Врачу: исцелись сам!

Но никакие увещевания не помогали – это была привычка с детства – Виктошина мать точно так же слюнила пальцы. А человек ведь, как обезьяна, непроизвольно начинает подражать тому, что видит. Поэтому-то и языки иностранные идеально изучать в естественном окружении – тут же схватывается стиль произношения и акцент. Борисков это хорошо понимал, но все равно продолжал Виктошу туркать, она же в ответ ему говорила:

– А ты, Борисков, когда задумаешься, ковыряешься у себя в голове и в носу, а иногда еще и чешешь в попе!

И действительно, было. Такие мелкие гадости неизбежно существуют у любого человека, и с ними надо как-то мириться. Проще всего – не обращать внимания. А иногда такие вот людские привычки, если они не слишком уж гадкие, очень даже разнообразят жизнь. Конечно, надо, по мере возможностей, все-таки пытаться не делать того, что может быть неприятно близкому человеку.

У одного знакомого был такой пунктик: пукнет под одеяло, а потом залезет туда с головой и нюхает свою вонь. Будто бы никто этого не замечает. Его жена боялась, что однажды отравится его кишечными газами насмерть, и считала, что именно от этого у нее постоянно болит голова и провоняла вся квартира. Уже покупали ему и ромашку и симетикон – все равно пердел неудержимо. Какая-то была у него ферментная недостаточность. Приходили по этому поводу на консультацию к Борискову. Оказалось, что проблемы с кишечником у этого мужика тянулись еще аж со службы в армии. Учебку он проходил в Таджикистане. Там царила страшная невероятная антисанитария. Он вспомнил, как они таскали в носилках грязную, всю в земле, картошку, а потом в этих же самых носилках носили и квашеную капусту, которую тут же с них же и загружали в котел. Понос после этого был чудовищный. Из туалета раздавались страшные звуки. Несколько позже, уже в Афгане, когда сидели на заставе в горах, его каждый вечер бил страшный озноб. А утром было все нормально. И так продолжалось довольно долго. Наверное, это была малярия. Борисков так ничего придумать не мог, чем бы ему помочь.

А у Виктошиной бабки, (они у нее жили первые года полтора после свадьбы), был особый прибабах: если кто идет в туалет, то она обязательно услышит это, высунется и крикнет: "Можете не закрываться!" Казалось бы, какое ее дело: закрывается человек в туалете или нет, но она так всегда подкарауливала и кричала. И подобные причуды у людей встречаются довольно часто. Софья, например, никак не могла себе обрезать ногти на правой руке и всегда Борискова стричь заставляла. Ему это вовсе не нравилось, но он любил Софью, и ему это не было противно, хотя все равно ведь, ведь согласитесь, странно это. Надо подобное принимать, как есть, все равно их, эти привычки, уже не исправить. У одной Виктошиной знакомой муж свои грязные носки куда-то постоянно запихивал (ну, положи ты их в стиральную машину или в корзину для белья – трудно тебе, что-ли!), у другой – не только ковырял в носу, но еще намазывал козявки на спинку кровати и под стулья – вообще всюду, куда рука дотягивалась, и потом еще постоянно руками чего-то шелудил у себя в мудях; другой мужик – тупо смотрел в телевизор, надолго замирая с вилкой у рта – чуть ли не на несколько минут, как гипнотизированный. Жена одного типа жаловалась, что он постоянно жрет чеснок, просто жить не может без чеснока. Причем, нажрется, и дышит прямо в лицо. Ей уже и с работы его звонили: "Ну, хоть ты-то ему скажи!" Один чел занимался сексом с женой, почему-то не снимая носков, что женщин раздражает невероятно, и к тому же вообще не мылся перед этим самым делом. Она с ним по этому поводу воевала очень долго, и, как говориться, "в результате упорных и продолжительных боев" приучила его, по-крайней мере, мыть перед сном ноги, подмышки и в паху. Другой мужик вообще читал книги и журналы исключительно в туалете и только когда ходил по-большому. Без хорошей книги туда и не ходил и книгу там же и хранил на полу рядом с дезодорантом. Впрочем, в другой семье жена люто ненавидела, когда муж вообще что-либо читал, ту же и впивалась в него: "Опять книжечку читаешь! Делать тебе, что ли, нечего?" – это для нее было то же самое, что и бездельничать, а ведь мог бы за это время и очередной гвоздь куда-нибудь вбить или уроки у ребенка проверить, а он тут читает. Читатель долбанный! Так вот некоторые водку и заначку прячут, а тот мужик – книги. Потом еще непосредственно во время интимных дел бывают разные прикольные вещи – сексуальные заморочки, особенности и привычки. Но все это обычно скрыто, хотя, пожалуй, и было бы интересно об этом поговорить. Одну женщину возмущало, что во время орального секса, который ей делает ее парень, он хитро на нее посматривает из-за лобка, с ее слов, "как солдат из-за бруствера" и еще чего-то постоянно сплевывает вроде попавших в рот волосков. Один тип перед самым оргазмом всегда начинает истерически хохотать, ну, просто заливаться смехом, как от щекотки, а его жену это буквально бесит: она считает, что секс никак не может быть смешным… ну и так далее.

Однако, несмотря на некоторые неизбежные шероховатости семейной жизни, Борискову с Виктошей вообще бывало очень даже неплохо. Случались и совершенно неожиданные счастливые моменты. Как-то ехали откуда-то из гостей на машине белой ночью и попали на разведенные мосты. Деваться было некуда – тогда еще вантовый мост не был построен. Вышли, пошатались по набережной, Виктоша выпила пива, потом долго искали туалет, затем вернулись к машине. Борисков так хотел спать, что тут же и уснул, да так сладко, что был очень недоволен, когда его Виктоша стала пихать: "Эй, можно ехать!" Стояла теплая-претеплая белая ночь. Самый-самый рассвет. Казалось бы, ничего особенного, но ощущение совершенства и насыщенности жизни вдруг посетило Борискова. Тогда какое-то время стояла тихая, теплая погода. Потом подул ветер и пошел дождь. Так закончились и отлетели навсегда те белые ночи. И что-то такое тогда еще неумолимое и неизбежное произошло. Как-то еще на следующий год ходили гулять на "Алые праруса", но такого ощущения уже больше не было.

Однажды почти целый отпуск, еще до рождения Лизы, они жили с Виктошей в палатке на одном из островков Вуоксы. В то лето все время шли непрерывные дожди. В палатке было сыро, и на реке ветер поднимал довольно большую волну – так что захлестывало в лодку. Дни шли за днями, а погода все никак не улучшалась. Лежали целыми днями в палатке, занимались любовью до полного истощения. Больше делать было нечего. От переизбытка ощущений любовный пыл тоже стал несколько угасать. Пора было выбираться из этого глухого места. Затушили костер, погрузились и медленно погребли против ветра. Брызги от волн летели через борт, приходилось постоянно отчерпывать воду. Дорога до ближайшей деревни заняла полдня. Там переночевали у какой-то бабки, а утром поехали в город. Через девять месяцев родилась Лиза. Потом, когда Лиза подросла, несколько лет подряд во время отпусков ездили по России на своей машине. Поступали просто: покупали в "Доме книги" подробную автомобильную карту, намечали маршрут и ехали.

Пытались не терять ни дня короткого отпуска. Помниться, как-то отпуск начался в субботу, вещи были собраны уже с вечера, а всю ночь лил дождь. Изменить планы уже было невозможно, и в девять утра отъехали от дома под мелким моросящим дождем. Неслись по шоссе под темным нависающим небом, грозящим ливнем. Под Новгородом вообще была какая-то атмосферная дыра, и дождь лил буквально как из ведра, пока не выехали с объездной на московскую трассу.

Капало еще целый день по всей дороге и даже на Селигере. Так и легли спать в палатке под мелким дождем, который шуршал всю ночь. Однако утро было ясное. Солнечные зайчики мельтешили по тенту палатки, звенели птицы. Засыпанная сухими сосновыми иглами палатка быстро высохла.

На следующий год поехали туда уже вместе с Долгободовыми, на двух машинах. По дороге остановились в небольшой деревеньке, стоящей на одном из притоков озера Ильмень.

Борисковы сняли комнату в большом обветшавшем доме, где жили только одни старики – муж с женой. Старики натерпелись за свою жизнь. В войну и после войны работали, считай, бесплатно, и еще года два после войны ели картофельные очистки и даже, говорят, были случаи смерти от голода. Уйти никуда было нельзя – существовало настоящее крепостное право, и только позже, при Хрущеве, колхозникам стали выдавать паспорта. Деревенька потихоньку чахла. Раньше тут был колхоз, и жили вовсе даже и неплохо. А тут – перестройка, гласность, приватизация, сменился один председатель, второй, и вдруг оказалось, что продано все, что только можно было продать: нет ни коров, скота вообще нет никакого, фермы развалены – остались даже без стен и без крыш – все растащили. Домашнюю скотину было держать выгодно только до тех пор, пока воровали из колхоза комбикорма, а покупать – уже было дорого. Пьянство почти поголовно выкосило сельских мужиков. Борисков испытал ужасное чувство беспросветности, когда увидел человека в ватнике, резиновых сапогах, бредущего от забора к забору, и только чудом державшегося на ногах, и, наконец, все-таки завалившегося в самую что ни на есть грязь лицом. А чего тут было предостаточно, так это говна. Говно тут было навалено повсюду. Нужно было постоянно смотреть под ноги. Шага в сторону нельзя было ступить, чтобы не вляпаться. Было такое ощущение, что люди тут вообще не ходили в туалеты, а гадили, где придется.

В ближайшем к деревне городке практически ничего не работало – ни одно предприятие. Кто мог – торговал, да и то торговля шла не слишком шибко – у населения просто не было денег что-либо покупать – в основном тратились пенсии, пособия да небольшие зарплаты бюджетников. Более активные уезжали на заработки в большие города, оставшиеся – пили. Большинство ругало власть и ждало, что кто-то придет и что-то им даст. Интересно было услышать мнение одних мелких предпринимателей, мужа и жены, из соседней области. Они, пользуясь переизбытком тут дешевой рабочей силы, хотели открыть небольшое производство, однако местная администрация им не разрешила: "К себе езжайте! Нам ваш бизнес здесь не нужен!" – так прямо и сказали. Они, видимо, посмотрели на этих ребят и поняли: много денег с них не выдоишь, а тогда зачем оно нужно. А ведь надо было кормить не только себя, но и пожарников, санэпидстанцию, милицию и бандитов. Долгобродов говорил про это:

– А ведь появись здесь хотя бы только пять китайцев, они тут же бы открыли производство: пекарню, мастерскую – что-нибудь да делали бы. Наши же ничего делать не собираются – они будут ждать, когда им предоставят рабочие места, и ругать власть! Коммунисты, надо отдать им должное, своего добились – никто шагу не может ступить без разрешения. Русский человек без хозяина чувствует себя очень неуютно. Заметь, на рынке тут торгуют исключительно кавказцы. Ни одного местного вообще нет.

Борисков на это возразил:

– Никто не дает местным работать из принципа, а китайцев, которые будут делать свою дешевую фальшивую парфюмерию, будут безжалостно ловить и тоже не давать им работать. В этом есть какая-то историческая загадка – всеми силами тормозить и усложнять людям жизнь, не исключаю, что существует на это некий тайный приказ. Логически, с точки здравого смысла, это трудно объяснить. Иногда мне кажется, что тут действительно есть какой-то заговор, историческая загадка. Мне кажется, и налоги-то власть не особенно-то интересуют: главное не дать русским свободу! Я тебе простой пример приведу… Знакомый парень управляет крупной строительной фирмой, строит дома. Так у него за последний год было – ты не поверишь! – тысяча проверок! Тысяча! Они держат специальных людей, которые работают только с проверяющими. И всем надо платить. Стоимость жилья растет, и половину стоимости этого жилья составляют взятки, чтобы просто дали строить. И надо сказать, необходимый эффект достигнут: русские не размножаются. Когда не растут деревья, не размножатся куры и звери – значит, что-то в природе происходит не так.

Впрочем, сам Долгобродов жил очень даже неплохо: имел особняк во Всеволожске, две машины в семье. И все это зарабатывалось за счет всего лишь одного продуктового магазина. Тут тоже была какая-то загадка. Он, впрочем, рассказал, что сам товар, когда его покупают в Китае, стоит копейки. Наценка на него идет во много раз. Он считал, что так же смешно увеличивать налог на богатых, потому что все налоги на богатых всегда платят бедные. Это закон жизни. Например, подняли налог на мой "Мерседес", значит, меньше буду платить продавцам, повышу цену товара. Все очень просто. Борисков слушал его со смешанным чувством, он думал, что лучше всего этого вообще не знать. Это была неприятная, негативная сторона экономики. Во всем тут был обман.

Целый следующий день шел дождь, и Долгобродов с Борисковым трепались, пили водку и мылись в бане. Когда погода улучшилась, женщин оставили в деревне, а сами пошли в лес, искать заброшенный монастырь, который, по словам стариков, находился километрах в пятнадцати от деревни. Путешествие было довольно трудным, но там, среди болот, они, наконец, обнаружили тот самый монастырь. Удивительно, что там, на небольшом клочке твердой земли, стояла уже частично разрушенная, но еще прекрасная каменная церковь, окруженная сгнившими остатками деревянных построек. Сразу возникал вопрос: раз они, два здоровых мужика, еле-еле сюда ногами дошли, то как, интересно, сюда завозили камень и почему именно сюда? Уровень воды был там почти, что вровень с землей. Опять же вопрос вставал: как же укрепляли фундамент. Оказалось, что там, на острове, было два колодца, типа купальни с мертвой и живой водой. Остались даже части купален: заваленные перила и полусгнившие доски мостков. Тут же были видны следы предыдущих и не столь давних посещений, типа пустых бутылок и окурков. В тот день было не слишком тепло, да еще и дождливо, но уйти оттуда, не окунувшись в купели, было бы обидно. Ведь за этим, по сути, они и пришли. Доски на мостках от времени осклизли, лезь было боязно, но следы на земле от босых ног рядом были совсем недавние. Долгобродов с Борисковым прямо под дождем начали раздеваться. Тут была одна тонкость – никто не знал, в который водоем надо опускаться первым – с мертвой водой или же с живой. По сказкам вспомнили, что надо поначалу с мертвой (нпременно спрыскивали убитого богатыря мертвой водой), а потом – живой. Тут еще и определить нужно было, где какая. Посмотрели, что вокруг одной купели ничего не растет, да еще и кости какого-то лесного животного лежат рядом. Сочти эту купель за мертвую. Влезли туда абсолютно нагишом. Вода была холодная и очень мягкая. Долгобродов попробовал ее на вкус: вкус у воды был никакой. Капля попала Борискову в глаз, и тут же показалось, что будто бы защипало. Посидели в купели, пока не затрясло, затем пошли в другую. Тело на воздухе горело. На мостках другой купели было тоже склизко, вода была темная, и действительно, вроде как другая, болотная. Долгобродов, немного побарахтавшись, вылез, встряхнулся, как пес: "Вот сейчас приду к жене, сразу ей и вставлю!" – вдруг сказал он. В нем плескалось радостное возбуждение.

– Ты гляди, может быть, тут вода-то радиоактивная или ядовитая – которая мертвая, чего тогда ее мертвой-то прозвали? – несколько остудил его пыл Борисков, стуча зубами.

Борисков, может быть, и поехал бы отдыхать за границу или на юг, да денег не было, а вот Долгобродов сознательно любил такие вот поездки по глубинке России, а в ближнее зарубежье он и не совался. Как исключение, прошлым летом они всей семьей поехали в Крым, но почему-то взяли копию свидетельства о рождении ребенка, незаверенную нотариусом. Российский пограничник, посмотрев документы, покачал головой: "Я-то вас пропущу, а хохлы не пропустят ни за что". Однако все-таки рискнули, поехали, и действительно, тут же, со слов Долгобродова, "выскочил хохленок: езжайте, мол, назад". Сначала предложили ему взятку сто рублей. Тот даже засмеялся: "Тут вам граница, а не рынок!" Спросили: сколько тогда. Он ответил: двести долларов. Это было уж слишком. Послали Наталью договариваться. Та все-таки уболтала до стошки баксов. Тут же машину провели через границу без всякого досмотра. Когда давали деньги, таможенник, очень довольный, решил предупредить Долгобродова: "Там тебя будет останавливать экологический контроль в форме – ты ни в коем случае не останавливайся, а то с тебя еще денег состригут – обязательно к чему-нибудь да придерутся". Так и сделали, однако вместо экологов там оказалось натуральное ДАИ, которое гналось за ними несколько километров и потом оштрафовало уже капитально.

Кстати, у Борискова был пациент, который тоже до ужаса боялся Украины и ехать отдыхать в Крым категорически отказывался. Дело в том, что он года два назад поехал он в командировку в Мариуполь. Туда полетел самолетом с пересадкой, а оттуда решил ехать прямым поездом, выспаться. Купил билет в купе, где оказался совершенно один и тому поначалу очень обрадовался, однако на границе с Россией в купе зашли два украинских таможенника и прямо у него на глазах сунули ему в карман пиджака пакетик с каким-то белым порошком и сказали, ухмыляясь: "Ну что, будем разбираться?" Он заплатил им десять тысяч рублей, чтобы они от него отстали, и поклялся, что его ноги на Украине больше не будет.

Борисков тоже как-то проезжал Украину. Все было спокойно. В Харькове по вагонам прошли украинские пограничники, проверили документы и вышли. Потом к проводнику подошел человек в штатском и спросил у него, не было ли жалоб пассажиров на пограничный контроль. Говорят, случалось, что-то по ходу проверки тырили у пассажиров, пропадали вещи.

А у старого профессора Самсыгина в Харькове, оказалось, жил родной брат, а родной его дядя умер от Голодомора, профессор же был потомком другой ветки, которые тогда сбежали из Украины и тем спаслись. Самсыгин был руководителем диссертации у Борискова, и после этого между ними сохранилось что-то вроде дружбы. Как-то Самсыгин представил одну любопытную психологическую вещь. Он заметил, что хотя и был известным в определенных кругах профессором, уважаемым человеком, все равно он оставался дитем своей эпохи, и в глубине души у него еще сохранялось советское деревенское мышление, или так называемый "синдром совка" – то есть ощущение своего полного бесправия. Этот синдром был зашит где-то глубоко внутри мозга, как вирус в программе компьютера. Если "совок" имел какое-либо дело с судом, то суд изначально воспринимался им как нечто существующее вне какого-либо права, а как захочется, так и сделают, и он всегда ожидал, что ему крикнут: "А ты куда прешь, сволочь! Пошел на хрен отсюда!", и что в ресторане официант может рявкнуть: "Да я тебя, падла, обслуживать вовсе и не собираюсь! Вон у меня иностранцы голодные сидят!" Самсыгин как-то признался Борискову, что всегда с трепетом переходит границу. Как только он туда начал ездить с конца восьмидесятых, так до сих пор это в нем и осталось. От наших пограничников он всегда ожидал слов: "А ты куда лезешь, гад? С ситным-то рылом да в калашный ряд!", а от иностранных: "Русских мы сегодня вообще принципиально не пускаем – все вы свиньи и воры!"

Борисков тогда захохотал, хотя и сам реально попадал в подобное дерьмо. Он вспомнил, как году так, наверное, в девяностом, еще при Союзе, вместе с Виктошей пересекал швейцарско-французскую границу в известном городе Женеве. Пограничный пункт находился там прямо на городском вокзале в подземном переходе между платформами поездов. Они благополучно прошли мимо пустого швейцарского поста, где вообще никого не было, но как только стали продвигаться мимо будки французского, то пограничник, увидев в их руках советские паспорта, выпучил глаза и заорал: " Атаньсьон! Стоп! Стоп!". Тут же Борискова с Виктошей и забрали. Началось долгое и мучительное (из-за всегдашних проблем с языком) разбирательство. Все присутствующие, и Борисков, и французские пограничники, говорили по-английски одинаково плохо.

– Ду ю спик инглишь? – спросил пограничник после длительной тирады на французском, на которую Борисков только хлопал глазами.

– Э литл, – угрюмо буркнул Борисков.

Пограничник заметно обрадовался, поскольку тоже плохо учился в школе и тоже знал английский "э литл". "Откуда вы?" – спросил он. – "Из Ленинграда". Стали выяснять, где такой город Ленинград. Никто из французов не знал. Кто-то сказал, что этот город находится в Литве. В конце концов, оказалось, что Борисков с Виктошей пересекают французскую границу вовсе не там, где положено, а положено было или в аэропорту Руасси-Жарль де Голль Парижа (это если лететь самолетом), или в Марселе (если морем), или еще где-то на железнодорожном переходе (если едешь поездом) – и только там, но никак не в Женеве. И будто бы это было написано на визе. Естественно, визу Борисков не читал и не рассматривал – есть она и есть. Ситуация сложилась тупиковая. Никто не знал, что делать. В СССР, да и, пожалуй, сейчас в России, не стали бы и вникать в это дело – просто бы отправили назад ("Это ваши проблемы!"). Французы же зачем-то спросили Борискова, где он работает. Тот ответил "лё медцин, лё хопиталь".

– Доктор?

– Йес.

И тут же ситуация кардинально изменилась как по мановению волшебной палочки. То, что он оказался врачом, почему-то всех потрясло, и Борискова с Виктошей впустили во Францию, даже, кажется, и не поставив штамп. На обратном пути он ехал через границу на машине, французский пограничник о чем-то его спросил. Борисков, ничего не поняв, сказал неопределенно: "Угу!" – и поехал дальше – сначала в Базель, а потом в Германию.

Они ездили тогда в гости к Виктошиной подружке юности Люсе. Подружка эта, Люся, уехала из России еще в конце восьмидесятых, как только границы приоткрылись. Женщина она была самая обыкновенная, обычной внешности, но соскочить все-таки ухитрилась. Виктоша рассказывала, как она приняла решение:

– Ну, мы с ней немножко посидели, выпили, она вдруг и говорит: не хочу, мол, маяться тут по коммуналкам, очереди стоять в магазинах, собачится с соседями, стирать белье вручную и т.д. Короче, говорит, уезжаю к Генриху – в Западный Берлин.

Этот Генрих был западный немец, с которым Люся ухитрилась каким-то познакомиться в Питере и даже разок переспать, и теперь они переписывались. Оказывается, Генрих уже давно прислал ей приглашение посетить Западный Берлин.

Приехала она туда на поезде "Ленинград-Берлин", на Фридрихштрассе, где проходила Стена, пересела на западную городскую электричку (С-бан) и позвонила Генриху из автомата уже со станции "ЗОО". Когда слушала гудки, ей вдруг стало зябко и гадко. Да что уже делать! Она пожила какое-то время с Генрихом в Берлине, а потом каким-то образом оказалась в Дании. И, надо сказать, в Дании ей понравилось. Она вышла там замуж за некого разведенного датчанина, который сам не работал, но получал пособие и у него был хороший дом. По большому счету ей было все равно за кого выходить. Люся эта однажды позвонила Виктоше и предложила ей на все лето работу в Дании. Там нужно было вместо нее убираться в некоторых домах. И Виктоша съездила туда на целых три месяца, пока трехлетняя Лиза была на даче с бабушкой. Борисков эти три месяца тоже отдыхал. Она, когда приехала, много рассказывала про Данию. Двери там вообще не закрывали, или же ключ лежал тут же на косяке. Борисков слушал ее и не верил. В детстве, когда жили с родитлями в своем маленьком городе, он застал еще такой период, но сейчас это казалось невероятным. В России теперь воровали все и вся. Даже дверные ручки откручивали.

Кстати, однажды как-то подсчитали, и вдруг оказалось, что в конечном итоге довольно-таки многие Виктошины подруги или знакомые женщины уехали за границу на постоянное жительство. Была такая Аллочка Газмаева – невероятно красивая, яркая девушка. Очень любила погулять и всегда хотела уехать жить за границу. И однажды ей невероятно повезло: она вышла замуж за самого настоящего миллионера и уехала с ним в Италию. Однако там она от безделья все-таки не удержалась и переспала с охранником. Причем как-то неаккуратно. Муж за этим делом ее застукал и прогнал. И ей пришлось вернуться в Россию. Все ее тогда жалели. Конечно, миллионер был пожилой – уже под пятьдесят, а охранник молодой и мускулистый, но тут уже надо выбирать. Нужно было немного потерпеть, забеременеть, родить ребенка, и тогда все было бы нипочем.

А из школьных друзей Борискова из страны уехал разве что один Коля Бадмаев. Он свалил за границу еще в самом начале девяностых. В стране тогда царил полный хаос, с работы Бадмаева уволили, есть было нечего. Одно время жил даже без сахара: подарили какие-то гуманитарные таблетки – подсластители, их и клал в чай. Устроился в одном место – вообще кинули, не заплатили за работу. Потом в другое, а когда получил зарплату, то понял: дело труба! Внезапно им было принято решение: уехать в Америку, оставив здесь все прошлое. Начать сначала по-настоящему – с нуля. Больше слова не говорить по-русски. Работать там кем угодно. И никогда уже не возвращаться. Так он и сделал. Выехал по гостевой визе в США и там остался. Но что удивительно: родной город и детство продолжали упорно ему сниться. И эти сны обладали чрезвычайной притягательностью, и в такие ночи ему всегда жаль было просыпаться. Однако Бадмаев искренне считал, что Америка самая лучшая страна в мире. Прежде всего, она ему нравилась своей халявой. Питался он там, с его слов, просто шикарно, набирая продукты на помойке у супермаркета: чуть подсохший хлеб, слегка увядшие овощи, всякие другие хорошие продукты в помятой упаковке, которые уже не продашь. При таком изобилии товаров никто не будет покупать упаковку с любым, даже маленьким, дефектом. Поначалу его это ужасно поражало: люди выбрасывают огромное количество совершенно нормальной еды. Да отдай ты ее в развивающиеся страны голодным, которые нередко просто едят отбросы. Но ведь никто не повезет еду в Африку – да она просто не доедет – испортится, да и кто будет платить за перевозку. И опять же получается подрыв экономики развивающихся стран. Бадмаева это устраивало: "На еду у меня тут вообще не уходит денег, – писал он Борискову по электронной почте, – только на жилье. Вот жилье тут действительно дорогое, но тоже есть кое-какие ходы". Ближайшей стратегической задачей было более или менее удачно жениться на состоятельной американке, но и тут нужно было подготовиться, поскольку он замечал в людях из разных стран существенные различия, хотя иногда это было и прикольно. Однажды познакомился с девушкой Эльгой из Норвегии – непосредственно из города Осло. Ей тоже было одиноко в чужой стране. Они с Колей познакомились. Между собой общались на английском, поэтому общение получилось несколько урезанное, как звуковые частоты в плохом проигрывателе. Довольно любопытно было заниматься любовью и при этом общаться в постели на английском, поскольку интимные чувства всегда ближе на родном языке, который знаешь с детства. Шептать ласковые слова по-английски ласково никак не получалось, и выходило банально и пошло: "О, йес! Бэйби! Йес! Йес!", – других слов было и не найти. Да и как сказать по-английски: "Я уже кончил?" Это какое получается время – Present Perfect? Или Past? Хрен тут поймешь! Задушевной беседы после близости тоже не получалось, потому что говорить требовало напряжения мозгов – язык все-таки не родной. Эльга что-то такое тарахтела, спрашивала про то, про сё, но Бадмаев такие тонкости уже не понимал, только кивал головой: "Вэлл, вэлл!" Все-таки чужой язык есть чужой язык. По-английски "я тебя люблю" означает несколько иное, чем по-русски. Американцы вообще постоянно говорят друг другу: "Я тебя люблю" – и в ответ: "Я тебя тоже люблю" – у них так заканчивается практически любой телефонный разговор между близкими людьми, членами семьи. У нас так не бывает. И слово "друг" на английском и русском языках имеет несколько разные значения. Там вместе выпили и уже "Диа френд!" Обычное обращение в лавке где-нибудь в Турции: "Эй, май френд!" – так можно позвать продавца или покупателя.

А Виктошина подружка Люся ухитрилась познакомиться со шведом, который жил в Гренобле, вышла за него замуж и уехала жить к нему во Францию. Там она родила ему ребенка. Именно к этой Асе и ездили Борисковы однажды в гости через Женеву. Выбрали как раз такое время, когда муж Люси был в командировке (он вообще дома бывал редко, что Люсю не особенно и расстраивало).

Сидели как-то вечером дома. Люсин трехлетний сын Мартин спал в своей комнате. Обе подруги сидели на кухне, пили вино, болтали обо всем, а Борисков, – тоже с вином, – развалясь на диване в гостиной, смотрел телевизор. Впрочем, как и в России, смотреть по телевизору во Франции было абсолютно нечего. Шли те же самые передачи типа "Колеса чудес", "Как стать миллионером", "Форта Баярд", готовка еды на кухне за призы и прочая чепуха.

Виктоша передала Люсе привет от первого Асиного мужа Вадима. Люся со смехом вспоминала, как когда-то в юности они с этим своим первым мужем жили в коммунальной квартире, где на большом обеденном столе и ели и спали и даже любили друг друга, поскольку кровати в комнате не было вовсе. И вот теперь она жила уже с другим, богатым и успешным мужчиной в прекрасной квартире с несколькими спальнями и ванными комнатами, а то время почему-то вспоминала с радостью и волнением – понятно, были молодые.

– Что он еще рассказал? – теребила она Виктошу.

– Да толком ничего: заехал, выпил чашку кофе, отдал бумаги и тут же умчался.

– Так с ним было всегда: взбаламутит и унесется куда-то.

Они звякнули бокалами, выпили. Стали болтать дальше.

Борисков решил залечь спать и пошел перед сном в туалет. И тут произошел один неприятный момент, который с тех пор сидел в глубине души Борискова, как камешек в ботинке. Подружки еще разговаривали, но теперь почти шепотом. Борисков остановился у неприкрытой плотно двери и вдруг четко услышал, как Виктоша сказала:

– И я тоже своего мужа не люблю, ну и что? Мы нормально живем…

Про "нормально живем" услышать было, конечно, приятно, но про "не люблю", напротив, жутко. Борисков такие вещи воспринимал болезненно. Тогда мелькнула мысль приехать и развестись с Виктошей. Надолго это запомнилось, он потом многие поступки Виктоши через эти ее слова фильтровал. Иногда это словно забывалось, но все равно сидело внутри. Тогда он ей ничего не сказал. Глупо было бы тогда требовать каких-либо объяснений. Виктоша это наверняка как-нибудь перевернула, что ничего и не говорила или сказала просто так, чтобы Люсю поддержать. Но одно было ясно, что любящая женщина никогда и ни за что так не скажет. У нее просто язык не повернется.

Утром следующего дня Борисков пошел искупаться. Во дворе у бассейна дворник-грек подметал дорожки от сухих листьев и сосновых иголок. Обменялись кивками: "Бонжур, месье!" – "Бонжур!"

Денег тогда меняли мало. На продажу привезли две коробки кубинских сигар, два бинокля и подзорную трубу. Люся отвезла их в магазин оптики. Вышел хозяин. Его звали смешно – месье Кривобок, наверняка потомок белоэмигрантов. Товар он взял. Стал доставать чековую книжку. Борисков поморщился. Догадливая дочь хозяина сказала:

– Он просит заплатить наличными.

Месье Кривобок посмотрел на нее вопросительно. Дочь пояснила:

– Этот месье из России.