Искусство русской беседы

Голос его в голове еще несколько раз повторил «и зарезал бы ее».

Эпизод пятый. Воспоминание разговора с генералом Епанчиным.

Князь Мышкин стоит у парковой скамейки. К нему подходит генерал Епанчин и приветствует его. Князь приветствует генерала в ответ.

Генерал. А, Лев Николаевич, ты… Куда теперь? Пойдем-ка, я тебе словцо скажу.

Тут Мышкин задумался. Генерал начинает что-то объяснять князю Мышкину. Тут раздается громкая мелодия, которая заглушает речь генерала.

Голос Мышкина. Записка написана наскоро и сложена кое-как, всего вернее, пред самым выходом Аглаи на террасу.

Голос Аглаи. Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайном деле, которое касается прямо до вас.

Вдруг князь поднимает голову и смущается, потому что отвлекся от разговора и не понимает, что ему говорит генерал.

Генерал. Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон. Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и опозорили. Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват, в этом я сознаюсь, много виноват, но домогательства этой… беспокойной женщины, и дурно ведущей себя вдобавок, могут быть ограничены наконец полицией, и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все можно устроить тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже, что будущность чревата событиями и что много неразъясненного; тут есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там ничего объяснить не умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме того, что наполовину дело – мираж, не существует, вроде того, как, например, свет луны… или другие приведения.

Мышкин (задумчиво). Она… помешанная.

Генерал. В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.

Мышкин (растерянно). Какого Капитона Алексеича?

Генерал (возмущается). Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…

Мышкин. Ну!

Генерал. За-стре-лился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, – и точь-в-точь как она говорила, – казенная сумма, знатная сумма!

Мышкин. Откуда же она…

Генерал. Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался, только что появилась. Знаешь, какие лица теперь ее посещают и ищут этой «чести знакомства». … Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мне пересказали, то есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это не выражает сумасшествия.

Мышкин. Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?

Генерал. Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. … Свое-то состояние, я думаю, у него в целостности. … Ты, подлинно сказать, друг дома, Лев Николаевич, и вообрази, сейчас оказывается, хоть, впрочем, и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.

Мышкин. Быть не может!

Генерал. Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь, дражайший, я, может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, что ты… что ты… можно сказать, такой человек. Может быть, ты знаешь что-нибудь особенное?

Мышкин. Я ничего не знаю… об Евгении Павлыче.

Генерал. И я не знаю! Меня… меня, брат, хотят решительно закопать в землю и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что я этого не перенесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну, тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью. Про то, что она, кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад и что было у них объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки… впрочем, твердой догадки. Но ведь это такое самовольное и фантастическое создание, что и рассказать нельзя! Все великодушия, все блестящие качества сердца и ума, – это всё, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки, – словом, характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, – кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то есть больше всех других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой уже в чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней грозы наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.

Обдумав мгновение, генерал добавил.

Генерал. (с чувством и с жаром) Милый, добрый мой Лев Николаевич! Я… и даже сама Лизавета Прокофьевна, которая, впрочем, тебя опять начала честить, а вместе с тобою и меня за тебя, не понимаю только за что, мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то есть на все видимости. Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок, потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, – ну, и сглупил, этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная», так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, догадаться», что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаевича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла. Потом мне рассказывали о давешнем пассаже с нею и с тобой… и… и… послушай милый князь, ты человек не обидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил, но… не рассердись: ей-богу, она над тобой смеется. Как ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не думай чего-нибудь, – она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья. Ну, прощай! Ты знаешь наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они неизменны, никогда и ни в чем… но… мне теперь сюда, до свидания! Редко я до такой степени сидел плохо в тарелке, как это говорится-то, как теперь сижу… Ай да дача!

Поговорив с князем, генерал уходит в темноту. Князь остается у скамейки.

Эпизод шестой. Воспоминание о тайной беседе с Аглаей.

Та же скамейка, князь сидит удрученный. Из темноты входит Аглая и тормошит князя. Князь сонный пытается понять, кто его тормошит.

Мышкин. Опять эта женщина…

Аглая (смеётся над князем). Какая женщина?…

Мышкин. Другая… мне приснилась… (ловит на себе строгий взгляд Аглаи)

Аглая. Я все знаю! Вы жили тогда в одних комнатах, целый месяц, с этой мерзкой женщиной, с которой вы убежали…

Аглая, опомнившись, села. Князь был ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.

Аглая. Я вас не люблю.

Князь не ответил; опять молчали с минуту.

Аглая. Я люблю Гаврилу Ардалионовича…

Мышкин. Это не правда.

Аглая. Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему слово, третьего дня, на этой самой скамейке.

Князь испугался и на мгновение задумался.

Мышкин. Это не правда, вы все это выдумали.

Аглая. Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он любит меня более своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только доказать, что любит меня более своей жизни.

Мышкин. Сжег свою руку?

Аглая. Да, свою руку. Верьте не верьте – мне все равно.

Князь опять замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она сердилась.

Мышкин. Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это здесь происходило? Иначе я не придумаю…

Аглая. Да… свечку. Что же тут невероятного?

Мышкин. Целую или в подсвечнике?

Аглая. Ну да… нет… половину свечки… огарок… целую свечку, – все равно, отстаньте!.. И спички, если хотите, принес. Зажег свечку и целые полчаса держал палец на свечке; разве это не может быть?

Мышкин. Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.

Аглая вдруг прыснула со смеха, совсем как ребенок.