Синдром веселья Плуготаренко

Как всегда обмирая, Наталья ждала, что вот в следующий момент, вот подходя к этому фонарю, он заговорит об этом. Два дня назад она попыталась прилепиться к Татьяне и Алексею Сергеевичу, чтобы у них встретить Новый год. Но те сразу замахали руками: нет-нет-нет! И не припрашивайся даже. У тебя есть теперь жених, любимый жених, есть квартира, вот и встречай вместе с ним. Давай, действуй! Получалось – на порог даже не пустили, захлопнули перед носом дверь.

Лёгкий мандраж испытывал и Плуготаренко-жених. Между своими фейерверкам делал долгие паузы. Наивно ждал, что Наталья сама пригласит его на Новый год. К себе, на новую квартиру. Но проплывали фонари, приближалось здание почты, а женщина молчала.

Под лампочкой на крыльце дружно плясали, отряхивая с обуви снег, товарки. Посмеивались, смотрели на молодых. Никто и не думах уходить за дверь. Стояли как целая деревня. Послыхалина уже пошлёпывала впереди плоскостопной ножкой. Так ударник, перед тем как всем грянуть, задаёт палочкой на краю барабана ритм. Тук, тук, тук, тук. После чего и должен был последовать дружный хор с крыльца: тили-тили-тесто, жених и невеста!

Наталья маялась. Опять между двух огней. Плуготаренкой и приготовившмся хором на крыльце. И Вахрушева как назло не шла.

– Юрий Иванович!.. Я согласна! – чуть ли не прокричала.

– На что согласны? – испугался инвалид.

– Встречать Новый год с вами. У меня.

Возникла у крыльца Вахрушева. Тёмная гневная Вахрушева:

– Это что ещё опять такое здесь?!

Все полезли в дверь как бараны. И тучная Наталья за всеми.

Не в силах совладать с собой, инвалид подлетел к женщине в мутоновой шубке и с пышной шапкой на голове. Хватал её руку. То ли хотел поцеловать, то ли поздравить с таким дружным коллективом:

– Спасибо, вам, спасибо!

Вахрушева пятилась к крыльцу, ничего не могла понять – инвалид уже фотографировал её! Невесть откуда взявшимся фотоаппаратом! Кто он такой? Фотокорреспондент? Из газеты? А Плуг выхватывал её через видоискатель и нажимал затвор. Быстро выхватывал и нажимал. И так, и эдак. Стремительная фотосессия – женщина смотрит из шапки как испуганный басмач – её глаза – большие чёрные смородинные – мутоновая бочкообразная шубка на ней – её нога в длинном зимнем сапоге, точно нога удирающего мушкетёра или задняя нога вскинувшейся на дыбы коня.

– Кто он такой, чёрт побери?! – спрашивала у выскочившей обратно Послыхалиной. Как будто только что мгновенно раздетая инвалидом и так же мгновенно одетая им.

А инвалид уже мчался прочь, уже размахивал руками, уже пропадал. Летела мимо оспа утренних окон, летели зимние, вконец перепутавшиеся деревья. Летели светофоры на перекрёстках, как люльки с плачущими младенцами.

Только вкатив по пандусу на крыльцо горсовета – пришёл в себя. Словно разом сдёрнул вся темень зимнего утра, погасил фонари, явил белизна и мороз.

Сдёрнув шапку, глубоко дышал, вскидывая голову к дымному солнцу. Идущие в горсовет принимали инвалида с обнажённой головой за нищего. Некоторые удивлялись (надо же!). Другие хмурились (совсем обнаглели! крыльцо горсовета в паперть превратили.). А одна даже попыталась сунуть в шапку деньги. Длинной рукой инвалид отстранял мешающие обзору деньги. И снова жмурился на солнце.

Вера Николаевна заспотыкалась, увидев сына на крыльце возле дверей, Опять что-то случилось. Недаром умчался ни свет ни заря.

Выслушав сына, не поверила. Да не может такого быть!

– Да, – важно сказал сын, – пригласила. На Новый год. При свидетелях.

И уж чтобы совсем поверили – рассказал о сцене возле почты.

Вера Николаевна нахмурилась. Однако – приглашение. Если для него понадобились свидетели. Всё почтовое отделение. С начальницей во главе. И это называется у него «пригласила». Даже не понимает, глупый, что оравой припёрли бабёнку к стенке. «Пригласила». «При свидетелях».

Сын умчался.

Прошла в свой Архив, села за стол и подперлась кулаком. Даже не раздевшись.

Что-то приносили ей, что-то забирали со стола, о чём-то спрашивали. Возник один раз Миша Зимин и тоже растаял.

Первое время после разговора с психиатром Колобовым (моргающей совой) Вера Николаевна хотела даже приветить как-то Ивашову. Сблизиться, что ли, с ней. Поговорить. Однажды, когда та должна была принести пособие, не пошла с утра на работу. Нажарила котлет из свежего мяса, сварила макароны, дождалась её и сразу пригласила за стол. Позавтракать с ними. Да какой позавтракать – пообедать! Время-то двенадцатый час! Но толстуха отказалась сразу, выдала пенсию и ушла. Ну, не голодна, кума, коль сало не ешь, – сказала про себя Вера Николаевна. Однако на душе стало тягостно, нехорошо. И сын сидел, не поднимал глаз.

– Не любит она его! Не любит! – кричала она вечером у Зиминых. – Ведь квартира ей нужна наша, квартира. Как ему глаза открыть? Как отвадить от неё? Ведь она с евреем даже своим не порвала! Переписывается до сих пор! Выжидает! Мне Баннова сказала!

Супруги как могли успокаивали, советовали махнуть рукой, отойти в сторону. Пусть они там – сами.

Молчали, забыв про чай. Терем на стене, проглотив кукушку, опять мерно вышагивал. Миша заговорил:

– Юра ведь не в тебя пошёл, Вера, – в Ивана. Тот такой же мечтатель был. Ты уж извини. Так что чего уж теперь – порода. Смирись.

Супруги с жалостью смотрели на свою расстроенную подругу, которая, даже толком не причесала свои дикие волосы. Сидела сейчас будто с разорённым птичьим гнездом на голове.

5

Второе письмо от Готлифа Ивашова сама цапнула в почтовой голубятне. В самом конце рабочего дня. Посаженная на сортировку. Как кошка, разом придавила, оглядываясь. Но дорогие товарки уже приготовились, уже все одетые, готовые после звонка рвануть. От устремлённых глаз невыносимая секундная стрелка в часах на стене, казалось, ещё больше вязла

Ударил, наконец, звонок. Все ринулись из-за столов. Наталья тоже вскочила, быстро оделась, вымелась из почты. Остался в зале на стуле всё тот же Михеич со ждущей чекушкой в кармане да трудолюбивая Шорникова, которая не торопясь собирала бумаги и всё что-то додавливала в калькуляторе.

Не выходила из своего кабинета и полководец Вахрушева. Ждала Семёна Семёновича. Когда он прибежит, наденет ей сапоги. А потом мутонувую шубку. И поведёт домой. Чтобы шубку не содрали. Как было уже с другой шубкой (не мутоновой) прошлой зимой. Тоже в декабре. Куда пропал мерзавец? Неужели опять лакает в пивной на площади?..

Дома Наталья суеверно оттягивала время, не вскрывала конверт, ходила вокруг него, высвеченного на столе лампой, потирала руки.

Включила даже телевизор, про письмо на столе вроде бы «забыв». Большим еврейским приветом от Миши печально говорил в Культуре довольно известный писатель. Похожий на живописца Сальвадора Дали. Только очень печального Сальвадора Дали. У которого испанские дружинники обкорнали его тараканьи усы. О чём говорил печальный Сальвадор, не понимала совсем, но продолжала тянуть время, не поворачивалась к письму.

Наконец сказала себе: достаточно, паузу выдержала. Села к столу, под лампу.

С недоумением прочитала первые строки: «Пишущий человек всегда беззащитен. Любой редактор может бросить в него камень. Да что редактор – любой профан, чуть научившись читать, может наморщить лицо и сказать о произведении – ерунда. Пишущий человек – это покойник, лежащий в открытом гробу. Он раскрыт перед всем миром. Он ответить не может. Он беззащитен».

Ага. Это эпиграф Мишин. И точно, дальше шло разъяснение: «Простите, Наталья Фёдоровна, это опять эпиграф к моему письму. А теперь читайте, пожалуйста, всё мое письмо к Вам:

«Здравствуйте, дорогая Наталья Фёдоровна!

Месяц назад я послал Вам письмишко, но ответа от Вас почему-то нет до сих пор. Я уже всякое подумал: Вы замужем, боитесь огорчить мужа, Вы просто не хотите отвечать, Вы (тьфу-тьфу!) заболели. Развейте мою тревогу, Наталья Фёдоровна, – напишите мне, пожалуйста». Дальше Михаил Янович коротко пересказал содержание первого своего письма. И с новой строки продолжил: «Как видите, Наталья Фёдоровна, жизнь моя теперешняя без Вас совсем безрадостная. На работе меня стали гнобить. Получаю всё время выговоры. То не так, это не так. (Стервозка одна особенно старается, по фамилии Зяблова, нашёптывает начальнику, шпионит за мной в парке, когда я прихожу туда и пишу на скамейке. Прямо некуда от неё скрыться!) К моим болям в колене добавилась и боль в шее. Иногда вступит так, что не могу голову повернуть. Хожу как загипсованный. Спросят о чём-нибудь – поворачиваюсь всем корпусом: а? что вы сказали? Прямо глухой старик. Большое неудобство. И телеграммы эти ещё! Всё время приношу людям смерть. А это очень нехорошо. Это всё отражается и на тебе самом, разносчике телеграмм. Чего я только не насмотрелся! Всё время мотаюсь между жизнью и смертью. То радость на лицах, когда готовы тебя расцеловать, то мгновенные неудержимые слёзы. Или того хуже – душераздирающий крик, который сдирает с тебя кожу. И всё гадина Зяблова!.. Впрочем, тут Вы о многом просто не знаете и многое не поймёте, поэтому не буду больше об этом.

Небезызвестную Вам Молотовник Аделаиду вижу почти каждый день. Через парк, видите ли, она ходит на работу. Но это уже не опасно. Потому что маскируюсь. Сижу в шапке величиной с ведро, лица почти не видать, с красными носом, хихикаю. Трудно, знаете ли, распознать в парковой снежной бабе бывшего своего жениха. Простите меня за этот мой горький юмор. Но мне очень тяжело, Наталья Фёдоровна. Постоянно думаю о Вас. И жизнь моя без Вас теперь безрадостна и опасна. Я – одинокий альбатрос, висящий над бушующим морем. Так и хочется мне крикнуть с высоты: «Наталья Фёдоровна, где вы? Откликнитесь!»

Простите меня. На этом заканчиваю.

С наступающим Вас Новым годом!

Любящий Вас Готлиф (Миша)»

Значит, письма мои он не получил. Наталья застыла с двумя листками, исписанными мелким почерком. В сознание проступил телевизор. К обкорнатому Сальвадору Дали добавилась известный литературный критик. Законодательница литературы. Критик, как где-то прочитала Наталья, без чувства юмора. Женщина с чёлкой и носом сапожком, похожая на русского пажа. Смотрела на склонённого Сальвадора, что-то говорила ему. Как выговаривала. Печальный Сальвадор взял руки в замок и ещё ниже склонил голову.

Значит, письма вынула из почтового ящика мама. Наталья всё смотрела на склонённого писателя и на серьёзную критикессу, похожую на русского пажа.

Забыв про ужин, ходила по квартире, делала что-то. Открывала кладовку. Подставив табуретку, полезла на антресоль, что-то доставала оттуда.

Зачем-то взялась стирать. Вцепившись в край ванны, сидела и покачивалась. «Малютка» Алексея Сергеевича рядом тряслась, ревела, выносила мозги.