Синдром веселья Плуготаренко

– В обед, Наталья Фёдоровна, родильный дом наш со стороны напоминает здание тюрьмы царских времён. С прилипшими к окнам заключёнными и их родными и близкими внизу. Которые, как и мы с вами, будут задирать головы, махать руками и кричать, ничего не слыша в ответ, не понимая, что им кричат за стеклом сидельцы. В казённых халатах и рубахах. В общем, жду вас завтра. Покричим, потолмачим Тане. Всё ей будет веселее. В этой, так сказать, тюрьме… народов.

Смотрел на Наталью и смеялся.

Наталья опять успела удивиться: хирург-то не без юмора. Только юмора чёрного. Роддом – тюрьма народов. Смотри-ка ты. Циничный врач. Услышала бы Таня. Она б ему дала «народов».

Только на улице вспомнила, что хотела с телефона Тани позвонить Плуготаренке…

Остановилась возле телефона-автомата. Смотрела на оледенелую железную коробку с выбитыми стёклами. Трубка висела на крючке. Была вроде бы не оборвана. Ощутила вдруг её холод на своём ухе. Трудно дальше пошла. Да может она пустая, эта трубка, и не работает вовсе. Да вот же – и мелочи в кошельке нет. Боялась почему-то обернуться. Опять увидеть будку с разбитыми стеклами.

А может быть, возле подъезда он? Давно ждёт? На морозе?

Тяжело, сосредоточенно побежала.

– Куда прёшь? – скакнул в сторону вездесущий старикашка в малахае. – Паровоз пыхтючий!

Старикашка глядел вслед.

А женщина всё бежала. Смотрела вниз. Как будто столбы вбивала.

4

– …Она даже ключ не хочет сделать. Второй ключ, чтобы дать ему. Миша, Галя! Он же как цуцик дрогнет у её порога. Почти каждый день. Как бездомный цуцик!

Зимина удерживала ледяную вздрагивающую руку подруги. Неряшливая, не закрашенная седина плачущей Веры резала душу. Беспомощно Галина Зимина поворачивалась к ходящему по комнате мужу. Однако тот вдруг подбежал к растроенной Плуготаренко:

– Ты когда отстанешь от него? Перестанешь лезть в его жизнь, а?

Голова его тряслась, бляха ожога налилась кровью.

Кричал прямо в лицо женщины:

– Дашь ты ему жить или нет?! В конце-то концов!.. Ты же не мать… ты же…

Зимин пошёл в другую комнату, хлопнул дверью.

Побледневшая Вера Николаевна молча начала вылезать из-за стола.

В прихожей так же молча одевалась. Глаза её мгновенно высохли, стали дикими.

Галина Павловна не знала, что делать. Робко трогала подругу за плечо:

– Вера, дорогая, прости ты его, дурака. Прости, Вера! Слышишь?

Вера Николаевна была уже в шапке, застёгивала пуговицы пальто. Дико посмотрела в комнату на богатую люстру Зиминых, перевела взгляд на их красивый терем на стене. Откуда, как на заказ, пошла куковать отвальную кукушка.

Вышла.

На улице слёзы опять застлали глаза. Ничего не видела. Как тощий хлопок, навстречу шли искривлённые фонари с кусками ваты вместо света.

Её кто-то остановил:

– Вера Николаевна, что с вами?

Упала на грудь Уставщикову как на землю обетованную. Плакала, скулила.

– Ну-ну, Вера, успокойся, Что случилось? Пойдём, пойдём, дорогая.

Сидели в каком-то кафе. От света бумажной лампы на столе – с бронзовыми скифскими лицами. Уставщиков не забывал подливать в бокалы. Веру Николаевну будто прорвало, говорила и говорила. Но словно бы только для себя. Торопилась рассказать себе всю свою жизнь.

Когда что-то грохотало с эстрады и начиналась внизу толкотня – останавливалась. Непонимающе смотрела какое-то время, привыкая к помехе, и вновь говорила.

Уставщиков умел слушать, гладил её руку.

Потом, после кафе, провожал Веру Плуготаренко домой. Шли всё тем же парком, где когда-то случилась у них близость. Только теперь парк был зимним, блеклым, с сонными фонарями. Мужчина и женщина шли рядом. Молчали. Они помнили всё.

Возле подъезда Веры, поглядывая на теплящееся окно первого этажа, Уставщиков Герман Иванович сказал:

– Знаешь, Вера, у меня ведь тоже не сложилось. Жена после развода укатила с новым мужем в Москву. Детей тоже сманила. Один я теперь… Так что если что…

Он быстро написал, вырвал из блокнота и протянул листок:

– Вот мой адрес и телефон.

Вера Николаевна крепко обняла его и поцеловала.

Вошла в подъезд…

…Через два дня, когда сын был в ванной, позвонила:

– Герман Иванович, это я, Вера. Добрый вечер.

5

Склонившись над ванночкой с проявителем, Плуготаренко ждал. Не трогал, не шевелил утонувшую фотобумагу пинцетом. Как в омуте начала проступать закинувшаяся плачущая собачья пасть. Затем расставленные длинные ноги девицы в чёрном обтягивающем трико. Дальше её лохматая шубка. Дальше её насмешливое высокомерное лицо… Плуготаренко напряжённо рассматривал. Словно ждал на снимке новых и новых деталей.

Сидел, закрыв глаза, покачивался. Рука сама сгребла в ванночке снимок и мокрым комком опустила в ведро.

Вылил в раковину проявитель.

Пытался отмыть руки от химикатов. Кожу щипало. Руки были как после ожогов.

– Что у тебя опять с руками? – спросила мать, когда возил в тарелке утреннюю манную кашку. – Возьми мои резиновые перчатки, в конце концов. Раз разучился проявлять. Как кур воровал. Все руки в пятнах.

Плуготаренко молчал. Вера Николаевна хмурилась, ища рукам занятия на столе. Сын не едет к своей «жене» уже три или четыре дня. (А та, похоже, и не очень-то страдает от этого.) Каждое утро он запирается теперь в ванной. Что-то проявляет там. А что проявляет? – непонятно. После Нового года вообще ничего не снял. Фотоаппарат так и провисел два месяца на гвозде.

– Германа Ивановича недавно встретила. Уставщикова. (Глаза и руки у Веры Николаевны забегали. Руки по столу, а глаза в черепушке.) Он просил тебя заехать к ним. В редакцию. Им пришло из Москвы оповещение. Для тебя и Жулева. Там опять выставка намечается.

Сын молчал, загребал ложкой.