Гафур. Роман. Книга 2. Фантастика

– Конечно! – Отвечает Тали. – На земле он… носит обычное имя. Имя, не вызывающее вопросов. И обычную человеческую внешность! Которая является его второй родной ипостасью. —

– А Лис? – Спрашиваю я. – Почему я его не могла сразу вспомнить сейчас? —

Тали только пожимает плечами, но вместо нее говорит папа.

– Возможно, потому, что ему уже не восемь лет, а твоим воспоминаниям о нем вообще более м… слишком много лет? —

Это резонно. Я это понимаю. И я понимаю так же то, что разница в возрасе в несколько лет так сильно меняет внешность быстро взрослеющего ребенка, его характер и его интересы, что если ты его в эти годы взросления не видишь, то вполне можно и не узнать. В моем случае моя разлука с сыном длилась для меня нескончаемые века и тысячелетия. А для него – всего лишь шесть или семь лет! И поэтому он меня помнит, а я его… забыла! Наконец-то мой мозг включился на полную мощность. Но внутренне я еще так и не проснулась! Мои эмоции по прежнему спят.

– Кем я была? – Растерянно спрашиваю я, обращаясь к Тали, но поглядывая при этом в сторону сына.

– Ты всегда, с того момента как ребенком попала в Обитель, ты была Видящей. – Сказала Тали. – Ты видела все проявления Темной Энергии и Темной Материи не где-то далеко в космосе, в телескоп, а ее наличие в живых существах. И ты так же видела все, что скрыто от обычного зрения. —

– И поэтому я «мыслю не как человек?» – Прерываю я ее речь, размышляя сама в себе.

– Вероятно. – Говорит она. – И еще ты была совершенно уникальным бойцом! Только Сарфат мог с тобой спаринговать… Я тебе больше скажу. Магия, которую ты так рьяно ненавидишь и боишься, ты ей владела в совершенстве. И, думаю, если бы вспомнила, то и сейчас тебе бы не было равных. —

– И думать забудь! – Говорю я. Потом говорю, обращаясь ко всем. – Я не ненавижу магию. Она мне… отвратительна! Но других я не осуждаю. Поскольку в этих вопросах каждый отвечает лишь за себя! … Не говорите Лису о том, что сейчас открыли мне. Он знает, что я его мать? —

– Конечно! – Говорит мне отец. – Ты же внешне почти не изменилась. Просто… Ему еще трудно ориентироваться в событиях, находящихся в очень разных временных потоках. Для этого нужна привычка и опыт, которых у него еще нет. Мы не можем ему сказать о твоем возрасте. Потому что он еще ребенок. Детям вредно давать понятия со сломанной логикой, такие как временные петли, противоречащие их наивному восприятию мира! Несмотря на весь его интеллект. И… Это не в укор, а просто как факт! Дети не должны знать о том, что их родитель, мама, покинула их более чем на миллион собственных лет! Не обижайся! —

Я проглатываю эту горькую пилюлю правды о себе, поскольку я и сама мучилась этими угрызениями все свои годы, что прожила вне системного времени. Но меня всегда держала моя Присяга! Хоть это, конечно, и не было оправданием…

– А как же его исключительные способности? – Спрашиваю я отца.

– Математика, физика… это другое. Это как сказка, в которой все возможно. Путь… Точнее, дорога для фантазии, проложенная… э-э… в дремучем лесу Неизвестного по жестким правилам логики, которую ты сам же и определяешь. Вот. А про тебя мы ему сказали только то, что ты его можешь не узнать! Что у тебя временная амнезия. И это, кстати, совершенно так и есть! Нам даже не пришлось обманывать малыша! —

– Это какой-то кошмар! – Выдыхаю я с облегчением, поскольку в голове у меня все встает на свои места. И только теперь во мне просыпаются чувства. Я смотрю на Елиссея, разговаривающего с Нити, и ловлю себя на том, что до невозможности сильно хочу прижать его к себе. Конечно, он сильно вырос! И изменился. Повзрослел! И сейчас мне так странно… почему я не узнала его сразу? Когда-то давно я читала, что если между людьми нет так называемых «обнимашек», если близкие люди в них не нуждаются, то между ними… угасла любовь. Любовь предполагает именно физический, тактильный контакт! И сейчас я готова вскочить со стула и сама броситься к моему Лисенку! «Обнимашки» потихоньку возвращаются ко мне! Они стучатся в ворота моей души, такие большие и добрые, как коровы, идущие к хозяйке на вечернюю дойку, и я впускаю их во внутренний свой дворик. Я слышу их глубокое и шумное дыхание. «Обнимашки» … вздыхают во мне. Наверное, от сожаления, что в их прекрасных услугах я еще не нуждаюсь. А может и от радости! … Но физически я по прежнему все еще сижу за столом, находясь в какой-то неестественной для меня каталепсии… Потому что, как правильно заметил папа, я сегодня " … удивительно не в форме!»

– А Амелия? – Спрашиваю я, вспоминая свою любимую дочь.

– С ней все в порядке. – Отвечает отец. Она сейчас на воспитании у своих… у других дедов и прадедов. И… вне зоны доступа! —

Тогда я поворачиваюсь всем корпусом в сторону Лиса, который стоит ко мне спиной и слушает Ниэтель, и я ему говорю.

– Ты по прежнему считаешь, что нечетные числа намного холоднее четных? – Он удивленно поворачивается ко мне, вспомнив один из наших с ним разговоров, и я, наконец-то, вижу на его лице улыбку. Он просто сияет! Потому что кем бы он ни был по происхождению, а я все равно его мама! И его мама его вспомнила!

И тогда я встаю и иду к нему навстречу.

Часть 2. Путешественник

Глава 1. Duo sunt sine nomine, или, двое безымянных

«… Приход антихриста в мир будет сопровождаться овациями, лаврами и ликованием народов! Ибо нельзя взойти на абсолютную высоту абсолютной власти на острие меча, как завоеватель и поработитель, но лишь на острие языка, как политик и завоеватель сердец! Абсолютную власть над целым миром можно получить лишь в единственном случае – когда весь мир тебя безумно, безумно, безумно любит. Любит так, как любит толпа: безоговорочно, безапелляционно, бездумно, … любит самозабвенно! Любит жадно! … Именно такая, безумная любовь толпы, любовь, являющаяся по сути изнанкой, извращением той Любви, которая есть Любовь-по-сути, именно такая любовь толпы и возводила во все века на вершины власти тиранов, мизантропов и отъявленнейших душегубов… Антихрист – лжец! Говорит нам Священное Писание. И это вовсе не противоречит ни свойству политика быть лжецом, – да простят мне эти слова некоторые из присутствующих в этом зале, (ропот в зале) – ни свойству мизантропа и душегуба быть всеми любимым! Да простит мне эти слова вторая половина этого… нашего уважаемого собрания! (Свист, реплики из зала). И напротив, Истинный Лидер чаще всего бывает ненавидим толпой. И мы с вами Одного Такого помним! И то, что с Ним сделала толпа, тоже помним!…»

(Из единственной сохранившейся аудиозаписи скандальной Нобелевской Речи уважаемого Михаила Львовича, за которую (речь) его и лишили только что врученной Нобелевской Медали. Стокгольм, декабрь 2283 года.)

– Скажи, Гафур, – обратился ко мне Теодор, – что бы ты сделал для того, чтобы вытащить свою дочь с того пляжа, откуда я только что вытащил тебя? —

Он лежал на двух очень «слежанных» соломенных матрацах, заложив руки за голову, уставясь немигающими глазами в потолок этого утлого домишки, в котором мы с ним недавно разделили простенький ужин. На улице совсем стемнело и стало прохладно. Запели цикады. Их громкий стрекот был отчетливо слышен и наполнял сердце до боли приятными ощущениями детства.

– Что угодно. Не сомневайся. – Просто ответил я ему.

Я понимал, что это торг. Но торговаться не хотел. Я был весьма не силен в торгах. Несмотря на то, что козыри у меня были. И торговаться я бы мог. Я понимал свою роль в Истории. Я так же понимал и то, что Империю свою Тео смог построить исключительно… точнее, во многом благодаря моим заслугам в науке. И поскольку в настоящем моменте своей жизни я еще никаких заслуг не свершил, то меня он должен был холить и лелеять… А не вовлекать в какие-то торги. Просто… глядя на этого некоронованного императора, проживающего в лачуге и при этом управляющего целой планетой, я проникся к нему не то чтобы уважением? Нет. Для уважения я слишком плохо его знал. Меня подкупало другое. Сам Теодор. Нужно было иметь недюженную храбрость, мощный ум и несгибаемую волю для того, чтобы, начавши свое дело водиночку, прийти к таким результатам как у него. Я понимал, что с моей стороны никакой торг неуместен вовсе не потому, что мне нечего предложить взамен освобождения арестантов, среди которых была и моя дочь, а потому, что Теодору уже было известно будущее. И все варианты прошлого. И я здесь, лежу рядом с ним в его лачуге только потому, что Теодору известно обо мне три вещи. Ровно три. Первое – что я его не убью. И не убью вовсе не потому, что моя дочь у него под арестом. Не убью… потому что не убью. Второе, что я фактически уже в его команде. И третье. Третье то, … Да он понимал, что ему удалось воздействовать на меня своей харизмой. Расположить к себе. И расположить настолько, что фактически я был бы согласен на совершенно добровольное подчинение.

Что вы хотите спросить, хорошо это или плохо? Да ни хорошо и ни плохо. Пока это еще «никак». Хорошо, или же плохо – это то, как ты сам будешь поступать. Свои действия или же чужие приказы? Да какая, нахрен, разница! Если чужие приказы приводят к результату более для тебя хорошему, нежели какие-то свои идеи, то – будь я проклят, – я согласен на эти чужие приказы!

И поэтому я повернулся на правый бок, лицом к Тео, и сказал.

– Что от меня нужно? —

– Завтра. – Ответил он. Зевнул и закрыл глаза… И мгновенно засопел.

Это самое «завтра» наступало очень долго. Потому что я за ночь, пока Теодор мирно похрапывал на соседнем койко-месте, я за это время успел передумать очень многое и переоценить свое отношение к нему. И уже тогда, когда потуги ко сну стали просто невыносимы, я вырубился. Но, как оказалось, совсем ненадолго. Примерно на полчаса. Поскольку, как выяснилось, Тео вставал рано и спал мало. Рассвет едва забрезжил над красивым заливом, когда Тео встал со своей лежанки и отправился на улицу. Причем встал он из положения «лежа на спине», не коснувшись руками пола вообще. Просто сперва сел, потом поджал под себя ноги, скрестив их, и на них поднялся, рванувшись всем телом вверх и вперед. Это говорило о его неплохой физической форме. Расстройствами сна, а значит и психики он тоже не страдал судя по тому, с какой скоростью он вчера уснул. Я тоже вышел вслед за ним, понимая, что поспать все равно уже не удастся. Было очень холодно, и изо рта шел пар. Теодор куда-то пропал. Я огляделся вокруг и преодолел почти непреодолимое желание справить утерннюю нужду прямо на его виноградник. А еще лучше на его любимую скамеечку. Удержало меня от этой мелкой пакости лишь то, что скамеечка принадлежала Гаю Плинию Секунду Старшему. Поэтому, да, конечно, … где-нибудь в отдалении… Так я и спустился бегом вниз метров на сто. Почти до кромки воды. А подъем в гору бегом очень хорошо меня согрел. В Ялте я такое не проделывал. Там мне положено было жить чинно. Со своей любимой женой Ольгой Сергеевной. Чинно и неспешно прохаживаться по скучному городу… И прочие прелести жизни аристократа. Зато теперь… подходя к дому Теодора я снова чувствовал себя живым. И… молодым!

Когда я вернулся к дому, выныривая из-за виноградной лозы, он стоял возле дверей своей хижины, закутанный в какую-то немыслимо огромную, лохматую шкуру.

– Мантикора? – На сбившемся дыхании спросил я его одной из моих любимейших книжных фраз.

– Волк. – Ответил он фразой оттуда же. И тут же добавил. – Как спалось? —

– Мне потребуется кофе. – Ответил я. – И вино. – А он просто жестом пригласил меня снова в дом.

Мы уселись за тот же стол, за которым беседовали вчера, и я, наконец-то, смог отдышаться. Вино он мне достал то же самое. Тот же козий сыр и тот же вчерашний, подсохший за ночь хлеб. И я не думаю, что это от скупости. У него здесь не было электричества. Стало быть и холодильника. И соответственно, не было скоропортящихся запасов.

– Перекуси вот пока мочеными бобами. – Сказал он, вынимая из-под полотенца небольшую мисочку с какими-то огромными, круглыми плодами. Я взял один из них рукой из воды, в которой они плавали, и положил себе в рот. Плод был очень мягким и таким же сочным, и по вкусу напоминал фасоль.

– Воду где берешь? – Задал я ему очень деревенский вопрос.

– Дождевая. – Ответил он. – У нас очень чисто. Далеко бегал? —

– Почти к самой воде. – Ответил я. – Немного не добежал. Поленился! —

– И правильно! – Сказал он мне ровным тоном. – Море по прежнему опасно. Как и то, где ты был вчера. —

Я вспомнил рассказы своей дочери о Первобытном Океане, на берегу которого мы были вчера, и мне стало нехорошо.

– Что, за миллион лет они так и не покинули свою колыбель? – Спросил я его.

– За почти что два. – Поправил он меня. – Да. Не выходят. Сидят там и пожирают друг друга. Хотя, некоторые пытаются выползать! Наверняка просто из праздного любопытства. Как мы в космос в свое время! И я теперь доподлинно знаю, – заметил он, беря в руки большую и увесистую медную ступку, – что никакой эволюции на самом деле нихрена в природе нет! —

– А как же… А что есть? —

– Стандарт есть. – Сказал он. – Фенотип, генотип и все поведенческие аспекты, которые так же уже предусмотрены. Этология есть. А внутривидовые отличия, типа формы ушей, или длины ног, это примерно как форма корпуса у компьютера. Не более. —

Я завороженно смотрел за тем, с какой тщательностью он перетирает зерна кофе медным пестиком в медной же ступке. Делал он это основательно и не спеша. Это впечатляло. Я всего лишь попросил его угостить меня кофе. А он для этого принялся работать.

Он проследил мой взгляд и сказал.