Ядро и Окрестность

– Да.

Нужно было подкараулить момент, когда стоящая на входе билетерша зазевается, и проскочить мимо, стараясь смешаться с толпой зрителей. Это и означало хилять. Было уже поздно отступать, он ел пирожок и пил морс. Алик, подарив ему приятное, теперь приглашал к действию.

– Первым пойдешь ты, я постараюсь отвлечь.

– А как же ты после меня один, да и она будет настороже?

– Мне не привыкать.

Показывали «Встречу на Эльбе». Минут двадцать они ждали начала, слоняясь у входа в кассы. Наконец стали запускать в зал. Максим с тяжелым сердцем пристроился к очереди. Он не знал, как все получится. Подошел Алик и встал впереди перед носом у билетерши.

– Я занимал, – сказал он, протягивая мятый и чуть ли не скомканный билет.

Пока женщина его разглаживала, хмуро взирая на кусок бумаги, он незаметно толкнул Максима вперед. Тот понял это движение как сигнал. Толкнул Алика в сторону женщины, а сам скользнул в проем между ней и стойкой.

– Куда! – закричала она. – Ах ты, хулиган! – и уже подалась корпусом догнать Максима, но вспомнила об очереди. – Погоди! Я тебя в зале найду, дрянь такая! У тебя же места нету, куда ты от меня денешься!

Максим слился с толпой. В самом ее начале он был на виду, вызывая любопытство, поэтому спешил протиснуться в гущу зрителей, где его след терялся. Ряды заполнялись. Он искал глазами свободное место, но там, куда падал взгляд, через секунду – другую садился владелец билета, это походило на карточку лото, все номера которой быстро покрывались бочонками. Сердце уже не колотилось так часто. Однако его не покидало ощущение меда и дегтя, чуда на экране, к которому он не мог привыкнуть, и тревоги. Дегтя было больше. Ему повезло с местом в последний момент, когда уже выключили свет и столб электричества упал на экран. Обычно он тут же забывался вплоть до того, что в эти полтора часа не сознавал себя Максимом. Его душа, схваченная зрелищем, уже не принадлежала ему, он даже и тела не ощущал. Но сейчас деготь как бы застилал действие на экране, делая его тусклым и прерывистым. Вместо него вдруг вставала недавняя гадкая сцена. Он запомнил из всего виденного две фразы: «Рубите лес, мы продадим его англичанам», а еще то, что «Черчилль – жирная коварная свинья». Почему надо рубить лес, было непонятно, но Черчилль, конечно, заслуживал этих слов. Он вредил нам со времен Гражданской войны, а в этой помогал с камнем за пазухой и, помогая, скорее всего, чувствовал на языке деготь, как сейчас Максим, потому что шел против себя. Дали свет. Люди вынесли его на улицу. Он медленно возвращался в себя. Алик ждал неподалеку от входа.

– Смотрел? – спросил Максим.

– Да.

– Я тебя в зале не видел.

– Я черным ходом и сразу по лестнице на балкон. Уже не первый раз. Прорываться после тебя было глупо. Как фильм?

– Голова от него тяжелая, – признался Максим.

– Ничего, поправим!

Они опять шли по городу. Падал редкий снег. День был чернобелым, как в кино. Белый тротуар в ледяных буграх, темные дома и люди. Дома смотрели друг на друга окнами через дорогу. Люди шли, ни на кого не глядя. Ему казалось, что он бредет по собственному прошлому. Это чувство всегда охватывало его зимой, и чем крепче стояли морозы, тем дальше в глубь времен тащила его Земля за собой.

Алик привел в городскую столовую.

– Зачем? – робко возразил Максим.

Он никогда не бывал в таких местах и не знал, как себя здесь вести.

– Пивка попьем, – солидно объяснил Алик.

Это уже было совсем из другой жизни. Деревянный полированный барьер отводил часть помещения под продажу пива. Продавщица качала ручку насоса. Он подавал ленивую желтую струю в кружки, над пивом поднималась пена, полная рука останавливала насос, ждала и снова доливала. Кружка с пивом и пеной походила на граненый кубок, украшая желтым своим светом того, кто ее держал.

Они присели за стол. Первый глоток оказался горьким. Что в нем хорошего, подумал он. Вокруг сидели мужчины с такими же кружками в руках. Их лица выражали медленное, тонко смакуемое удовольствие. Он еще раз осторожно отхлебнул. Что-то в этой горечи было. Он делал глоток за глотком, прополаскивая язык в этой странной жидкости, которая чем дальше, тем больше ублажала его. Потом взгляд неожиданно потерял фокус, он слегка опьянел, как раз настолько, чтобы видеть свое состояние и наслаждаться им.

Максим боялся пьяных, которые напоминали сумасшедших. Что заставляло их так мучиться, какая темная сила. Они раскачивались при ходьбе и даже падали. Сам он уставал только в долгом беге, но ведь не падал. Они хотели подняться и не могли. Он где-то читал: такими тяжелыми люди чувствовали бы себя на планете величиной с Юпитер. Мир образует невидимую цепь. Тот, кто заглядывает в стакан, постепенно переходит или, лучше сказать, его уводят с родной и легкой Земли на другие Шары с их жутким тяготением, мешающим переставлять ноги.

Некоторые жуки, если их перевернуть на спину, так и лежат не в силах принять положение для полета. Шевелят лапками, в попытке вызвать боковую качку, и только вертятся на месте. Их тело слишком велико и массивно для таких тонких ножек. Одно из двух: или у пьяных вырастает вес, или слабеют ноги.

Но вообще насекомые живут на своей особой Земле. По сравнению с нашей она как детский мячик рядом с футбольным. Поэтому резво бегают, высоко подпрыгивают и почти все летают. Ясное дело, живи Максим на такой Земле, и он бы не ходил, а перемещался скачками. Больше всех его поражали блохи. Тело узкое, вместо ног настоящие пружины. Блоха делает гигантский прыжок, как будто выщелкивает себя из складок протертого до грязной ваты одеяла. Таким он укрывался, когда еще не ходил в школу, жил с мамой и бабушкой в холодном сыром и темном доме, приведенном наспех в порядок после войны.

Мысли его стали переплетаться. Обычно он видел свои мысли, тогда они шли ровно и далеко, как нити игрушечного телефона. Сейчас он их тоже видел, и даже яснее прежнего, но вот не мог как следует натянуть. Они напоминали тонкие стальные проволочки, которые норовили улизнуть из-под пальцев. Ах вот оно в чем дело, догадался Максим. Пиво и вино вводят в обман, подобно мошенникам среди людей. Допустим, ты пьешь воду или сладкий компот. Напился и больше не хочешь, хотя, говоря по правде, столько компота у него никогда не было. Если же пьешь вино, жажда твоя неутолима. Он видел, что у каждого едока на столе мерцало белое на желтом – не одна, а две кружки. Мужчины чистили сухую рыбу тарань, съедая все вплоть до тонких костей. Напиток колдунов, крадущих ум, думал он. Ведь если мысли путаются, как у него сейчас, то ум похож на перевернутого жука с бегущими по воздуху лапками. Кто-то стоит над ним – он и перевернул, больше некому – и холодно рассматривает, как сам Максим любит рассматривать на поляне суетливых муравьев. Ему хотелось больше говорить, чем думать, – он это мимолетно отметил. А должно быть как раз наоборот, – мысль промелькнула и погасла. Нить телефона натянута, по ней бегут звуки. Крепко натянута – щелчки и трески сами срываются с места. А тут слова просятся на линию связи, несмотря на то что провода провисли до земли и кое-где оборваны. Странно! Он любил думать, и вот то, чего любил, не хотел, а хотел гораздо меньшего, каким представлялось ему говорение слов. Много читал, и ему открывалось. Но знание, как он все больше убеждался, это не то, что вычитано или услышано. Знание течет из собственного разума, когда тот справлялся с происходящим извне. Показавшись, оно приводит душу в трепет, как будто ее облили прохладным огнем.

Он даже помнит те места в своем городе, где огонь появлялся внезапно, и его было много. Максим сравнивал его приход с зелеными искрами, которые высекает лошадь подковами из булыжной мостовой в летних сумерках. Однажды бабушка вела его из детского сада в незнакомое место. Улица лежала пустой, только лошадь, запряженная в телегу, мерно шагала посредине. Ноги ее высекали не искры, а пламень – так они длинно и долго порхали.

С недавнего времени он понял, что девочки – совершенно особые существа. Он не выделял их из человечества. Да и никого не выделял. Все были просто люди. То, что взрослые и дети принадлежат к разным классам, так это свойство времени. Оно незаметно укрупняет детей, а мамы и папы, наоборот, растут в землю, как говорит его бабушка о себе. То есть каждый человек растет сначала в небо, пока маленький, потом никуда в среднем возрасте, стараясь его задержать, потому что средний считается самым лучшим. И уж затем растет в землю.

Жизнь человека похожа на брошенный в небо камень. Брошенный сильной рукой описывает высокую дугу. Такой человек живет долго, до восьмидесяти лет и больше, как старуха из соседнего подъезда их дома. Она даже летом сидит во дворе на скамейке в пальто и валенках и все равно не может как следует согреться. Однако почему мужчины так резко отличаются от женщин. Ведь возраст у них примерно одинаковый. Мальчики и девочки, когда они совсем дети, почти не различаются. Понятно, над ними стоит одно и то же время. Престарелые тоже в его руках, потому и похожи. А мужчина и женщина уклонились в стороны от средней линии, образовав совершенно разные формы. Почему? Раньше он этого не замечал. То есть видел, но не глазами ума. Недавно появившийся на свет ребенок не может сразу понять ничего. Он еще не настоящий человек, а только будущий. Когда же приобретет способность к разумению вещей, успевает к ним так привыкнуть, что вопросов не задает.

Раньше он считал, что девочки слабее мальчишек, не такие дерзкие и ловкие, никогда не вступают в драку и в чем-то благороднее. Он не мог найти подходящего слова. С недавних пор он понял, за всем этим стоит нечто большее. Девочки уклоняются в сторону красоты, и чем старше, тем сильнее уклоняются, пока не станут женщинами.

Еще он догадался о самом себе. С ним самим что-то происходит, раз он об этом думает. Теперь, глядя на девочку, он спрашивал себя, как бы она выглядела, родившись мальчиком. Кое-что от мальчика в каждой из них проглядывало, и он пытался понять что. Как оно входило в природу девочки, которую он разглядывал? К мальчикам слово «красивый» никак не подходило, да и «некрасивый» тоже. В его классе было тридцать ребят. Он никого бы не выделил по этому признаку. Девочка на его месте смогла бы выделить, ведь один им больше нравится, другой – меньше или вообще ни капли. Если разница налицо, то от нее теперь никуда не деться. Любая девочка будет обращена к нему лишь этой единственной стороной, имеющей знак красоты. Ее человеческая суть начнет ускользать от него, женское начало поглотит все, заставит его в первую очередь видеть пол и только потом, отстранившись от него, если сможет, увидеть ее как сочеловека. С женщинами было легко, их красота не волновала. Да некрасивые и не попадались. Однако с тех пор, как он открыл в людях пол, женские лица тоже стали магнитом. Не потому что нравились. Он хотел понять, сколько в них привлекательного. Но то ли оттого, что плохо одеты или озабочены, устали, их пол заключался лишь в маленьком росте и узких плечах.

Однажды он шел по улице с дядей Пашей. Тот работал у них во дворе, в котельной. Навстречу шла рыжеволосая женщина. Оба обменялись приятными словами и разошлись.

– Ну и как? – спросил дядя Паша.

– Что как? – не понял Максим.

– Моя подруга. Понравилась?

Он хотел сказать, как хороша эта женщина, насколько лучше других и что она принадлежит ему, словно дядя Паша участвовал в соревновании и ему достался приз. Хотя призом тут и не пахло. Самая обыкновенная, да еще и рыжая, лицо испорчено веснушками. Чтобы не обидеть дядю Пашу, он что-то промычал в ответ. Хотелось угодить, и не мог. Тот догадался и сразу потускнел.

Да, война, разруха, бедность были главные причины, отнимавшие у женщин их блеск. Он купил билет на «Василису Прекрасную». Само название обещало то, что он всюду искал. Но фильм обманул. Ничего прекрасного в ней не было. Такая же тетя, как все вокруг, правда, добрая, но ведь тети не женщины. Редко, но иногда удавалось посмотреть трофейный фильм, и вот в них играли женщины с лицами ангелов. Значит, есть такие. Откуда же они возникали? Ясно, что где-то там, в недоступном мире цветов, причесок и роскошных платьев. Он выходил из зала потрясенный и грустный. Тот мир лежал в другом измерении, его забросили в этот.

Алик сидел рядом, не заговаривая. Он допил свою кружку. Ему не хотелось уходить. Голова слегка откинулась на расслабленной шее. Он не грезил, как Максим, не быв человеком мысли. И только проживал свое состояние, похожее на теплую ленивую воду, в которой приятно лежать.

– Пойдем, – сказал он, вставая.

– Куда опять? – спросил Максим.

– В одно место.

И Максим послушно двинулся следом. Снег из звездочек собрался в мелкие хлопья, всасывая и без того скудный свет. В этот раз они петляли переулками и дворами, пока не вышли к подвалу под хлебным магазином. В представлении Максима город состоял из нескольких главных улиц. Здесь проходили трамвайные рельсы, дома поднимались на высоту четвертого и даже пятого этажа. Все остальное постепенно мельчало и путалось в кружении неприметных улочек, а спускаясь к реке, принимало вид деревни.

Попадая сюда, Максим спешил поскорее выбраться. Ему казалось, что каждый дом разглядывает его, как старуха, что разучилась стесняться, перестав быть женщиной. Алик знал город не только со стороны его органов, но и клеток. Максим ходил в школу, Алик был скитальцем. Спустились в подвал. Слабым желтым накалом горела лампочка. Кладовщик кивнул, приглашая. Он снял с полки холщовый кошель, затянутый у горла шнуром. «Вот твои монеты, как договаривались». На стол хлынула тяжелая струя однокопеечных монет, медных, но только что отчеканенных, блестящих и потому ничем не уступающих золоту. Алик зарыл пальцы обеих рук в эту груду. Монеты стекали вниз, издавая звон такой же чистый, как они сами.

– Сколько здесь?

– Пятьсот, как ты просил.

– А наценка?

– Полтора рубля за сотню.

Алик ссыпал медь в карманы пальто, и они повернули к выходу.

– Возьми, – сказал Алик, протянув ему блескучую горсть, – будет денежная реформа, бумажки уйдут, а эти останутся, цена их поднимется во много раз. Я свои деньги прихожу сюда менять, лишних не бывает, но заначка все равно нужна.