Якобино

Тут у артиста Монтавани я проходил акробатику и вольтиж. В этом же цирке работали знаменитые клоуны Лепом и Эйжен. От них ушёл их служащий при реквизите. Тогда они, видя моё старание, пригласили меня на его место. Вот эта работа и сыграла роль в моей артистической судьбе.

Работа у этих выдающихся артистов пришлась мне как нельзя лучше на руку. Здесь я впервые очутился у самого дела. Не теряя времени, я знакомился в подробностях с клоунским реквизитом для антре, изучал гримировку клоунов. И когда, как мне показалось, основательно всё это усвоил, стал проситься у Труцци в ковёрные Рыжие. Спасибо Труцци, умирать буду, не забуду его добра. Он согласился, и я вскоре уже принял участие в его цирке в «шари-вари». Ты прекрасно знаешь – это когда вся труппа полностью вместе с Рыжими клоунами и акробатами с криком и гиком прыгают на манеже, увеселяя публику. Днём же помогал в цирке как берейтор, в дрессировке лошадей.

Служил я так три года. Но оклад был скромным. И для добавочного приработка, как во время кочёвок цирка, так и на постоянных стоянках его, услуживал артистам, таскал их чемоданы, сундуки и другие вещи, получая за это грошовые «на чай».

Я настойчиво лелеял свою мечту. Во всём себе отказывал, а чаевые деньги собирал, копил, и на них наконец, о счастье, сделал себе собственный первый клоунский парик и костюм. Не надо говорить, какого это было всё скромного достоинства, но для меня эти вещи не имели цены.

Сознавая, что в большом цирке Труцци с его солидным артистическим персоналом мне самостоятельной работы не дождаться, я уехал в Цирк Горец, в Пернов. Здесь с Андре Чинизелли стал работать клоунское антре, стараясь копировать Эйжена.

С Чинизелли я проработал в Пернове, затем в Юрьеве, откуда клоун Рязанов переманил меня к себе в партнёры на жалование сорок рублей в месяц. Он был в нашем антре главным, я его помощником.

Счастье всё более и более начинало меня баловать. Рязанов платил мне жалование самым аккуратным образом. Выступления наши имели успех, и я чувствовал, что начинаю выбираться в люди.

Из Юрьева я с Рязановым перешёл в Витебске в цирк Андржиевского. Но у последнего были слабые сборы. Мы не получали жалования. К тому же Андржиевский, узнав, что в цирке Труцци я был за берейтора, начал меня заставлять помогать в дрессировке лошадей. Я отказался, говоря, что служу у него артистом-клоуном. Тогда в отместку он стал меня нещадно штрафовать. Несправедливость директора и неаккуратность выплаты денег заставили меня с Рязановым покинуть цирк Андржиевского и без денег поехать в цирк Франца Изако в Либаву.

Постоянное полуголодное существование, мизерная и к тому же неаккуратная выплата денег не выпускали меня из цепких лап нужды. Я был вечно голодным, по костюму же форменным оборванцем.

Когда мы с Рязановым приехали в Либаву, он, как одетый прилично, смог прямо отправиться к директору, чтобы представиться ему и попросить аванс. Я же не мог идти с ним вместе, не смел показаться директору на глаза. Мешали тому мои опорки, подвязанное вместо пояса простой верёвкой пальто, которое скрывало полное отсутствие у меня белья.

Директор выслушал просьбу Рязанова об авансе и потребовал, чтобы я тоже пришёл к нему представиться. Было утро первого дня Пасхи. Все артисты были одеты по-праздничному. Я спрятался за деревом недалеко от цирка. Оттуда с бьющимся сердцем наблюдал разговор директора с Рязановым, боясь показаться на глаза в этом жалком виде.

Делать нечего, надо было исполнять требование директора и идти к нему. В глазах у меня помутилось, и я с сердечным трепетом подошёл к Изако. Он, увидев меня, прямо испугался и сказал стоявшему тут же режиссёру Данкову, чтобы наше антре было поставлено после праздников. Я пришёл в ужас, мысленно сообразил, что мне, значит, предстоит ещё три дня ничего не есть и не пить и быть в этом же ужасном костюме. Собрал всю свою смелость и с отчаянием сказал ему: «Господин директор! Не судите по костюму и по лицу, судите по работе!»

Вероятно, мой голос и интонация подействовали на него, он внимательно на меня посмотрел и приказал режиссёру, чтобы наш номер был поставлен сегодня же на дневном представлении сверх программы. После этого приказания я немедленно отправился в цирк в артистическую уборную, а Рязанов побежал на вокзал за нашим реквизитом и костюмами.

До спектакля оставалось ещё много времени, цирк был пуст. Я воспользовался отсутствием артистов и, чтобы никто не увидел, что я без белья, быстро развязал верёвку-пояс, сбросил с себя пальто и влез в свой костюм Рыжего.

У Изако до нас полтора месяца работали талантливые Эйжен и Лепом. Как и всюду, они здесь пользовались исключительным успехом и были любимцами публики. Состоя у них на службе ещё в цирке Труцци, я всегда самым внимательным образом наблюдал их антре, стараясь не пропустить ни одного штриха. Позже, выступая уже сам, я рабски копировал Эйжена. Понимая всю серьёзность сегодняшнего положения, я в страшном волнении вышел с Рязановым на арену и по своему обыкновению стал копировать Эйжена. Публика приняла меня за подлинного Эйжена, и мы с Рязановым ушли с арены под аплодисменты всего цирка. Овация была полная, успех головокружительный.

Изако, страшно взволнованный неожиданным нашим успехом у публики, прибежал к нам в уборную, расцеловал меня и приказал Данкову поставить наше антре на вечернее представление во второе отделение программы.

На другой день директор дал мне пять рублей аванса. А так как все магазины в городе по случаю праздника были закрыты, до четвёртого дня вынужден был прятаться в уборных артистов и на галёрке, стыдясь в своём настоящем виде показаться на глаза своим товарищам. И только на четвёртый день я побежал на толкучку. Купил там на эти деньги ботинки, шляпу с пером, жакет, брюки и фуфайку. С толкучки я вернулся в цирк, уже бодро смотря на окружающих и на своё будущее.

Вся наша работа с Рязановым в этом цирке сопровождалась большим успехом. Изако стал мне платить шестьдесят рублей в месяц и платил их без задержки. Здесь я впервые почувствовал, что моя мечта о работе в цирке осуществилась. Впервые в жизни почувствовал себя обеспеченным человеком. Впервые смог послать деньги нашим родителям.

Из Либавы с цирком Изако мы перебрались в Митаву. Провожали нас уже цветами и подарками от публики. В Митаве впервые в жизни мы с Рязановым наняли себе комнату в гостинице за пятнадцать руб лей в месяц. Когда вечером вернулся из цирка домой и лёг в мягкую кровать с двумя чистыми простынями и мягкими подушками, я не поверил своему счастью. Неужели это я, тот самый оборвыш с карусели! Тот самый, которым все кому ни лень помыкали и которого никак не хотели принимать в цирк! Заснул я счастливым.

Служа в цирке Изакова, я познакомился с наездницей того же цирка Франциской Фишер. Вскоре я на ней женился, став уже совсем положительным человеком.

С Рязановым я вскоре разошёлся и стал выступать с популярным клоуном Теодором. С ним я поехал в Кронштадт в цирк Энрико Труцци как артист уже с положением. Туда же выписал нашего брата Георга, который стал служить у нас реквизитором.

С этим цирком перекочевали в Нарву, в Лугу. А от него перешёл наконец в петербургский цирк «Модерн» Дукандера. Сюда я перешёл исключительно для поднятия своего артистического реноме. Получал я здесь уже четыреста рублей в месяц. Но цирк прогорел. Однако я не остался без дела и на тот же гонорар был приглашён с Теодором в цирк Чинизелли – венец мечтаний всех циркачей.

После Чинизелли я со своим партнёром и братом Георгом работал в цирке Девинье в Митаве, Бобруйске и Вильно. Потом один сезон в цирке Рудольфо Труцци в Ревеле. Затем опять поступил в цирк Изако, с которым в течение пяти лет объехал города Сибири и Дальнего Востока. Потом были два сезона у Саламонского в Риге. Позже в Ревеле, Ковно. И наконец в Берлине. Сначала в цирке Адольфи три месяца, а позже в цирке Буша.

Все годы, как только у меня случался достаток, я постоянно нанимал учителей, старался обучаться грамоте. И своими стараниями, как видишь, преуспел в этом.

Дорогой мой брат Филипп! Прикладывай старания, усердие. Лелей свою мечту, как я, и ты непременно состоишься. Береги свой необыкновенный псевдоним, он тебе дорого достался. Максов много по миру. Коко и Теодоры тоже встречаются. Все копируют друг друга ради успеха, даже имена. Якобино – один! Уверен, что взойдёт твоя звезда. Ты станешь знаменитым. Непременно станешь. С сердечной любовью к тебе, брат Альфонс-Коко. 1913 г.».

Глава тринадцатая

Якобино по-прежнему сидел у тёплой стены теперь его квартиры и вспоминал, вспоминал. Да, сейчас он был благополучен и беззаботен. Но путь к сегодняшнему успеху не был цветущим Французским бульваром Одессы. Ему, как немцу, часто было непросто. Очень непросто…

…Лето 1914 года ознаменовалось смутой и очередной мировой трагедией. В который раз мир сошёл с ума. Ненависть одних поедала жизни других. Политика вошла в плоть людей всей своей необузданной глупостью, кровожадностью и скудоумием, выдаваемыми за патриотизм – последнее прибежище негодяев.

Вокруг смятение, страх, кровь. Ненависть…

Якобино в это время оказался проездом в Москве, где собирался попасться на глаза Альберту Соломонскому, – вдруг повезёт, и он окажется на вожделенном московском манеже. Но вместо этого погожим днём он попал в эпицентр немецких погромов.

По всей Москве творилось что-то невообразимое! Звенели стёкла немецких магазинов, горели квартиры. Всё разворовывалось, растаскивалось, ломалось, уничтожалось. Это был вселенский пир Валтасара. Якобино видел, как с четвёртого этажа фирмы Циммермана летели пианино и рояли. Они с грохотом падали на выщербленный асфальт, напоследок издав жалобный звук лопнувшими струнами. Вслед за ними белыми птицами разорённых гнёзд летели нотные листы ценнейших партитур.

Громили всё подряд, уже не разбираясь – немцы, не немцы.

Якобино попытался было спрятаться в винном подвале Егора Леве?, но сюда ворвались громилы и уставились на него выпученными глазами. Якобино вжался в стену, сердце упало: «Всё! Погиб!..» Потом сообразил – вряд ли по его лицу вот так сразу можно определить, что он немец. Если зададут вопрос, прикинется немым, чтобы скрыть акцент. Но он никого не интересовал. Сюда ворвались не за этим. На улицу выкатили бочки, повыбили днища и стали лакать содержимое, как животные на водопое. Через полчаса все валялись среди винного смрада и собственной блевотины.

В переулках Москвы полыхали пожарища. Это было тотальное безумие, массовый психоз.

Немецкий гербовый орёл второго рейха расправил крылья и открыл клюв, готовый рвать человеческую плоть от горизонта до горизонта. Мировая война!..

Люди в странах, с кем начала воевать кайзеровская Германия, бесновались лишь от одного слова «немец». Россия, где исторически их проживало огромное количество, не осталась в стороне. Не приезжих – своих, родившихся в Российской империи.

Разжигание антинемецких настроений приводило к враждебным акциям в отношении немцев-россиян. В Москве происходили массовые погромы. В Петербурге громили квартиры и конторы учреждений, принадлежавших немцам. Новейшее оборудование в типографии издательства Кнебеля, которое позволяло издавать книги на высочайшем полиграфическом уровне, изуродовали и сбросили со второго этажа на мостовую. Пострадали мастерские художников, особенно Вебера, у которого похитили все произведения.

Погромы шли в Нижнем Новгороде, Астрахани, Одессе, Екатеринославе и других городах. В сельской местности нередкими стали самовольные захваты, грабежи и поджоги собственности колонистов. Психологическое давление, моральный, а порой и физический террор заставляли многих немцев, в том числе и занимавших высокое положение в обществе, менять свои фамилии на русские.

На первых порах правительство делало некоторые попытки защитить немецких граждан своей страны. В частности, министр внутренних дел Маклаков запретил журналистам касаться темы «немецкого засилья». Потребовал прекратить в печати травлю российских немцев – «верноподданных империи». Но эта мера практически не возымела эффекта. Тем более что тот же самый министр внутренних дел в октябре 1914 года направил всем губернаторам секретный циркуляр, в котором настоятельно рекомендовал переименовать селения и волости, «кои носят немецкие названия, с присвоением им названий русских», что и было вскоре сделано.

Пришлось несладко и братьям Лутц. Благо, что на манеже не объявлялись их настоящие фамилии. Свой немецкий акцент они легко выдавали за итальянский, вставляя характерные словечки.

На сердце у братьев было неспокойно. С самого начала Первой мировой войны их Рига, где оставались родители, оказалась в положении прифронтового города. Именно в этот период младшая сестра Якобино Магда, которая работала в немецком госпитале сестрой милосердия, встретила баварского врача и навсегда покинула насиженные места.

Надо было где-то искать спасения и братьям Лутц. Где? Только в цирке. Среди своих. Тут никого никогда не интересовало какой ты национальности, потому что она здесь на всех одна – ЦИРКОВОЙ!

В цирке есть два точных мерила: хороший артист или… хороший человек или… Или-или. Третьего не дано. Судит тут манеж. И – Жизнь…

Глава четырнадцатая

Сегодня память разгулялась, раздухарилась, никак не хотела отпускать Якобино из своих цепких рук. Она подводила итоги прожитого, сравнивая дни прошедшие с сегодняшними. В них то и дело мелькал образ Пасторелли. Якобино вздохнул и перелистнул очередную прочитанную страницу жизни.

…Якобино ехал в Кисловодск. По пути решил завернуть во Владикавказ, столицу Горской Автономной Республики, чтобы разузнать, кто тут работает из артистов. Переговорить и, возможно, заключить контракт с хозяином местного цирка Первилем. Вечером планировал отбыть.

Якобино ездил по Кавказу, откровенно спасаясь от голода, который накрыл почти всю территорию недавно образованного СССР.

Шагая по городу, любуясь местными красотами, он, никого не спрашивая, интуитивно пытался найти цирк – сердце подскажет. До отхода поезда была ещё прорва времени, которую нужно было куда-то деть.

Сердце указало маршрут точно. ?кнуло – здесь!

Да, это здание тоже можно было назвать цирком. Здесь тоже работали цирковые. Но это не было цирком Первиля, который он искал в городе.