На первом дыхании (сборник)

– Сейчас. – Она встала, она была в комбинации. – Сейчас. – Она принесла воды. – Ого. Время-то семь часов. Зинка, эй! – Она несильно толкнула ее мыском ноги. – Зинк, а ведь работать кому-то пора!

* * *

В другой раз, рано проснувшись, я видел, как они отправляли посылки. Мужьям. Они взвешивали на безмене круги колбасы (там принимался определенный вес), укладывали эту колбасу, как укладывают веревку, а по углам ящика рассовывали носки и варежки. Укладывалась также махорка в пачках. И сухари. Зина мокрой ладонью шлепала по фанерной крышке. И тут же, по мокрому, химическим карандашом выводила адрес.

Я кинулся в больницу. Я был еще ватный, а ноги выделывали кренделя. Иногда бросало в сторону – шага на два или на три.

– Прошу прощения, – говорил я тому, на кого налетал.

И опять говорил. Следующему:

– Прошу прощения.

За эти дни здорово насыпало снегу. Природа не дремала, пока я валялся. Когда меня уносило с тротуара в сторону, мне приходилось топтаться по колено в снегу. Но я уже знал, что не упаду. Я был здоров.

Я вошел в вестибюль. Там было полно народу.

– Снят карантин? – спросил я.

– Нет. И не думают.

Я протолкался к температурному листу. Я замерз и дул себе на пальцы. При этом исподлобья глядел вверх, а там сбоку на листе против фамилии Гальки значилось: «Выписана». У меня хватило мозгов отыскать и посмотреть число.

Два дня назад.

Не помню, как я выбрался из людского столпотворения, – я уже мчался к ней.

* * *

Вот именно. Какой бы день из тех давних дней он ни вспомнил, он так и слышит прозрачную ясность звучания – Я МЧАЛСЯ. Никаких сомнений или отслоений в интонации. Никаких колебаний. Я БЕЖАЛ. Я ЛЮБИЛ. Все четко и ясно.

Прошло несколько лет. Олег повзрослел, он уже – Олег Нестерович. И, как и положено повзрослевшим, Олег Нестерович научился не толкать локтями людей там и сям. Научился понимать и чужих тещ, и своих родственников. Это пришло само, потому что рано или поздно оно приходит. Но исчез задор. Исчезла ясность и четкость голоса. Исчезло нечто.

И вот однажды, как и каждому, ему говорят:

– Ты очень, Олег, переменился. Ты ведь был совсем не такой.

И он отвечает. Оно как-то само собой ответилось:

– Что же тут удивительного – тогда я был молод. На первом дыхании был.

И с этой минуты речевой оборот и сама интонация – случайные, в общем, – берутся им на вооружение.

– Раньше ты, Олег, не колебался и не рефлексировал. Не раздумывал так долго…

– Раньше? – улыбается он. – Но это же понятно. Я был тогда на первом дыхании.

Или:

– Олег!.. Какой ты, ей-богу, стал медлительный и рассудочный!

– А возраст. Я же не на первом дыхании.

И так далее. На все или почти все случаи жизни. Этой фразой он пользуется и до сего дня – пришлась по вкусу.

Как-то выводили одного пьяного. Его выводили под белы руки, бережно с дружеской вечеринки, где он (приходится извиниться за неизящность оборота) облевал все, что было от него близко и что было далеко. Дело, разумеется, житейское. Бывает. И вот его сводили вниз, на воздух, чтобы ему немного полегчало. А он упирался и кричал:

– О моя молодость!.. О моя молодость!

Любопытно само выражение – именно так он кричал в минуту, когда ему было отвратно и скверно.

– Не ори! – сказал первый из сводивших его вниз.

– Пусть, – сказал второй по-доброму. – Пусть орет. Пусть только не блюет. Не человек, а нефтяная скважина.

– Ч-черт. На кого мы похожи, – сказал третий, отряхиваясь.

Такая вот бытовая картинка, мелкая и не очень оригинальная.

Олег Нестерович был один из них – из тех, кто сводил перепившего вниз, на свежий воздух. Уже через полгода Олег Нестерович напрочь забудет и эту компанию, и каким образом он в нее попал – он уже ничего или почти ничего не помнит. Ни тех, кто выводил. Ни кого выводили. Ни лиц, ни имен. И даже – шапка с перепившего все время падала или шляпа – не помнит. А выкрики помнит.

Он помнит, и иной раз ему въявь кажется, что это он сам кричит (хотя он вовсе не кричит, а, напротив, очень даже степенно и тихо идет из гастронома с полной авоськой). И он слышит свой собственный голос. А если очень подкатывает, он может повторять это вслух – повторять до бесконечности. И глотать ком, который все мы глотаем. О моя молодость. О моя молодость. И так далее. До бесконечности.

Это уже другое характерное его выражение. Столь же характерное, как и «на первом дыхании».

* * *

Еще штрих к портрету. Олег Нестерович при всей своей рассудительности немедленно вспыхивает и раздражается, если кто-то, пусть даже в шутку, бранит себя самого за «глупую молодость», за «потерянные годы» и тому подобное.

– Ты ничего не понимаешь в жизни! – И Олег Нестерович весь трясется от гнева.

И начинает втолковывать собеседнику, что ты, друг милый, НИКОГДА И НИКОМУ БОЛЬШЕ не говори, что в молодые годы ты был глуп и смешон. Это неправда. Говори так: был легковерен. Был искренен. Был смел. Был свободен. Был добр. Был на первом дыхании.

Глава 11

Я примчался в квартиру Еремеевых. К Гальке. Там как раз начиналось веселье – праздник по случаю выздоровления, что-то в этом роде. Полно народу и дым коромыслом.

Галька полулежала на диване, ходить еще не могла. Но выглядела отлично. Вокруг нее происходила какая-то бесконечная радостная мельтешня незнакомых мне лиц. Родичи. Я узнал только Еремеева – он сидел в углу, молчаливый и насупившийся. Он безлико кивнул мне. Как кивают тому, кто несуществен.

А Галька улыбнулась:

– Здравствуй.

И произнесла ровным, спокойным голосом. С милой улыбкой:

– Олег, загляни-ка на кухню. Там тебе дадут выпить, хочешь?

И пояснила: