Ядро и Окрестность

– Научиться. Моя лечила людей, знала травы. Это передается.

Максим стоял у борта вполоборота к воде. Но смотрел не на воду. Над ящиком с бухтой каната висел спасательный круг с надписью «Роза Люксембург». Краска стыда покрывала его до ушей. Какая роза, роза – цветок. Мальчишка умел читать мысли, как Юрчик, поэтому сразу раскусил Максима. Почему Люксембург, надо будет спросить у кочегара, когда он выйдет наверх. Мысли, как слепые, натыкались друг на друга. Он подошел к бачку, чтобы не стоять на месте. Тяжелая кружка была прикована цепью к петле. Пить он не хотел, налил чуть-чуть и медленно цедил через край, будто бы занятый делом. Спустился вниз и долго ворочался на досках скамейки.

Утром пароход причалил к пристани в виду какой-то деревни. Женщины в стеганых безрукавках волокли по сходням пузатые мешки. Верхние края были стянуты суровой нитью, головки репчатого лука глядели в просвет. Они уселись низко рядом со своими мешками. Пароход отвалил. Разложили снедь на газете: хлеб, сало и кольца лука, которые макали в кристаллы каменной соли. Максим ушел на нос парохода, глотая голодную слюну.

Река то ли стояла, то ли плыла неслышно в отлогих берегах. Утренняя прохладная дымка укрывала деревню. Лишь купола церквей создавали равнину. Он смотрел и, не думая ни о чем, запоминал Среднюю Русь, доставшуюся ему от прошлого века, соломенную, уходящую вдаль, на плоской земле у медленной воды. Постепенно туман растворялся, открывая лицо деревень. Первый раз в жизни увидел живое и невредимое селение, очень бедное – огороды, посадки, темные избы. Его город стоял, искромсанный снарядами и бомбами. Немец пришел за землей, город ему был не нужен, он хотел зарыть его в землю, как ненужную и вредную вещь, а землю превратить в перину и нежить на ней своих детей и жен. Но разбился о город, который стоял высоко над землей.

Последняя пристань оказалась во второй половине дня. Их свели на берег. Молодая женщина в пионерском галстуке построила ребят в колонну. Шли по песку. Это был город, двухэтажный, старинный, кирпичный. Максим, одолевая подступавшую слабость, вглядывался в него, стараясь почувствовать целое. Как хорошо смотрелись его окна и стены, выложенные не вглухую, а с рельефными выступами и карнизами.

В лагере их развернули уже в линейку. Старшая вожатая обратилась с приветствием. Она была молода и красива и, главное, заранее всех любила. Когда взрослый разговаривает с ребенком, он взрослый, когда с детьми, с которыми еще только знакомится, он товарищ.

«Вы, наверно, устали и проголодались?» Линейка ответила: «Нет!» И Максима кольнуло в сердце. Он подумал, что слитный звук ребят, подхватив вожатую, отнесет ее в сторону. Но женская улыбка, слегка покачнувшись, устояла. «Не будем нарушать порядок, вдруг кто-то из вас хочет сесть за стол, но почему-то молчит». Она попала в точку. Сытый голодного не разумеет.

Он ел рисовую молочную кашу с красной икрой. Икры было много, не меньше самой каши – белое с оранжевым. Да, цвет был именно такой, яркий, но и нежный, как сама икра. Некоторые дети отказывались и отдавали ему. Он удивлялся, смутно догадываясь, что она выше той колбасы и даже пахучего шоколада. И бостон не стоял с ней вровень, а что могло стоять, он не знал. Может быть, креп-жоржет.

Фай

Студентом Максим водил дружбу с приезжим таджиком. Тот бросил учебу стал вольным человеком и жил шабашкой. По выходным он брал с собой Максима в напарники. Вместе чистили низкие подвалы пятиэтажек, которые время от времени наполнялись грязевыми ливнями, носили раствор для стяжек, откапывали кабели высокого напряжения. Иногда Файзу, так звали парня, хотя Максим говорил ему Фай и тот легко принимал, иногда ему удавалось получить работу у богатого дачника. Фай взваливал на Максима все самое трудное и тяжелое, но и отстегивал, а получив деньги с заказчика, варил плов.

Он делал это с большой любовью. В угловом помещении, которое ему отвела какая-то контора, где он числился сторожем, плавали удивительные запахи и дымы.

– Режу мясо, душа отдыхает, – говорил он.

Восточный человек, думал про себя Максим. Промывать рис, чистить овощи, отмерять специи – можно ли во всем этом находить удовольствие. Стряпню и кухню он в мыслях соединял с женщиной. Если готовил сам, то не очень вникая и с большой неохотой. Чистка и варка, мытье посуды ощущались им потерей времени. Приготовил себе обед, тут же и съел. Труд твой стал невидимкой.

Время мужчины всегда отливается в крупные вещи – дома, мосты, дороги, станки и машины. Время женщины течет привычно и незаметно, как ручей в кустах, порхание птиц и даже однообразно ровный стрекот кузнечиков. Фай, однако, был крепкий упругий малый с шапкой черных волос на голове. Волосы его росли не в длину, а в гущу, поэтому шапка становилась все шире. Сама природа предназначила его к тому, чтобы приводить в движение крупное и тяжелое вещество, никак не морковь с отборным рисом, изюмом, сливами и кусочками мяса.

– Любишь вкусно поесть? – задевал его необидно Максим.

– Пойми! Вот плов, – Фай ловко поднимал желтый рис куском хлеба, отправляя в рот, – раз он входит в тебя – он ты. Остальное нет. Тело это знает и радуется, когда моет, чистит и разделывает на части.

От сытной еды у него туманились глаза. Белые неиспорченные зубы с хрустом пережевывали зелень.

– Почему не остальное, – возражал Максим, – что видишь и слышишь, к чему прикасаешься, все твое.

Фай благодушно смотрел на него сквозь наволоку сытости.

– Разве оно входит в тело?

– Не хлебом единым, – вспомнил Максим.

– Продолжай.

– Но всяким Словом, исходящим из уст Божиих.

– Так у вас же нет больше Слова. А без него не стало и хлеба. Что ты ешь в своей столовке? Молочный суп и мятую серую картошку, называемую пюре. Аллах послал человека на Землю, дав ему тело и душу. О молитве я помню. Но у молодых, как ни старайся, тело идет впереди, а мы с тобой молоды. Или ты не в счет, вместе с твоим народом, лишенным радостей тела. Никогда не видел рядом с тобой женщину, значит, род людской принадлежит тебе не весь целиком. Скажу больше. Если не весь, то и ты не в нем. А без него тебе холодно. Потому что только от него из глубины идет тепло.

– Женщины теплые от того, что не мужчины?

– От того, что в глубине рода. Мужчины на поверхности, а те в глубине, как пчелиная матка в своем улье.

Максим знал: одни люди мерзнут, другие нет. До него холод добирался через руки и ноги. Спину он тоже норовил прятать от зимнего ветра. Руки время от времени совал в карманы пальто, а пальцы ног шевелил, разгоняя кровь.

С годами каждый привыкает к себе, невольно перенося свои ощущения на остальных, во всем подобных ему сочеловеков. Понятно было, что зима не щадит стариков. Все свое тепло они уже отдали, даже летом носят валенки с телогрейкой, кому за семьдесят. Однако разницу в температуре между мужчиной и женщиной он не улавливал. Женщины были теплее, но не градусом тела. Он очень удивился, узнав, что птицы разогреты до сорока с лишним градусов. Оказывается, и женщинам тоже дано лишнее тепло. Наверное, потому, что они не могут согреться физикой быстрого и долгого движения.

На шабашках встречались отделочницы – по малярке, плитке, обоям – молодые девчонки-лимитчицы. У них были розовые лица и жаркие руки. Фай, проходя мимо, любил завести разговор:

– Кабанчик? – спрашивал он.

Так называлась прямоугольная толстая плитка для облицовки фасада.

– И что?

– Тебе нужен скакун, чтобы унес за облака.

– Где ж его взять?

– Далеко ходить не надо, посмотри на меня. – Он тряс своей черной густой шапкой. – Не нравлюсь? Ладно, доставайся другу. – И он тянул Максима за плечо.

Тот переминался под взглядом синих глаз.

– Как ты терпишь плитку голой рукой? – спрашивал он, чтобы не стоять дураком.

– У меня руки огнянные.

Его поразило это слово – не огненные, как говорят и пишут, а огнянные, и на него дохнуло жаром раскаленных углей. Видимо, из Владимира или Ярославля, успел подумать он.

– На, возьми. – Она протянула узкую, но крепкую ладонь.

– Ой, да ты чуть теплый, – не удержалась плиточница.

– Кровь не греет, соплями не согреешься, – бросила ее товарка.

– Грубая ты, Клавка, все у тебя на х… А ты не хули, да подхваливай.

– Пойдем, – сказал Максим Фаю.

Было ему неприятно, будто подловили на тайной слабости. Дома он взял купленную в храме Библию. Третья книга Царств начиналась так: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, – и будет тепло господину нашему царю».

Вот оно что! Одолевший некогда Голиафа мог унять непрерывный свой озноб лишь с помощью женского тела. Сколько же ему было? Он перечитал историю жизни Давида и нашел лишь, что времени царствования его над Израилем было 40 лет. Немало, но не древним же старцем сошел он в могилу. Или такова участь всех государей. Власть, как пресс, выжимает их досуха. И в русской деревне на печи лежали сплошь старики, довершая жизнь. Старухи же любили постель по свойству своего пола, согревая ее собой.

Фай брал с собой кетмень на шабашку. Он привез его сюда из далекой Азии. Слово не было совсем чужим. В памяти Максима вдруг всплыл рассказ о бедном дехканине, читанный в детстве. Тот обрабатывал свое поле кетменем. Не у кого было тогда спросить. Максим думал, это лопата – что еще мог держать в руках земледелец. Но это оказался совсем другой инструмент. Его рукоять стояла под прямым углом к рабочей поверхности. Металл ковали вручную. Следы от ударов молотка отливали серебром. Мощное усиление вблизи крепежного кольца сходило на нет к лезвию. Сама рукоять была не обычным прямым фабричным черенком, а упругой узловатой палкой, способной гасить удары. Работал он по принципу мотыги, не лопаты. Не переворачивал слой почвы, а разбивал и рыхлил. Фай бросал с его помощью раствор на носилки. Он тянул кетмень на себя. Движение шло сверху вниз, было удобным для тела и потому экономным и сильным. Лопата же, наоборот, поднимала свой груз, чтобы потом опустить.

По человечеству Фай и он шли рядом. В чем заключалась разница, Максим не мог определить, но она лежала на виду, такая же как между лопатой и кетменем.

Он вспоминал все, что знал об орудиях, выстраивая их в ряд. Все начиналось с палки. Ее заостренный конец делал лунку. Максим услышал об этом в школе, ее называли копалкой. Потом люди придумали деревянный кол. Он походил на лом, только лом сделан из железа и потому тяжелый, а кол не имел силы. На него надевали камень с отверстием, который заключал в себе необходимую массу. Известно, что масса впитывает энергию, как сосуд воду. Кол с утяжелителем вбирал силу рук, отдавая ее земле в момент удара. Мотыга появилась намного позже, в век бронзы, и развилась в плуг, но это уже с приходом железа.

Каждому орудию соответствовал свой способ обработки, тип участка и набор полезных культур. Кол использовался при сооружении клумбы. Засеянный участок напоминал в те времена не поле и даже не грядку, а клумбу. Мотыга трудилась над грядкой. Он вдруг понял, что огородничество средней полосы с окучником и тяпкой пришло оттуда, из зоны мотыжного земледелия. Но там оно начиналось в качестве основного способа почвообработки. Сюда же докатилось в виде придатка к полеводству. Занимались им не мужчины, а женщины, и без применения животных, вручную.