Муравейник Russia Книга вторая. Река

Александр покосился на стену… С фотопортрета Константин Иванович с улыбкой смотрел ему прямо в глаза. Уже здесь, в этой комнате, явно всё видящий, слышащий!.. Новосёлов сглотнул. Не сводил глаз с отца… Обязательно… сходим… мама…

Как и в юности, простор, открывшийся с горы, разом захватил Новосёлова, был во весь дух, не вмещался в груди… Внизу под давящим ветром сердилась река. Ивы на противоположном берегу закидывались и сгибались, как женщины, бьющие гребнями длинные волосы. Однако дальше за рекой, в синей выси над домом отдыха, недвижно висело множество облачков, выпущенных в небо большим десантом. А как бы новый отряд висложо…. парашютистов, составленный из отдыхающих, – прыгал сейчас внизу, на спортивной площадке, делал хлопушки над головами, рьяно готовил себя к небу. Тоже хотел, верно, сигануть с самолета и повиснуть… Новосёлов с улыбкой смотрел… Мелким припрыгивающим шажочком стал спускаться по тропинке вниз, к реке.

Прежде чем подняться на «Бирь», Новосёлов остановился возле сторожевого домика, где в тени на скамейке вязала на спицах пожилая женщина, по-видимому, сторожиха причала. От неё узнал, что Дядя Толя Макаров ушёл с реки. Три года уже как. А Колыванов? Колыванов плавает. С женой теперь… Да вон же он! Новосёлов посмотрел, куда указали. Пошёл.

Возле облезлой рубки углубленно налаживал что-то мужчина в майке и трусах. Коротко стриженный, абсолютно седой – как со слоями мела на голове… Колыванова в нём Новосёлов не узнавал…

– Дядя Семён… – окликнул не совсем уверенно.

Мужчина глянул на голец… Сашка! И уже бежал вдоль борта к Новосёлову, который большими прыжками по сходням тоже стремился навстречу.

Обнялись – как ударились. Охлопывали друг друга, смеялись, выкрикивали какие-то слова. Колыванов незаметно смахнул слезу. «Ну, тебя брат, не узнать, – говорил он, – совсем другой стал!»

Откуда-то выдвинулась женщина со шваброй. Вчерашняя, смахивающая на маршала. Держала крепкой хваткой черен швабры – точно собиралась смахнуть Новосёлова за борт. Но неожиданно засмущалась, когда муж представил ее: жена моя, Клавдея, Клава. Уводила глаза в сторону, когда Александр с чувством тряс её тяжёлую, но сразу ужавшуюся в лодочку ладонь.

В каюте, где все было теперь по-семейному – два коврика на стене, С Картинами, застеленная, пышная, С Подзорами кровать – споро накрывала на стол. Колыванов выхватил откуда-то бутылец – а? Саша? за встречу? Новосёлов отказывался, но выпил все же рюмку. А дальше только останавливал неуемный бутылец над своей рюмкой: хватит, дядя Семён, хватит. Нам ещё к Дяде Толе Макарову идти. А Колыванов всё плескался водкой и быстро, радостно говорил:

– Эх, Саша, Саша! Дорогой ты наш! Как же ты вовремя вернулся! Ведь шкипер нам нужен! Второе лето без шкипера ходим! Был тут один после Макарова. Хамельянин такой. Из пароходства. Так Клавка чуть не убила его! Надумал приставать! К ней! Представляешь?! Прыгнул за борт – и сажёнками, сажёнками до берега! Только мы его и видели! Ха-ха-ха! – Смело хлопнул жену по могучему плечу: – Помнишь, Клава, Ваньку Хамельянина?! Как он удирал?! Руки доставали до другого берега! Ха-ха-ха!..

Колыванов сильно изменился за эти годы. Речь его стала быстрой, нервной, захлёбывающейся. Прежде вялый, флегматичный, с руками точно без костей – сейчас за столом был излишне суетлив, размахивал, хлестал руками, всё время стремился к Новосёлову, трогал его за плечо, превращая правую руку свою в ласковую кобру… Да и сплошной вот мел на его голове… Ни одного чёрного волоска…

Клавдия подкладывала гостю в тарелку рассыпчатую картошку. Следом кидала с ножа куски сливочного масла. Её открытые по локоть руки, в отличие от мужниных – были покойны. Походили на тяжёлый прямоугольный брус… Представив, что могли сделать эти руки с Хамельяниным, не прыгни тот за борт, Новосёлов сразу предложил ей пойти вместе с ними к Макарову. А, Клавдия Петровна? Но женщина отказалась: мне нужно стирать – белье ещё вчера замочено. Ну что ж, тогда спасибо вам за угощение! Новосёлов поднялся из-за стола.

Прежде чем отправиться к Макарову, покурили, устроившись на корме, на обдуве. Колыванов уже оделся: чистая футболка, приличные брюки. Как будто бы успокоился. Перестал хлестать воздух руками. Руки свесились привычно. С колен. Поглядывая на реку, рассказывал о своем сыне, незабвенном Алёше, так и умершем от костного туберкулеза три года назад…

– ..Пришлось уехать, Саша, из деревни – Клавдея сильно страдала. Теперь вот со мной. Матросом. Третий год…

– А как же хозяйство, дом ваш? Корова даже вроде была?..

– Была, Саша. Всё было. И дом, и хозяйство. Отдали всё почти задарма. «Вам нужно сменить постоянное место жительства». Так врач сказал. Потому что Клавдея сильно страдала… – опять повторил Колыванов.

Дальше Новосёлов узнал, что «постоянное место жительства» их теперь здесь, в городе, на Выселках. Где купили они завалящую хибарку. И то Анатолий (Макаров) добавил денег, помог… Ни коровы уже тебе, ни хозяйства… Но Клавдея вроде успокоилась… «Ты не смотри, что она такая… – Колыванов покрутил рукой, ища слово, – …такая мощная… Это снаружи. А внутри – как ребёнок… Пришлось увезти…»

Мужчины молчали, курили.

Плакала под солнцем река. В слёзы реки макали себя утки…

Высокий клен благополучно рос на своем месте – возле макаровского переулка. Стал ещё выше, ещё пышнее. Сейчас шумел всеми своими листьями. Как будто хвастался большими казначейскими билетами. Невольно оборачиваясь, улыбаясь, Новосёлов вспоминал его зимним, полуоблетевшим, накинутым на луну точно для просушки, как рыболовная сеть.

Показался за поворотом и домик Макарова. Всё так же висела на жердине закинутая в небо скворечня. Примечательная тем, что по вёснам, забитая скворцами, и особенно в ветреные дни, начинала крениться и раскачиваться так, как раскачивается и кренится, наверное, в шторм смотровая опасная бочка на мачте, где орут, пропадают матросы… Как появлялось и росло в такой скворечне потомство – большая тайна.

Оба окна домика были забиты зарослями алоэ. Сплошное морозно-зеленое алоэ в горшках!.. Раньше столько растений Новосёлов у Макаровых на окнах не видел… «Это он от болезней своих развёл, – пояснил Колыванов. – И пьет его, и на ногах язвы лечит… Больной весь Макаров…»

Действительно, «больной весь Макаров» сидел на крыльце и наворачивал на голое колено большой капустный лист, подбинтовывая его белым мятым платком. Вся нога была отёкшей, багровой, в язвах. Походила на заплесневелую конскую колбасу. Макаров делал свое дело молча. Как будто не видел вошедших во двор. Которые тоже молчали железно. Которые не сводили глаз с этой показываемой им страшной ноги.

Наконец, закончил процедуру. Скинул пижамную штанину, поднялся и сказал:

– Ну, здорово, что ли, пацан?

Новосёлов бросился, спрятал у себя на груди усохшую, коротко стриженную головёнку Макарова. Сразу охрип, не мог говорить. Колыванов тоже свернул голову набок, окаменел как конь…

– Ну, ну, будет! раздавишь!.. – говорил Макаров Новосёлову. Отстранился. Пожал руку Колыванову. – Заходите в дом, ребята!

Растопыривая ручонки, тощенький, мелконько полез на высокое крыльцо. Перед ошарашенными мужчинами как будто залезала на крыльцо одна пустая пижама с широкими штанами!.. Ещё раз перевели дух, двинулись следом.

За столом у Макаровых всё происходило почти так же, как и за столом у Колывановых. В каюте самоходки «Бирь». Только уравнивая себя с хозяевами и даже несколько возносясь над ними, Колыванов-гость выставил на стол Свою бутылку. Купленную, правда, на этот раз Новосёловым. Но всё равно свою. В общем – Нашу… Однако Макаров поставленную перед ним рюмку прикрыл рукой: «Мне нельзя, ребята. Язва, мать её… Скоро, верно, резать будут…» Поданную плоскую тарелку с какой-то затирухой принял от жены обречённо, – не оборачиваясь, со своего плеча, одной рукой. Возюкал ложкой, склонив голову с потоптанными серыми волосками.

Убивала гостей худоба его. На человека тяжело было смотреть. От человека остался один череп! Лобастенький костяной черепок, почти без щёк и подбородка!.. Однако… черепок по-прежнему глазастый. Всё знающий, всё помнящий. Который говорил уже Новосёлову, чтобы тот обязательно покрасил «Бирь». Покрасил всю. От носа и до кормы. А то стыдоба перед людьми. (Колыванов виновато уводил улыбку.) Этот-то (кивок в сторону Колыванова) не сделает ведь никогда. Кроме своего мотора, ни к чему не прикоснётся. А ты вот с этого и начни. И рубку не забудь, и рубку! Всё это говорилось с напором, требовательно. Как будто бы уже договорились, что Новосёлов с завтрашнего дня на «Бири» – шкипер.

– Дядя Толя, я ведь не решил ещё – буду ли работать на реке…

– Это – как? – не понял Макаров. – Куда же ты пойдёшь? Баранку, что ли, крутить? И не говори мне даже об этом, и не дури. Чтобы завтра же с Колывановым в контору пошёл. Завтра же!

Колыванов сразу подхватил (нашел дело!), тоже стал наседать, говоря, что сейчас и оклады повысили, и спать на «Бири» будет где – сшибем переборку в кандейку, по новой разгородимся – вот тебе и ещё каюта, вторая! Новосёлов только посмеивался на все эти слова и вроде бы соглашался.

В свою очередь, расспрашивал о теперешней жизни на реке. Когда достроили причал? С чем и куда ходят? Сохранилась ли удалая команда «Сима»? Плавает ли ещё?.. Постепенно узнавал о знакомых и смешное, и печальное:

…Володя Ценёв, шкипер «Сима», утонул пять лет назад. И, конечно, – пьяный. На ходу баржи, ночью, выливал мочу из ведра и ступил потом мимо фальшборта в реку. Думал, видимо, что в том направлении – оставленная им каюта. Что нужно идти туда… Улетел вместе с ведром, и больше его не видели. Колёска метался, орал, кидал в темноту спасательные круги, пока неуправляемый «Сим» не врезался в берег и не попадали на палубе все полуголые Володины инвалидки, тоже стенающие и орущие…

…Колёску таскали вместе с инвалидицами в милицию и к прокурору. Однако Колёска клялся, божился, что всё именно так и было: выливал Володя из ведра и шагнул за борт… Перепутал направление. Не сориентировался, понимаете? Он, Колёска, видел это собственными глазами. Из рубки. Был на руле. Инвалидки ничего не могли сказать по делу, заплетались только в осьминожью свою кучку, плакали…

…через месяц Колёска сбежал из города. Вроде как от жены. Однако многие думали, что это он «помог» Володе. В общем, тёмное дело…

…как к мемориальному музею Дорогого Володи, инвалидицы ещё долго приходили на берег к «Симу». Приходили группками и по одной. Помаявшись на берегу, не выдержав, спешили по трапу на «Сим». Как будто ехали уже на целой группе осьминогов. Но новая команда гнала их с судна, материла, и они так же быстро съезжали назад, на берег. И могли грустить уже только там, на пустом гольце возле «Сима»…

…хромой сторож Муллаянов (Муллаян) жив. На пенсии. Пенсия маленькая. Однако в ресторан «Речник» обедать всё так же ходит. Правда, теперь только раз в месяц. Сразу, как получает пенсию. Меню своему не изменил ни на грамм: «горящий куриный лапша – большой тарелка и щяй – ощщень горящий – десять стаканов!» После того, как съедает лапшу, сидит перед ротой стаканов – не торопясь пьет Щяй. Вспотев, раскрасневшись, использует одну и ту же утирку в мелкий орнамент, длиною с версту…

…за годы, что Новосёлова не было в Бирске, многое изменилось и в самой Организации СМУ-4. За развал работы Побежимова отправили на пенсию. И в самое время. Потому что почти сразу несколько его соратников попались на воровстве. Сорганизованные прорабом Четвёркиным в преступную группу. Начальник АХЧ, один из бухгалтеров, несколько шоферов. Ну и, конечно, сам Четвёркин –можно сказать, главарь преступной группы. Который при полном, небезвозмездном покровительстве начальников пускал налево целые машины цемента, кирпича, всевозможных пиломатериалов. Когда шло следствие, таскали и Володю Ценёва. Но вывернулся-таки Володя. А уже только потом утонул… Шуму было много. Суд был открытый, выездной. Проходил в ГорДК. Комсомолка Яркаева выступала свидетельницей. Пламенно защищала Четвёркина. Не помогло. Впаяли тому десять лет. Да и остальным немало… Потом пришли новые люди. Они-то и достроили причал…

За воспоминаниями незаметно летело время. Второй раз тётя Таля подогревала самовар. Сама подсаживалась к столу, но больше молчала. Это была крепкая ещё, в теле, кержачка с неувядшей тугой косой. Гораздо моложе Макарова. Как рассказывал Колыванов, Анатолий отыскал её где-то в Амурской области, когда сам плавал по Амуру… Детей у них не было. Женщина с невысоким лбом, обрамлённым мелко свитыми волосами, с затаенной грустью смотрела на Новосёлова. На Сашу… Больше, чем остальным, подкладывала ему конфет и печенья, как бы говоря: ешь, детка, ешь!..

Из-за стола поднялись, когда закатный свет упал в алойные рощи на подоконниках. «Ну, дядя Толя, крепкого вам здоровья. Поправляйтесь!» Новосёлову хотелось плакать. Держал в двух руках скелетную, точно раздробленную, кисть со всеми косточками пальцев, воротил лицо к окну. Свободной рукой, «косточками», Макаров побрякал у него на плече, дескать, не горюй, пацан, не подведу, мы ещё повоюем!.. Когда вышли, Александр от слёз не видел двора. Колыванов тоже спотыкался, отворачивался…

Сидели на вершине горы, в полусотне шагов от покинутого домика. Жадно курили. «Не поверишь, но он каждый день заползает сюда. Вот на это самое место. Сидит на траве и смотрит на реку… Часами… И я его тут находил, и Таля каждый раз за ним сюда приходит… Только этим одним и жив, бедняга…»

Тоже смотрели на реку. Ветер стих. От закатного солнца пришёл и стоял над рекой вселенский яркий свет. Плыли и плавились по самой реке капища золота. Внизу, в тени горы, мужичок на куцей лодочке работал вёселками. Сплывал быстро и спокойно. Как утица…

Вечером мать и сын пришли на кладбище. Они стояли на широкой притемнённой горе, словно на гигантском плоту, отплывающем в другую страну. Ветерок обдувал их. Улетал в небо как в парус…

Они долго убирали дорогую им могилу. Потом пошли, стали спускаться к городу, к замерцавшим его огонькам.