Абсурд

Абсурд
Владимир Шнюков

Странные люди, странные ситуации, странные решения… Так не должно быть, но случилось именно так. Абсурд.

Владимир Шнюков

Абсурд

Абсурд

Да, это были они: обидчики, враги – те четверо, а с ними ещё трое, незнакомые. Чибис узнал бы их в любой толпе и на любом расстоянии. Особенно этих двоих: бородатого толстяка, что шёл впереди, размахивая свободной рукой, и что-то гоготал басом; и носатого белобрысого верзилу, что лыбился щербатым ртом. Да и этот, кудреватый, запомнился своей ухмылкой. Они прошли совсем рядом, шагах в десяти, и, наверное, заметили Чибиса, оторопевшего за кустами ивняка, но даже не глянули. А может и не заметили, занятые своим разговором, довольно шумным. Каждого из них Чибис готов был душить своими короткопалыми, мозолистыми руками, душить до тех пор, пока глаза их не вылезут из орбит. «Падлы лохматые, шакалы…» – злоба подпирала Чибиса, рвалась наружу. За сорок лет его жизни не было обидчика, которому он не отплатил бы сполна, часто вдвойне и втройне. Но то было до сегодняшнего дня. Сегодня утром он получил самое страшное оскорбление в своей жизни, и оно оставалось неотмщённым.

День был какой-то проклятый, недаром тринадцатое число. Всё пошло кувырком с самого утра. Проснулся Чибис около девяти с привычной похмельной тоской и тяжестью во всём теле. Нынче похмелье было совсем уже невмочь. На то причина: обычно регулярные запои у Чибиса заканчивались через неделю, а тут уже две считай – как с Первого Мая начал, так и не просыхал почти. В хозяйстве был полный развал – до праздника Чибис задумал менять сгнившие нижние венцы у двора, да так и бросил; да и забор вдоль усадьбы кой-где завалился, горбыль на сарай привезён – валяется, не убран. В самом доме стояла грязь непролазная – в запое Чибис не имел обыкновения снимать сапоги при входе. Ульяна, жена Чибиса, с лихвой изучившая повадки мужа за шестнадцать лет совместной жизни, уже и не прибирала в доме, только убрала подальше всё ценное бьющееся, да дорогое пачкающееся. Дети – Колька и Ленка – старались батьке на глаза не попадаться, – заест пьяными разговорами, и пропадали где-то по селу, порой не появляясь и на ночь. Из правления колхоза приходили урезонивать Чибиса, но получили короткий, сдобренный отборным матом ответ: у меня отгулы. Что верно, то верно: отгулов перед календарным запоем Чибис всегда успевал поднакопить.

Скверно было на душе у Чибиса, скверно было и в грязной, неубранной избе. Всё скверно. Взъерошенный, помятый, как спал – в грязном пиджаке и сапогах, отдуваясь, добрался до шкапа за переборкой, достал трёхлитровую банку с квасом, долго пил взахлёб. Полегчало. Но первый же взгляд в окно вернул прежнее муторное состояние – глаз попал на беспорядочно сваленный горбыль. Вспомнился сразу и разобранный двор, и упавший забор.

«Нет, надо завязывать с пьянкой этой», – сказал себе Чибис, не выносивший развала в хозяйстве. И неуверенно предположил: «Сегодня примусь за двор».

Но уже через минуту знал, что ни за двор, ни за что ещё он сегодня не примется, – настолько одолела слабость. И от беспомощности своей, от того что надо – а не может, Чибис даже застонал, скрипнул зубами и начал полушёпотом скороговоркой материться. По жилам поползло раздражение, всё накапливающееся. Сорвать было не на ком: Ульяны в доме нигде не слышно, хотя вроде уже должна прийти с утренней дойки, ребята в школе, а может и не в школе, бес их знает. О делах уже не думалось. Голова заработала только в одном направлении – опохмелиться. Полез смотреть: под столом, на полках, – не осталось ли чего. Краем уха услышал шебуршанье на крыльце – видно, Ульяна пришла; и в тот же миг глаз схватил среди батареи пустых бутылок наполовину заполненную. Есть таки… С полегчавшим сердцем плеснул изрядную долю в кружку, в похмельной жажде глотнул, не принюхиваясь…

Ульяна, в сердцах скрёбшая крыльцо мокрым жёстким веником, сначала услышала хриплый рык, а спустя чуть и сам муж объявился перед ней: всклокоченный, рот разинут, рука у горла. Увидев жену, хотел что-то сказать, но не получилось. Ульяна сразу поняла:

– Что, дряни какой-то наглотался, окаянная твоя душа! – двухнедельная мужнина пьянка вконец сломала её терпение. – Шары-то свои бесстыжие разуй: в доме всё прахом идёт, робята бог знает где пропадают, а ему всё одно – лишь бы вино жрать. Деньги-то все пропил, паразит, в доме не копейки, хлеба не на…

– Т-ты, с-сука, – глаза Чибиса враз стали бешеными. – Отравить хотела… Убью! – Зыркнув по стене, сорвал с гвоздя кусок сыромятины. – Н-на, – хлыст жёстко отпечатался на плече Ульяны, потом ещё, ещё… Чибис как с цепи сорвался: маленький, вёрткий, прыгал по просторному крытому крыльцу перед полногрудой осанистой Ульяной, взвизгивал что-то несуразное и бил, бил…

Ульяна вырвалась, голося выскочила на улицу. Чибис, совсем уже остервеневший, – не зря на селе прозывали его ещё Васькой Бешеным, – бросился вдогонку, уже без крика, но попавший навстречу степенный дед Иван чуть в канаву не прыгнул, – так испугало его перекошенное злобой лицо Чибиса. Расстояние между ним и женой быстро сокращалось, и не один кровавый рубец появился бы ещё на теле Ульяны…

И вот тут случилось то самое, при воспоминании о чём кровь стыла в жилах Василия Чибисова, крутой нрав которого был известен и за пределами Кержи. Первое ощущение – что он завис в воздухе. Так оно и было: две пары жёстких рук с двух сторон как куклу подняли Чибиса в воздух:

– Куда спешишь, мужичё, и надо ли так быстро, – круглая бородатая ряшка заслонила Чибису спину Ульяны.

– Дядя, не рви так, упадёшь, – осклабилась вторая, носатая.

Чибис не успел ни понять что-либо, ни даже выругаться: его, дёргающегося, понесли. И пронеся несколько шагов, неожиданно, резко задрав ему ноги, посадили в глубокую, жирную весеннюю лужу, что торжественно красовалась в центре села.

– Вам удобно? – кудреватый пижон с издёвкой склонился перед Чибисом, подмигнул. Дружно хохотнув, троица, не оборачиваясь, пошла дальше.

Чибис хорошо помнил, что за всё это время не сказал ни слова, ошеломлённый. И ещё помнил, что так и сидел некоторое время в луже: молча и, наверное, с разинутым ртом. Запомнил так же любопытные взгляды баб из сельповской конторы, что окнами как раз и выходила на эту лужу.

Он не побежал вслед за обидчиками, не бросился в драку, – бешенство схлынуло, понял, что получит ещё, если ввяжется. Но уже тогда он знал, что найдёт их и отомстит. Отомстит жестоко. Знал, что это пришлые сплавщики и будут они в кержацких краях ещё несколько дней. А тогда просто бездумно пошёл куда глаза глядят, – чтобы успокоиться. Так же бездумно залез в кузов ЗИЛа, который полз по разбитой дороге в сторону лесопункта, что в десяти километрах от Кержи. В тряском кузове опять засвербила насущная необходимость опохмелки. Доехав, зашёл в поселковый магазин, – там продавщицей была жена свояка, выпросил у неё в долг бутылку красного. Выпив полбутылки, бесцельно пошатался по пустому посёлку – день был рабочий, – и затем угрюмо поплёлся по лесной дороге обратно в Кержу. И тут – эта встреча…

Всё: злоба, боль унижения, нутряная звериная жажда мести – всё разом проснулось, когда Чибис смотрел в спины семерым сплавщикам. И вместе с этим пришло спокойствие, холодная решимость и расчёт, всегда выручавшие Чибиса в сложные минуты: и когда он в половодье спасал колхозный скот из затопленной фермы; и когда он с неописуемой наглостью уходил на своей «Казанке» от рыбнадзора; и когда с голыми руками шёл на ножи вербованных. И не зря его прозвали Бешеным – наступи Чибису на мозоль, то хоть калёным железом его жги – от своего не отступится. Полтора года назад по приморозку запрягал норовистого Вольного, тот взбрыкивал, не давался. Чибис, вспылив, хлестнул супонью по лошадиной морде. Гордый жеребец, вздыбившись, рванул, понёс, – постромки отлетели, но Чибис успел схватиться за вожжи. С версту Вольный галопом волочил Чибиса по смёрзшейся кочковатой дороге. Наконец, остановился у фермы. Сбежавшиеся бабы ахнули, запричитали – вместо Васьки Чибиса увидели что-то бесформенное, кровавое. Чибис был почти без памяти, но пальцы по-прежнему железной хваткой сжимали вожжи, волочи его ещё версту – не разожмёт. Неделю после того Чибис отлёживался и домашние, а вместе с ними и рассудительная фельдшарица с коровьими добрыми глазами, изошли от чибисовой матерщины. А когда боль совсем донимала, Чибис на весь большой дом голосил блатные песни.

Да, быстро подвернулся час расплаты и Чибис не был бы самим собой, если бы упустил его. «Твари вербованные, схватите у меня сегодня горя…», – голова работала спокойно, превращая увиденное и услышанное в план действий. Сплавщики шли вверх по течению Сони, а в километре отсюда по этому берегу стояла изба, в которой обычно останавливались сплавщики во время прогона моля и окатки. Ясно, и эти там остановятся. Из отрывка разговора Чибис понял, что прошлую ночь они не спали, разбирая затор, а следующий лес пойдёт по реке где-то через сутки. Так что всё ясно: через пару часов эти твари, заглотив по стакану на рыло, и наоравшись песен (поскольку за спиной у одного была гитара), будут дрыхнуть, как убитые, – хоть режь их, хоть жги. При этой мысли у Чибиса даже челюсть стала подрагивать от предвкушения.

Что он сделает, как отомстит, – Чибис пока не знал. Мелькнула подленькая мысль забрать все деньги и ценное, что подвернётся, когда уснут, но эту мысль Чибис тут же отогнал. Бывали в Керже кровавые драки, пьяные мстительные разборки, но воровство – никогда. На селе и замков-то ни у кого не было, уходили из дома хоть на день, хоть на неделю, – просто приставляли к дверям любой батог наискось: знак, что дома никого нет, и всё. И даже сейчас, когда понаехало пришлого народа за длинным северным рублём – не запирались, поскольку пришлые, хоть и жуликоватый порой народец, тянуть руки к чужому боялись: поскольку в глухих этих краях весь Уголовный кодекс помещался в одной строке: закон – тайга, прокурор – медведь. И действовал этот закон с завидной неотвратимостью.

Взрывы хохота, доносившиеся из обиталища сплавщиков, только разжигали нетерпеливую злобу у Чибиса. Он – в похмельной тоске, голодный, жалкий, униженный; те – молодые, здоровые, сытые, пьяные, и наверняка не помнят уже, что сегодня утром в грязь втоптали его, Василия Чибисова, душу. «Да, душу, – повторил себе, всё распаляясь, Чибис, – душу мою в грязь втоптали, твари бешеные. И заплатят…».

В избе стихло. Чибис весь подобрался и потихоньку двинулся к становищу, держа наготове увесистый сук, что подобрал, когда шёл вслед за сплавщиками. Но когда до избы оставалось шагов тридцать, он ясно услышал разговор. Остановился в нерешительности: «Шевелятся ещё, паскуды…». Но так силён был порыв если не утолить сию минуту жажду мести, то хотя бы увидеть вплотную врагов, что, подумав чуть, крадучись двинулся к избе. Поставлено становище было на краю поляны, дверями на Соню. Небольшое окно, точнее просто проём – поскольку стекла не было: от летнего гнуса закрывались сеткой, в холода, чтобы тепло не уходило, дверцей – располагался на противоположной от входа стене, к которой почти вплотную подступал густой березняк. К этой стене и подкрался Чибис. Прижался, выжидая. Невнятный говор, доносившийся через открытый проём, стих. Волнение ушло, осталась мутная, тупая злоба. Выждав ещё немного, потянулся к окну, чтобы заглянуть внутрь.

– Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю,

И в разъярённом океане

Средь грозных волн и бурной тьмы…

– сильный, взволнованный голос рванулся навстречу лицу Чибиса, заставив отпрянуть, вжаться в стену. То, что враги не спали, рушило его план, уже почти сложившийся. Но странность, необычность услышанного заставили перебороть опаску выдать себя, и он заглянул в избу.

– Итак – хвала тебе, чума!

Нам не страшна могилы тьма…

– это был кудреватый. Он стоял на залитой ясным майским светом середине избы, вполоборота к Чибису, лицом к остальным, сидевшим на грубо сколоченных скамьях. Только тот, бородатый, расположился в стороне: он стоял у раскрытых дверей, через которые блестела на солнце разгулявшаяся в половодье Соня, в летние месяцы неширокая, очень мирная. Бородатый тоже внимательно смотрел на кудреватого. Тот, прервав странную речь, обратился к одному из сидящих: «Ну, теперь как, Андрей?». «Неплохо, Костя, только пафоса многовато, – Андреем оказался худощавый, светловолосый сплавщик лет сорока. – Давай-ка ещё раз этот кусок». Кудреватый кивнул, сосредоточенно уставился в пол. И, поиграв губами, продолжил:

– Всё, всё что гибелью грозит

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья…

Если что и ощущал Чибис, слушая это, – так оторопь. Перед ним было то, что понять в данную минуту он был не в состоянии.

– Безбожный пир, безбожные безумцы

Вы пиршеством и песнями разврата

Ругаетесь над мрачной тишиной…

– ударил гневный, густой бас бородатого. И столько гнева, боли и ужаса было в его страстном голосе и преображённом вдохновенной игрой колоритном лице, что Чибис, забыв осторожность, почти влез головой в проём, – настолько захватило его происходящее. Он уже забыл, зачем сюда пришёл. «Да они что – спектакль играют, что ли? Ну, чудят!…».

– Ты ль это, Вальсингам? Ты ль самый тот

Кто три тому недели на коленях

Труп матери, рыдая, обнимал

И с воплем бился над его могилой…

– метался, страдал, негодовал голос бородатого, внося сумятицу и странный восторг в душу Чибиса.

Стоял тихий, прозрачный, прохладный майский вечер. По пустынной лесной дороге шёл человек в помятом пиджаке и грязных кирзовых сапогах, с глуповатой улыбкой на заросшем, с нездоровой синевой лице. Шёл странно: то резко взмахивая руками, то вдруг останавливался и бормотал что-то вроде «Ты ль это, Вальсингам, ты ль самый тот…», при этом странно жестикулируя.

Дома Чибиса ждали. Когда он вошёл, вся семья была в сборе, сидела за столом. Судя по всему, только что был большой разговор о нём. Ульяна, Колька, Ленка – все разом подняли на него глаза и тут же напряжённо отвели их в стороны. Никто не проронил ни слова. Но Чибис как-будто и не обращал на семью внимания, и вообще повёл себя как-то странно. Ульяну удивило уже то, что муж, споткнувшись при входе о порог, не выматерился. Ещё более удивилась, когда тот снял у порога чисто вымытые сапоги и пошёл к умывальнику. Долго мылся, отдуваясь, и что-то бормоча про себя. Вытершись, устало плюхнулся на стул: «Ну что, мать, пожрать-то есть что у нас?». Ульяна не ответила. Ленка, добрая душа, шустро побежала к плите. Ел Чибис молча и очень задумчиво, порой не попадая ложкой в миску. Наконец, перестав жевать, уставился в стол, пощипывая многодневную щетину, и неожиданно сказал громко и странно: «Абсурд!». Ульяна испуганно вздрогнула.

После еды Чибис постоял в нерешительности у плиты, затем сказал: «Колька, пошли со мной, поможешь, горбыль приберём». Колька скривился, но ничего не сказал, стал одеваться. Около часу молча складывали тяжёлые доски. После запоя Чибису было тяжко, но крепился. Однако усталость брала своё, вместе с усталостью пошла и горячка, прикрикнул на Кольку. Тот, ловко поправив развернувшийся комель, опёрся на штабель и, глядя в начавшее звездиться небо, сказал ломаным баском: «Ты, батя, вот чего… Ты пить брось, хватит уже. И мать перестань бить, чего она тебе сделала-то…».