На первом дыхании (сборник)

– Валя, – тихо спросил я теперь, – почему так пусто, они решили провести дезинфекцию?

В опустевшей квартире было гулко, как в раковине.

– Они обманули меня, – сказал Валя. – Они обещали жить оседло.

Он был сражен горем. Лет двадцати от роду. Симпатичный. К ударам еще не привык. В техникуме, как он сам говорил, его все любили.

– Ну что ты, Валя, – сказал я спокойно, – они не обманули. Они действительно собирались жить оседло. Но не совладали с инстинктом.

– Ты так думаешь? Или утешаешь? – В его голосе сквозь боль послышалась надежда.

– Конечно, не совладали. Им не хватило волевого усилия.

– Мне совестно, я ведь клялся тебе, что уверен в них…

– Пустяки.

Я походил по квартире туда-сюда. Кроме меня и Вали, больше никого и ничего не было. Ни предмета. Даже лампочки были вывернуты.

– Хорошо, что здесь паркет поганый и старый.

– Да, могли забрать, – откликнулся молодой цыган. – Я тоже об этом подумал.

– Пошли. Чего грустить.

– Мне перед тобой совестно.

– Перестань.

Он отдал мне ключи.

– Я бегал. Я искал им работу. Я им три места нашел.

– Пошли, – сказал я, – у них просто-напросто сработали инстинкты.

– Да, – вздохнул он. – Был у меня дружок. Работал в кондитерской – был ударником труда. И даже вымпел повесили в его отделе.

– И удрал?

– Удрал. Увидел коней по телевизору. И исчез. Сейчас в кино стали замечательно коней снимать.

– Пошли.

Перед уходом я заглянул в туалет. Здесь тоже ждал сюрпризец: не было унитаза. Беленького, фаянсового, с прожилочками. Дефицит, ничего не попишешь. Вместо унитаза зияла дыра с клокочущей там водой.

– Валя! – крикнул я. – А ведь бачок они не забрали!

– Знаю, – откликнулся он. – Но ты дергай цепочку осторожнее. И сразу же отойди. Брызги сильные.

* * *

В этот же день я лишился халата. Он был такой белый, такой чистый – я только-только его постирал. Его сдернули с меня прямо в дверях больницы. Сдернули, а меня развернули и вытолкнули. Пинка не было – и на том спасибо.

А больничная старушка, что носит передачи, ангельским голоском пела:

– Он не только, милые, сам пробирается. Он, милые, и других проводит.

Я обошел здание кругом и полез по пожарной лестнице. В комнатке для нянечек, в так называемой «бытовке», иногда покуривали больные – при этом открывали окно. Мне в таком случае только дотянуться ногой до подоконника. И я там.

Наверху – высота третьего этажа – оказался довольно сильный ветер. Руки замерзли, и я думал, как бы не грохнуться. Окно все не открывалось. Я висел на лестнице, ждал и думал о Гальке. Слабенькая она. Ну хорошо, для начала отлежится у Бученковых, но ведь впереди какая дорога…

– Эй! – заорал я. – Эй! Друг!

Кто-то наконец пришел покурить, и я тут же ему заорал:

– Эй! Открой окно!

Он открыл.

– Чего тебе?

– Посторонись-ка. Прыгать буду.

Я качнулся телом – и был уже там.

– Спасибо.

– Холод-дно, – затрясся он, закрывая окно.

– А мне там было не холодно? Только о себе думаешь, – сурово сказал я и, выглянув в коридор, добавил: – Некоторое время будем сидеть тихо. С закрытой дверью. Потому что там медсестра бродит.

В этот раз я услышал, как Галька смеялась. Смех у нее стал тоньше и счастливее. Я трижды проходил мимо палаты. Увидеть ее мне не удалось.

* * *

Я решил выпить кофе, съесть булочку. Зины за прилавком не было. Кофе я выпил, а булка не лезла в рот. Я домучил половину, а вторую половину сунул в портфель. Я, помню, удивился: как это необычно – не смог доесть.

– Где Зина? – поинтересовался я. – Сегодня она не вышла?

– Какая Зина?

– Ваш продавец.

– У нас Таня есть, Маша есть… А Зины нет.

– Но я же точно знаю.

– Да ведь и я точно знаю. – Она улыбалась из-за прилавка и смотрела мне в глаза ясней ясного.