Для писем и газет

И так далее.

В пятницу днем на горизонте показалась туча и грохот. Туча быстро приближалась, грохот, соответственно, нарастал. И вот на место трудового подвига как бы с неба пал яростный стройотряд. Действовали быстро, четко, по-военному. В три дня заасфальтировали озимые, поставили столбы, свалили колхозный лесок. Лично для Дедки, Бабки, Жучки, Кошки и Мышки построили прекрасный культурно-торговый центр с баней, химчисткой, приемом посуды и коровником на 600 койко-мест. Улетели так же быстро, выбив у председателя три с половиной миллиона денег, по дороге на лету подхватив своих, которые, возвращаясь, тащили под брезентом что-то тяжелое.

Утром по деревне бродили ничего не понимающие жители, тихие и пришибленные, словно погорельцы. Дедка ошеломленно держался за высокую мраморную стелу возле забетонированной репки, к которой шли крутые ступени и Аллея трудовой славы…

Ближе к зиме через это все проезжала машина геологоразведки. Дедка их тормознул, поговорил, потом поспорил, потом поругался. Потом сбегал по соседям, принес шесть литров самогона (свекольного) и овцу на веревке.

Геологи открыли бутыль, понюхали, вытерли слезы и сказали:

– Показывай, отец.

Дальше подогнали машину, пробурили, измерили, еще малость добурили, посчитали на бумажке, заложили аммонал и гахнули!.. И здорово гахнули!.. Но не рассчитали. Взрывом снесло новый коровник, Аллею, культурный центр и полдеревни. Репка выскочила из земли как пробка и сбила натовский спутник. Дедку потом таскали в одну организацию, поскольку в райцентре от взрыва рухнула статуя вождя и воткнулась протянутой рукой в почву…

А в это время в городе Лиля Михайлова вернулась домой, красная от мороза и волнения. Она раскрыла свой портфель, достала оттуда листики машинописи и сказала:

– Вот!

Оказалось, один зарубежный ученый долгое время от нечего делать пил свою родную мочу и заинтересовался… Дальше шли выкладки, диаграммы, что лечит и когда пить.

Все переглянулись и принялись за дело.

Оптимистическая трагедия

Как это обычно бывает: идешь себе, развлекаешься видом летнего дня, строишь кой-какие планы, когда внезапно из соседнего двора ударяют звуки похоронного марша…

Всегда неожиданно, всегда врасплох!

Эти сумрачные волнистые звуки чернилами разливаются в чистом летнем воздухе, отзываются сжатием в груди. Хочется плакать и простить всем. Еще больше хочется бежать, бежать, бежать…

Но я не бегу, я стою и внемлю печальной музыке. Меня пригвоздил на месте этот горестный напев и призыв смерти в исполнении оркестра средней квалификации. Разом обмякли и спутались мысли. Я больше не гордый прыгун и физкультурник, плечи покорно провисли, а пяткам сделалось горячо. Чужая скорбь терзает мое сердце, а фальшивые звуки – уши…

Но, наконец, музыка смолкает.

Природа возвращается к жизни: слышен писк детей, чирикают голуби, в голове как бы что-то оттаяло. Я вдыхаю полной грудью, чтобы идти дальше, и выдыхаю вместе со звуками похоронного марша. Он снова ударил оттуда же, большой и тягучий. Окружающая среда немедленно становится черно-белой, потом бело-черной. Эти печальные звуки напоминают, что прожита половина жизни, лучшая. Я переключаю мысли на горе незнакомых хоронящих, потом на горе окружающих, потом – на печали всего мира. Этот похоронный марш размеренным шагом уносит меня к безднам воплей и страданий.

И там обрывается…

К этой жизни я возвращаюсь медленно. Медленно вникаю в соседние окна и занавески. Со все возрастающей любовью и радостью я вижу бачок с пищевыми отходами, почтальона в синей куртке, оживающую чистоту середины летнего дня. Страдания отступают, хочется мирно жить и трудиться, хочется жить достойно и пошить новые брюки, хочется брать на руки младенцев и делать им «козу».

Я поворачиваюсь, чтобы бодро начать все это, но тут в спину мне ударяет особо печальный аккорд. Это даже не нота, а крик горестных лебедей, натягивающий трагическое одеяло смерти на все живущее. В мгновение ока я уношусь туда, на берег этого обрыва, день снова меркнет. Вселенная разорвалась, как сковородка со щами. Все! Какое начало?! Какие женские объятия и доски с объявлениями!

Все тлен, пыль и нулевой цикл…

Музыка вновь смолкает, и из своей выси я мысленно вижу, как гроб с дорогим содержимым вносят в катафалк – этот вечный спутник человечества. Как рассаживаются родственники, как устраивается рядом оркестр, чтобы уже там, у входа в вечную обитель, еще раз сыграть свою лебединую песнь бывшему родичу и гражданину.

Прощай, верный друг и чуткий товарищ!..

Я хочу представить еще что-то соответствующее, но тут вновь ударяет музыка… Это слегка путает стройный расклад мысли. Траурные звуки уже в меньшей степени уносят в загробную высь, берет досада за свое слабое знание ритуала провожания. Ага, думаю я, видимо, родственники чрезмерно любили почившего. И тут женщины заголосили, потребовали дополнительную порцию марша, чтобы еще раз расцарапать чувства звуками Шопена. И оркестр не подкачал. Они, кряхтя, выползли наружу и ударили напоследок, со слезой.

Музыка и впрямь скоро закончилась.

Я мысленно бросил свою горсть земли в чужую могилу и, слегка просветленный, тронулся дальше. Но со двора вновь послышался траурный марш. Я остановился. Начиналось черт знает что! Значит, немного раздраженно подумал я, они его загрузили, затем оркестр вылез и сыграл маленько уже просто так, вроде на танцах. Понятно. Затем они взяли трубы и барабаны, полезли внутрь, так. Но вот – опять играют. Где логика? Но тут мне приходит естественная мысль, что кто-то опоздал. Схватил такси и примчал в последнюю скорбную минуту. И по его личной просьбе оркестр вздохнул и сделал свое дело еще раз. Конечно, четвертак придется накинуть, но что такое, скажите, четвертак или даже два в такой момент? В таких случаях ничего не жалко, или я уже ничего не понимаю.

Наконец, оркестр снова смолк. Даже послышалось оттуда вроде рычание мотора. Я облегченно вздохнул и подмигнул проходившей мимо девочке с пустым посылочным ящиком, мол, все в порядке, жизнь – это кое-что, и день, мол, сегодня, а?..

В эту минуту вновь раздались стенания и удары оркестра. Все полетело к чертям! Поднявшийся вихрь раскрутил дома и вынес их в какую-то огромную трубу, почва зашаталась и часто задышала. Я взялся за ствол дворовой вишни. Может, они там передумали? Сказали: «Не будем хоронить без председателя исполкома? Что за неуважение к бывшим жильцам!» Или не так. Сказали: «Вносите его обратно или заройте нас вместе! Оркестр, – играй встречу!!!» Нет, ерунда какая-то. Я крепко держусь за дерево, чувствуя, что начинаю раскачиваться. К счастью, оркестр, выдав пачку нот, умолкает.

Насовсем.

А то мне пришла крайне дикая мысль, что вчера здесь была эпидемия, или по неизвестной причине, умер целый дом, или отравилась свадьба – вот их и выносят по росту, а оркестр за жуткие деньги взялся проводить каждого. Но вот прощание закончено. Жизнь вступает в свои сокровенные права. Я отправляюсь домой на слегка дрожащих ногах. Вранье! Я вечен, и эта досадная музыка дует мимо меня и не имеет никакой силы, влияния и…

В это время из двора вновь слышен похоронный марш. В глазах у меня окончательно смерклось, все остальное я вижу наощупь. Я вхожу в этот гробовой двор и вижу там такие же качели и песок, и цветущих детей, и тётку на скамейке, и яркое белье на балконах. А ещё я вижу «Клуб юных моряков» и раскрытые окна полуподвала – помещение этого юного клуба, где человек семь небритых личностей сидят на стульях перед нотами, а стоящий перед ними валторнист что-то им втолковывает. Я подхожу к окну, наклоняюсь туда и кричу: «Здорово, моряки»! Они на минутку отвлекаются от своей душераздирающей музы, затем валторнист кричит: «Три-четыре!» – и снова плывут в летнем воздухе волнующие назойливые звуки.

Счастливого плавания, дорогие братья и сёстры!

Приглашаем в полёт

Аэрофлот. Длинные лайнеры, свист турбин, несравненный запах керосина.

Все позади: билет, регистрация, досмотр ручной клади ручным способом. Объявление: «Опоздавшие к полету не допускаются!» И сами опоздавшие, цепляющиеся за колеса стартующего «Ту», отталкиваясь от грешной земли чемоданом. Но мы с вами не опоздали. Мы сидим в светлом салоне, испытываем легкое предстартовое волнение, переходящее в озноб, а из включенного динамика льется успокоительная песенка Аэрофлота: «Давай обнимемся у трапа, мы не увидимся уже»…

Щёлк. «Уважаемые пассажиры. Экипаж корабля от имени Аэрофлота… Борт… маршрут… Просьба пристегнуть…».

Коротко и неясно. Хотелось бы полнее. Например, командир – женат он, или ему уже всё равно. Любит ли своих детей? Если да, то почему прошел в кабину такой мрачноватый? То же экипаж – помнят ли, что в жизни всегда есть место подвигу? Ведь в воздухе нет мелочей!..

В это время кто-то нервный кричит, глядя в иллюминатор:

– Смотрите, смотрите! А люди внизу ма-а-а-ленькие, как муравьи!

Проводница:

– Это и есть муравьи, мы ещё не взлетели!

Но наконец разбег, толчок, прижало, откинуло. Земля уходит вниз – все остальное вверх. Колени давят на желудок. Желудок давит на завтрак. Завтрак давит на глаза. Глаза широко зажмурены.

Взлетели.

Щелк. «Уважаемые пассажиры. Напоминаю правила. На борту самолета не разрешается: курить, ходить, пользоваться, а также высовываться из иллюминатора по пояс до полного набора высоты!».

Немедленно захотелось спуститься на землю и покурить.

В это время вой двигателей на минуту смолк и сменился свистом. Это двигатели перешли на новый режим. Все 180 сердец проделали то же самое. Во рту пересохло, а в ушах зазвучал далёкий голос мамы: «А может быть, поездом? Может, поездом?…»

Ей как бы вторят эти жуткие слова: «Внимание, аварийные выходы расположены по обе стороны и снабжены всем, что там написано. Желаем приятного полета».

Набрали высоту. Самые опытные расстегнулись и расслабились. Остальные недоверчиво задышали. Вопрос новичка:

– Скажите, пожалуйста, самолеты нашего типа часто бьются?