Москва – Маньпупунёр (флуктуации в дольнем и горним). Том 1. Бафомет вернулся в Москву

И быстро собравшись, уехал домой один.

После того случая о своих путешествиях по другим мирам он никому не рассказывал, а обсуждения в компаниях таких тем избегал. Но зато перечитал кучу литературы на эту тему, пытаясь найти информацию, понять, что тогда с ним произошло, да и было ли, а то может всё это ему привиделось?! Или это было внушение?

Сколько таких душ бродит по этому миру? Ау!

Глава 4. Ночной шквал и последующие события

Хамсин принёс пыль из Сахары, которая, закрыла Солнце. Неужели она проделала путь в тысячу фарсахов только для этого?

Ночью, когда психи из палаты №3/3 и другие болезные пребывали кто в беспамятстве, кто жуткой боли, кто в сладких снах о воле, в Москве случился шторм. Он налетел неожиданно, где был Гидрометцентр? Извечный вопрос.

Разверзлись хляби небесные.

Валило и с корнем выворачивало деревья, порывами ветра нещадно било стекла и швыряло осколки, щепки, листву и бумаги. В нескольких домах разворотило покрытие крыш, металлические листы и куски рубероида с засохшим гудроном летели и громыхали как ударные большого симфонического оркестра в заключительной части героической симфонии Шостаковича.

На третьем этаже в торце пустого коридора психлечебницы забыли закрыть форточку, и вода неслась сквозь неё почти параллельно полу на большое расстояние. Она, растекаясь по малейшим трещинкам и щелям, смывая редких тараканов и паучков, проникала под толстый тёмный линолеум, мгновенно растворялась, впитываемая смесью опилок и старой пыли, скопившихся и наличествующих в перекрытиях этажей.

Где-то порвало линии электропередач, фонари на высоких металлических столбах качало так, что свет, от них падавший метался по затопленным водой улицам, словно всё искал уголок спасения от стихии.

Казалось бес Абдусцииус (демон, вырывающий с корнями деревья), сама природа обиделась на москвичей и показала, кто в доме хозяин. К утру шквал, стих, и дождь лить перестал. Как оказалось, эти предположения имели под собой некоторую толику оснований, в связи с прибытием в первопрестольную двух субъектов, о которых пойдёт речь ниже.

Разрушения случились масштабные, такого разгула стихии даже старожилы дворов – пенсионеры не помнили, разве годах в двадцатых, тридцатых.

Ночное происшествие нашло живейшее обсуждение среди обитателей диспансера, вытеснило все остальные новости. Да и не новости это были вовсе, а так хрень всякая, вот и отошли они на задний план. Горячо спорили о природе шквала, вызван ли он был естественным ходом событий и атмосферными причинами или все же, то дело рук человека, неких таинственных организаций и спецслужб, возможно не родных, а забугорных, от них, дескать, все беды.

На ступеньках западного крыльца лечебного корпуса сидели трое.

Заколоченный вход, окрашенный облупившейся темно-коричневой краской в десяток слоёв, ныне являл собой известную среди знающих постояльцев историческую ценность и значимость, поскольку молва гласила – сюда на заре советской власти привозили на обследование многих именитых партийцев и даже мировой известности народного писателя алкаша. Самые смелые знатоки горячо утверждали, что и самого, самого Хозяина. Точно известно было только то, что узкая лестница вела напрямую в кабинет главврача и заколотили этот вход десятисантиметровыми гвоздями сразу же после ХХ съезда коммунистической партии в 60-х годах прошлого столетия.

Разговор шёл неторопливый и рассудительный. Разведя в стороны руки по перовски, и даже чисто внешне похожий на одного из охотников с картины известного живописца сидел один. Все звали его Меркулыч – санитар с третьего этажа, знакомый нам по перипетиям предыдущего дня, а нынче направленный начальством на ликвидацию последствий стихии и уборку территории, веско возражал колченогому больному, выделенному туда же на уборку в качестве живой рабсилы, звали второго странно Фиг.

Ну, ты Фиг даёшь, на фиг им америкосам насылать на нас такое, – скаламбурил он, довольный собой, а паче тем перекуром под затяжку. Что у них своих дел нет, еликтричество тратить некуда? Толстый мясистый нос его в щербинах при этом как у собаки принюхался, нет ли рядом кого, кто спортил воздух.

Третий сидевший ниже, рабсила интеллигентного вида, отзывавшаяся на Палыч. Личность с санитаром в чём-то не согласная, кивала головой на тонкой шее, явно давая понять, что она – против такого вывода, растопыренные уши его как у подростка, при этом шевелились.

Они нас до сих пор боятся и ненавидят – отрезал Фиг. Это у них в крови, в памяти поколений, Россия 400 лет всю Европу гоняла и трахала, а американский народ в основе своей выходцы из Европы, германцы, да и Сталин их норманнов с Хрущём на пару, ракетами и бомбой, сколько лет стращали.

Когда то было, – возражал солидно Меркулыч, пыхтя сигареткой – да и демократия у нас таперича, мать её, чево им не хватает у нас, деревья ломать к чему, пустое это.

Пустил облачко табачного дыма прямо в лицо оппоненту, как знак несомненного превосходства и завершения спора в свою пользу и уже командным голосом приказал – Хорош, курить, пошли мести. И уже со злорадством, добавил – Дармоеды. Он уже начал приподнимать седалищно-пердильный мышц со ступеньки.

Все бы так и закончилось, но вдруг ни с того ни с сего Палыч выдал на-гора такое, от чего почему-то остатки волос на головах обоих его собеседников встали дыбом. У обоих не возникло и тени сомнения в том, что Палыч сейчас не врёт, а более, что псих обколотый придумал невесть что.

«А я этой ночью, в разгар грозы видел в нашем коридоре чужого человека в длинном чёрном плаще со странным подростком!

В самый сон то я проснулся, по всему – по малой нужде приспичило до горшка. Так грохотало страшно, и что-то меня прямо таки притянуло к глазку в двери палаты», – вибрирующим непослушным голосом проговорил он далее, чувствовалось, накатило.

«Тут и случилось.

Выглянул я и обомлел прямо. Он, от 3-й соседней уже мимо нашей двери проходил, посмотрел мне прямо в глаз. У того глаз страшный чёрный, а как будто внутри адский огонь горит, всего тебя жжёт, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, страх липкий расползается, потом уже и желудок догнал. Всего тебя обволакивает, мир сужается и уже ничего, кроме того злого глаза и не видишь.

И так улыбнулся, как маньяк перед тем, как жертве, словно кузнечику руки ноги оторвать и съесть, дескать, всецело ты в моей власти. Гром гремит, молнии коридор осветили, за ним прут двое, мальчик, а кто третий, я не разглядел. Потом все исчезло. Вот так вот».

Перекрестившись, он продолжил, – «Точно говорю не к добру это. А плащ на нем был странный, весь в блёстках. В таких одеждах фокусники в цирках выступают на арене. Он весь большими серебряными звёздами расшитый и на шее красной тесёмочкой завязанный. С красным подбоем. А тени сзади будто отдельно, своя значит жизнь у них».

Ошарашенные таким сообщением, санитар и Фиг замерли. Рассказ Палыча, сорвал «крышу», каждый переваривал новость.

Меркулыч сел, очнувшись от оцепенения, моргнул и пошевелил лицом, почему-то вспомнил, что да все так, правильно. На двери палаты 3\2 металлическая крышка на глазок снаружи отвалилась третьего дня и куда-то подевалась. «Непорядок, надо устранить».

«Мальчик же мне ужасно обидную рожу состроил, а лицо у него старика», – видимо ещё припомнил какие-то детали Палыч и добавил, – «Уж потом я заметил, что и обоссался».

«Да кто это мог быть? Как он в корпус-то ночью тем более попал, откуда пришёл, зачем главное? Да и ребёнок?». Покосившись на заколоченную дверь, одним духом выпалил Фиг.

Тут уж разродился сомнением санитар. – «Тут мышь, церковная не проскочить, а ты артист. А где дежурный, дежурный где?» Задался он очередным вопросом уже скорее к себе. «Да я бы узнал», – неуверенно заключил он. Продолжил уже значительно – «Чертовщина какая-то! Могет приснилось тебе, таблеток переел?».

«Ну не знаю, не знаю», – только что и молвил задумчиво Фиг. Он покачал головой, и было совершенно понятно, что-то такое он знает больше их или читал.

По облезшей штукатурке ступенек крыльца полз муравей. Рядом пролетела ранняя бабочка капустница, взмахом своих крыльев свидетельствуя правоту нездешнего, но правильного писателя фантаста Бредбери о непрочности и изменчивости всего сущего и проявленного.

На территории, примыкающей к лечебному корпусу, язык не поворачивается назвать её парком, валялись обломанные страшной силой деревья и ветки, кое-где чернели комья земли и белёсые корни, в отдалении уже трудились, собирая мусор такие же бедолаги. Жизнь налаживалась, постепенно входила в свою колею и длилась. Пора было приниматься за дело.

«Ты вот что», – жёстко, не дождавшись ответа, завершил наконец-то перекур Меркулыч, встал. «Никому больше об этом не рассказывай, ну про давешних артистов, и ты – Фиг». Добавил, после короткой паузы опешившим слушателям.

«There are more things in heaven and earth, Horatio, than are dreamt of in your philosophy».

«Ну, ни… себе», – только и выдохнул Фиг, – «Гамлет».

Работали целый день. Таскали ветки, возили тачки с мусором и землёй, копали. Говорили только по делу и ночного случая не касались. Отобедали бледной болтанкой неизвестного происхождения с запахом мяса и на второе – слипшейся перловкой. Но хлеб был на удивление мягким и даже душистым, чаёк не окончательно разбавлен, а перекуры вовремя.

Сумерки пришли, когда с удовлетворением осмотрев закреплённую территорию Меркулыч пошёл доложить о выполнении работ, строго наказав болезным дожидаться его возвращения на ступеньках того же исторического крыльца.

От непривычного тяжкого физического труда у старого наркомана Фига (Филатова Игоря Геннадьевича по паспорту, утерянному ещё лет эдак восемь тому) болела сломанная давно и плохо сросшаяся нога, ныли руки и спина.

Он прислонился к прохладному каменному боковому обрамлению лестницы и прикрыл глаза, хотя солнца, по-весеннему яркого в это время года сейчас видно за тучами не было. Как ни странно, из головы не уходил, рассказ Палыча о странном ночном визитёре, но и заводить разговор вновь на эту тему, не хотелось. Оставалось одно – переваривать все в себе, благо привычка к этому, привитая заботливым персоналом за пять с лишком лет пребывания на Горгофе, как он величал лечебницу, была, была.

Палыч же сидел рядом просто, ни о чем не думая, ко всему на свете безучастный псих и ровный. Сказывались достижения химмедпрома, и периоды мозговой активности и вменяемости сочетались в нем в последнее время все чаще с состояниями полного отупения и равнодушия.

В минуты прозрения он начал недавно думать о конце и жалость к себе растекалась по изувеченному организму милым теплом, приносила уже не страх и неприятие, но только интерес, что потом.

Может в силу этого состояния, а может и вследствие других, не понятых ему самому потаённых причин, в том утреннем разговоре он умолчал о том, что ясно понял во взгляде необычного незнакомца в плаще толи звездочёта, толи средневекового алхимика. Он был услышан, понят и конец страданиям был близок, а с ним и избавление от всего этого маразма и калейдоскопа жизненных неприятностей и несправедливостей. Ждать осталось не долго.

Жернова судьбы были запущенны, и остановить их мог бы только один человек, не просто человек, а ещё ближе к истине совсем уже не похожий на человека. Он давно оставил Землю и обитал в своих неведомых горних вершинах, видимо пребывая в уверенности, что люди научатся на своих ошибках. Рано или поздно, в силу дарованного им права выберут добро и перестанут грабить, насиловать и убивать друг друга, других сущих и себе подобных, прикрываясь интересами государства, клана, политикой, голодом, местью, чем ещё. Перестанут загонять совесть в крайние уголки сознания, но не души и выкорчёвывая доброе, вечное, обосновывая наукой, философией отсутствие возможности его существования без зла.

Нет светлого без чёрного и серого. А движение требует борьбы и сопротивления. Может оно и правда, но когда жрёшь икру красную и чёрную, не приходит ли мысль о том, что это не родившиеся дети живых существ, на развитие которых потребовались миллиарды лет эволюции и безжалостной борьбы за выживание. Хотя с такими мыслями читатель недалеко и до безумия или – совсем другого ума.

Прости мя Господи! Сыне Божие! За гордыню и наглость, глупость и скудоумие и не дай сойти с пути предначертанного.

Смерть, не та, литературно-фольклорная страшная старуха с острой безжалостной косой, но для знающих людей – тихая и ласковая пришла к Палычу ночью. Время, когда по негласной статистике роддомов и карет скорой медицинской помощи, рождается большинство младенцев, и умирают более всех стариков обоего пола.