присутствует и в религиозных сообществах, атрибуцируясь как «мудрость» «отцов-основателей».

«Чистая форма» религий, создаваемых самоуверенными, амбициозными индивидами (в отличие от «социально-естественных» верований типа мифологии и политеизма), наглядна нам в современных, так называемых «харизматических» сектах и новых религиозных движениях. Однако было бы наивностью противопоставлять «новые» и «традиционные» религии – просто в одном случае мы имеем дело с ранней, мистически-напряженной, персонально-пророческой фазой развития того, что во втором случае давно уже перебродило, догматизировано и рутинизовано. Секта во главе с харизматическим лидером, конфронтирующая с миром, «погрязшем в грехе», обещающая вечное спасение только при условии следования именно этому лидеру и этим правилам, – начало многих религиозных сообществ. Только некоторым из них повезло больше, чем другим, в выживании: они сумели эффективно организоваться, стяжать собственность и власть, позднее же отчасти привлечь, отчасти взрастить своих интеллектуалов, сумевших придать философски- и художнически-благообразный вид их религиозным сюжетам и догматам. Потому и кажется, что есть «настоящие» и «ложные» религии. С одной стороны, это мнение провоцируется самими религиями – религия в своей чистоте и глубине не терпит конкурентов: истина должна быть одна, все остальное – заведомо лжеучения и соблазн. С другой же, религиозные «тяжеловесы», как традиционные религии, так и «нувориши», сумевшие за последние лет сто сколотить свои церкви и состояния, выдают культурный капитал, разработанный выдающимися людьми, для которых религия велением обстоятельств была просто вынужденной средой обитания, за свои имманентные качества.

Религии же как таковой разум и философия менее всего нужны. Правы сторонники чистой или непосредственной веры в разных религиях (Тертуллиан, Бернар Клервосский, Аль-Газали, Ибн Таймийа и др.): либо веришь, либо нет. Сама постановка вопросов о доказательствах бытия Божия есть начало скепсиса, который затем не вытравляем никакими интеллектуальными уверениями. Уверение должно быть исходно, цельно, детски-наивно и, что крайне желательно, невежественно. Знание и рефлексия разъедают веру, чей идеальный субъект – дети и «нищие духом», без всяких там опосредствований. Однако сама социокультурная логика развития религиозных сообществ порождает в них свою собственную философию и искусство, которые и создают феномен «традиционных религий», в основе которых лежит культурный симбиоз веры, религиозного разума и религиозного художественного воображения.

Особенности философствования в религиозном контексте зависимы от метафизических особенностей конкретных религий. Тем не менее для появления религиозного философствования уже в самих религиях изначально должна присутствовать некоторая «метафизика». Другими словами, религиозное мышление уже должно быть в состоянии представлять себе мир в абстрактно-субстанциальных, а не только в эмоционально-образных формах. Высшая сила исходно должна быть представлена либо в понятии-образе «высшей личности», либо в безличных субстанциях. Впоследствии, в детализации религиозной картины мира, в ее приноровлении к наивному народному воображению, ее можно расцветить сколь угодным количеством функциональных богов и святых. Однако хотя бы изначально, краеугольно, должны присутствовать некоторые азы, преддверия метафизики.

Религии, в которых произошло достаточное развитие абстрактных представлений о первосущем и которые достаточно внятно об этом говорили, можно условно разделить на три типа по критерию метафизического характера «высшей силы».

Первый тип – «куст монотеизма»: иудаизм, христианство и ислам, имеющие один культурный капитал, появившийся благодаря гениальной «интеллектуально-религиозной мутации», произошедшей около 1000 года до н. э. и связанной с появлением еврейского культа Яхве. Религиозная метафизика этих трех религий базируется на принципе «сверхличности» Творца и Вседержителя. Это единственная и предельная реальность. Всеостальное в той или иной степени производно, зависимо и контролируемо Им. Самое главное, что в этих религиях верующие имеют достаточно четкую общую идентификационную информацию о Хозяине. Медиаторы (пророки, апостолы) фиксируют в священных писаниях человеческий опыт общения-познания высшей силы: священные прецеденты дают основание каждому составить личностное представление о божественной личности.

Второй тип включает в себя так называемые «восточные религии», за исключением буддизма (и его «сиамского брата» джайнизма). Это брахманистские, даосское, конфуцианское, зороастрийское, манихейское религиозно-философские учения, основанные на религиозной метафизации безлично-субстанциальных, космологических сил: Брахмана, Дао, Света и Тьмы, Добра и Зла и пр. Сюда же до известной степени можно отнести и интеллектуалистски сконструированные религии стоиков с их «Логосом», неоплатоников с их «Единым», «субстанцию» Спинозы, «религию разума» Просвещения, культ «верховного существа» Робеспьера и т. п. «Известная» же степень определяема способностью проникновения религии в массы. Интеллектуалистские религии никогда такой способностью не обладали: отсутствовали харизматические для масс лидеры, равно как простота и чудо – духовная пища масс. Потому мы будем иметь в виду лишь именно «восточные религии». Здесь личностные признаки несущественны, случайны – так называемые «боги» преходящи, как и люди. Незыблемо лишь то, что Гегель удачно назвал «интеллектуальной субстанциальностью» – метафизически центральной идеей восточной мысли, обозначающей необходимое, гармоничное, невещественное, всеобъемлющее, вечное, неизменное начало, потенциально включающее в себя все сущее. Это метафизический образец и для людей, которым следует избавиться от всего случайного и временного, что тождественно конкретно-личностному, чтобы самим «стать субстанцией»: раствориться в блаженстве всеобщего и непреходящего.

Наконец, третий тип, нечто компромиссное, среднее – буддизм, этот «троянский конь» индивидуализма в восточной цитадели. С одной стороны, его метафизика также основана на принципе «интеллектуальной субстанциальности», хотя и «вывернутой наизнанку». Здесь всеобщим оказывается не «бытие как таковое», а «пустота», «небытие как таковое», «всеобщая относительность и изменчивость». Однако, коль скоро «пустота» тотальна и к тому же конфигурирует вселенную, она также не может не быть признана фундирующей сущее «субстанцией». С другой стороны, в буддизме есть отчетливые субъективизирующие моменты. Первое – это роль личности самого Будды, который хотя и не отождествлял себя с богом, однако посредством сакрализации в священной традиции и писаниях своих личностно обретенных истин и правил ввел свою личность в фокус религиозного опыта. Второе – господствующий метафизический настрой восточной мысли: слиянность с предельной реальностью, сущей все же «вне» индивидуального сознания, путем трансцендирования этого «вне» через аннигиляцию границ субъективности и превращение в подлинную объективность. Будда же ориентирует на выключение из этого мира-пустоты, мира-иллюзии. Стать Буддой доступно каждому. Состояние Будды – состояние трансцендирования мира через трансформации индивидуального сознания. Здесь индивидуальное «я» трансцендирует пределы, и «внутри» и «вне», через аннигиляцию границ и «мира», и «этой-вот» субъективности – в итоге растворение в «чистой субъективности», которая оказывается индивидуальным открытием и изобретением.

Разумеется, следует помнить о том, что предлагаемая типизация религиозных метафизик эскизна и условна. Эскизна потому, что прослежена по одному возможному признаку сравнения. Условна, поскольку сравнение идет по усреднено-общим представлениям о религиях, которые, как известно, разделимы внутри каждой на десятки сект и направлений. К тому же предметом сравнения здесь выступают уже поздние, зрелые теоретические выражения этих религий в их соответствующих религиозных философиях. Однако это не должно нас смущать: ключ к анатомии обезьяны находим в анатомии человека, как гласит один из проверенных, действенных теоретических приемов теоретического исследования.

Не будем обсуждать вопрос о том, от чего зависят такие метафизические различия в этих типах религиозной мысли. Похоже, он из разряда тех, в которых ответы прочно и основательно взаимозамкнуты друг на друга. Культурные особенности развития (экономика, политика, право и мораль) порождают соответствующие особенности мышления, равно как и наоборот. Скорее всего, они взаимообуславливают, взаимоизменяют друг друга, определяя характерные черты «восточного» и «западного» (исходно средиземноморского) обществ.

Именно в таком смысле мы говорим, что метафизические особенности этих типов религий порождают свои особые социокультурные контексты развития, в которых философии отводятся разные роли. В одном случае из харизматических сект в средиземноморском контексте появляются универсалистско- централизованные религии, в другом, азиатском (Юго-Восточная Азия и Дальний Восток) – локально-партикуляристские.

«Монотеистический куст», средиземноморский социокультурный контекст, обусловленный метафизикой личностного Абсолюта (вождизм), порождает государственнические религии (христианство, ислам): религиозно-законнические иерархии с централизованными процедурами назначения собственных специалистов-священников. Последние имеют материальное обеспечение, для того чтобы трудиться по профессии «в полный рабочий день», проповедуют единое учение, основанное на Книге (и, главное, руководящих указаниях текущей религиозной власти), и вымуштрованы жесткой всеобщей дисциплиной. Такая Религиозная Машина доказала свою государственную и миссионерскую эффективность, правда, существенно ограничив при этом индивидуальную свободу религиозного духа, породив проблемы хронической вражды и преследований аскетизма и магии, обновленчества, сект, ересей.

Восточно-азиатский социокультурный контекст (Индия, Иран и Китай), обусловленный метафизикой «интеллектуальной субстанциальности», порождает иной, локально-партикуляристский тип религий: брахманизм, зороастрийские, манихейские, конфуцианские и даосские культы. Для этого типа характерны организационная слабость, рыхлость, отсутствие универсалистских структур, местничество. Священнослужителей-профи очень мало, преобладают «любители» – представители местных элит, главы семейств, выполняющие религиозные функции «по совместительству». Отсутствуют единые, однозначные и обязательные для всех вероисповедальные документы и регламентированные ритуалы. Подобное организационное состояние, отсутствие жестких взаимных личных обязательств, как при универсальной иерархии, производно, похоже, от ничем не обязывающих имперсональных отношений в сфере религиозной метафизики: Брахман, Дао лично ко мне вряд ли могут испытывать какие-либо привязанности в отличие от Хозяина.

Буддизм, при всей его популярности и кратковременных успехах в положении временно государственной религии, все же потерпел, в конце концов, сокрушительное поражение и в Индии, и в Китае, оставшись «чужаком» в данном социокультурном контексте. Порождаемый им социокультурный контекст оказался неконкурентоспособным в долговременной перспективе. В Индии социально-экономический и политический партикуляризм оказался сильнее универсализующих тенденций буддистской церкви, в котором, заметим, все же изначально отсутствовали персонифицирующие структуры (папство, патриархат, халифат), за исключением особого тибетского варианта. В Китае слишком уж оказался разительным контраст между национальным фокусом интересов (государственная и административная политика, нормирование индивидуального поведения) и проблематикой импортной метафизики. К тому же здесь государственная власть выработала свои самостоятельные теоретические формы сознания в виде конфуцианства и легизма, а потому практически не нуждалась в дополнительной сакральной легитимации ни со стороны буддизма, ни со стороны даосизма.

Различны судьбы философии в этих разных религиозных контекстах. На Востоке философия отдельно от обозначенных «религий» просто не существовала, составляя единый синтетичный духовный комплекс. Собственно, мы и изучаем конфуцианство, даосизм, брахманистские школы, буддизм, джайнизм как «религиозно-философские школы», что и позволило Гегелю называть их «полурелигиями, полуфилософиями». Здесь философов никто не подвергал особым притеснениям, поскольку таковых в чистом виде просто не существовало.

Иное дело в Средиземноморье. Здесь новые агрессивные религиозные идеологии пришли к уже «занятому обеденномустолу». Философия как самостоятельная сфера духовной активности уже возникла и представляла серьезную интеллектуальную силу, составляя мировоззрение существенной части элиты. Монотеистической религиозности пришлось вести многовековую борьбу с античной философией и философской религиозностью (неоплатонизм). Причем одержала она победу отнюдь не в сфере теории, где силы были просто несоизмеримы, а в сфере социально-политической. И хотя из арсенала поверженного противника были уворованы многочисленные теоретические средства, сама философия была просто обращена в рабство по обычаям тех времен.

Подозрительность и враждебность к светской философии со стороны ортодоксов проявлялись постоянно во всей истории «западных религий». Не случайно именно в западной традиции столь значимы и постоянно обсуждаемы вопросы о соотношении веры и разума, религии и философии, необходимости и свободы. Однако же само религиозное мышление по мере своего уже самостоятельного развития имманентно продуцирует религиозную философию, оказавшуюся в конце концов исторической формой развития общечеловеческого философского мышления. Если мышление развивается, самоуглубляется, то оно рано или поздно рождает систематическую понятийную рефлексию, в данном случае – в среде религиозных профессионалов, священнослужителей.

То же произошло и в развитии монотеистической религиозности. Наивный антропоморфизм (особо проблематичный в христианстве в силу дополнительных трудностей с определением природы Богочеловека) вначале осторожно и постепенно скрывается макияжем неоплатонизма. Происходит «замыкание» религиозной традиции после серии церковных соборов в виде оформленных догматических вероисповедальных документов. Наконец происходит складывание сообщества религиозных специалистов, именно внутри которого и начинают происходить те же интеллектуальные процессы, что и в любом духовно-профессиональном сообществе: выдвижение гипотез (своих комментариев к сакральным документам), их обсуждение, состязательность, борьба за внимание и средства монополизации (парадигму). Складывается традиционный спектр «партий»: ортодоксы, сторонники «чистой веры», рационалисты и мистики-эзотерики. Вот тогда-то и был запущен интеллектуальный механизм, породивший в итоге науку – светскую философию и, что самое главное, «новых людей». Религиозные философы начинают заниматься делами в общем-то бессмысленными с точки зрения настоящей религиозности. Например, западные религиозные философы прилагали значительные усилия для выработки доказательств бытия Божия (Августин Блаженный, Ансельм Кентерберийский, Фома Аквинский) – вопрос, который практически не волновал восточных религиозных философов в силу его очевидной излишности. Кому доказывать? Атеистов тогда не было по определению, представителям других конфессий также нет смысла, они и так верят. Думаю, что над западной религиозной мыслью витало «проклятье» порабощенной философии – тот «Другой», перед бесплотным призрачным образом которого и разворачивались схоластические ристалища по доказательству бытия Божия, свободы человека под благодетельным присмотром Всевышнего. Оправдаться так и не удалось – если начинают играть по правилам разума и рефлексии, то в конце концов подчиняются сами этим правилам.

ГЛАВА 2

CONVERSATION: РАЗРЕШЕНИЕ ОТ БОЖЕСТВЕННОГО БРЕМЕНИ

Как известно, все имеет начало и неизбежный конец. Все известные религии, даже те из сегодняшних, которые полагаются «незыблемыми», имели начало, а значит, когда-то прейдут, каким бы кощунством это ни казалось для их фанатичных приверженцев. Более того, мы знаем прецеденты прежних «великих и вечных» вероисповеданий, которые царствовали в умах людей тысячелетиями, чтобы затем тихо уйти из своей живой обители в «поля мертвых» мировой мифологии, литературы, искусства и философии. Поколения людей меняются, как меняются и социально-политические реалии, технологическая практика, представления людей об окружающем. Если ранее это было довольно неспешным процессом, то в наши дни изменчивость становится социальным лейтмотивом. В известном смысле смена поколений – это каждый раз социальное рождение, передача прежде обретенных форм социальной, ментальной, технологической практик новым поколениям. Роды могут быть быстрыми и легкими – в условиях отменного здоровья роженицы, а могут быть и кризисными, проблематичными, непредсказуемыми – если дающая новую жизнь расстроена в здоровье, неуравновешена в эмоциях, дезориентирована в своих основах отношения к миру. Метафора родов призвана показать зависимость древних форм мироощущения-мировоззрения, которые дают историко-культурные прецеденты искусства, религии, морали, философии, от технологического и социального развития. Нет одних, извечных форм искусства, религий, этик и философийони рождаются вновь и вновь не только в новых культурах и народах, но и в ходе глубинных, тектонических подвижек истории. Многие народы, культуры генерируют свои особенные искусства, религии, этические кодексы и даже «философии», однако лишь народы «исторические» или «имперские», которые оказались по тем или иным причинам во главе исторического движения, оказывают доминирующее влияние на складывание общего стиля (региона, ойкумены) жизни и мышления, будь то в искусстве, религии или философии. И эти народы меняются по своего рода «социальной эстафете», как меняются регион- лидер и закономерности складывания самого общего, «глобализационного» на тот день, «фокуса внимания».

Религии потому непрерывно рождаются – как в плане обновления-мутации в социальной передаче своего основного пакета, так и, главное, в обновлении-ересиации и актуальных трансцендированиях новых религиозных виртуозов, удовлетворяющих потребность в живом религиозном опыте. Это-то мы и попытаемся обосновать в первом параграфе этой главы, рассмотрев исторический контекст, где наряду с традиционными поколенными обновлениями присутствуют и «осевые религиозные эпохи», характеризующиеся решительными изменениями в социально-антропологических конфигурациях религиозного опыта («харизматик – его группа»).

Последнее означает, что основные события рождения (обновления) религии всегда разыгрываются сначала в душе неординарного человека, который становится, в итоге своего неповторимого душевно-биографического пути, религиозным виртуозом: пророком, аскетом, основателем нового религиозного движения или же как минимум религиозным писателем, художником, философом. Этот феномен называется обращением, или же уверованием (озарением новым опытом) необычного человека, который становится центром притяжения к себе других людей, стремящихся к неповседневной необычности общения с трансцендентным или к живому религиозному опыту, который им не могут дать закосневшие традиционные религии. Анализ обращения – тема второго параграфа данной главы.

§ 2.1. Концепция религиогенеза

Итак, непрерывное поколенное обновление людского состава всегда создает актуальные потребности в непосредственном религиозном опыте. Источником актуального религиозного трансцендирования (в формате либо порождения новых религиозных объектов, либо интеллектуально-эмоционального обновления традиционных) и социального притяжения в формировании религиозных групп и контркультур являются харизматические, религиозно одаренные индивиды: пророки, учителя, подвижники, священники традиционных конфессий (по призванию, не «по профессии»).

Все дело в том, что души этих людей не только способны порождать «религиозные объекты» – это может происходить в душах многих верующих, – но и, что гораздо важнее, эффективно внушать их другим, сообщать свои «формы» другим или оформлять, выражать религиозные чувства многих.