Искусство русской беседы

Мышкин. Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!..

Евгений Павлович. Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти?

Мышкин. Она поймет, она поймет! Она поймет, что всё это не то, а совершенно, совершенно другое!

Евгений Павлович. Как совершенно другое? Ведь вот вы все-таки женитесь? Стало быть, упорствуете… Женитесь вы или нет?

Мышкин. Ну да… женюсь; да, женюсь!

Евгений Павлович. Так как же не то?

Мышкин. О нет, не то, не то! Это, это всё равно, что я женюсь, это ничего!

Евгений Павлович. Как всё равно и ничего? Не пустяки же ведь и это? Вы женитесь на любимой женщине, чтобы составить ее счастие, а Аглая Ивановна это видит и знает, так как же всё равно?

Мышкин. Счастье? О нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да и что в том, что я женюсь: я… Ну, да это всё равно! Только она непременно умерла бы. Я вижу теперь, что этот брак с Рогожиным был сумасшествие! Я теперь все понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они обе стояли тогда одна против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести… Вы не знаете, Евгений Павлович (понизил голос таинственно), я этого никому не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить… Вы давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер у Настасьи Филипповны; но тут было еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я смотрел на ее лицо! Я еще утром, на портрете, не мог его вынести… Вот у Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я… я боюсь ее лица! – прибавил он с чрезвычайным страхом.

Евгений Павлович. Боитесь?

Мышкин. Да; она – сумасшедшая!

Евгений Павлович. Вы наверно это знаете?

Мышкин. Да, наверно; теперь уже наверно; теперь, в эти дни, совсем уже наверно узнал!

Евгений Павлович. Что же вы над собой делаете? Стало быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя… Даже и не любя, может быть?

Мышкин. О нет, я люблю ее всей душой! Ведь это… дитя; теперь она дитя, совсем дитя! О, вы ничего не знаете!

Евгений Павлович. И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?

Мышкин. О да, да!

Евгений Павлович. Как же? Стало быть, обеих хотите любить?

Мышкин. О да, да!

Евгений Павлович. Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!

Мышкин. Я без Аглаи… я непременно должен ее видеть! Я… я скоро умру во сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала, знала бы всё… то есть непременно всё. Потому что тут надо знать всё, это первое дело! Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда это надо, когда этот другой виноват!.. Я, впрочем, не знаю, что говорю, я запутался; вы ужасно поразили меня… И неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда, когда она выбежала? О да, я виноват! Вероятнее всего, что я во всем виноват! Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват… Тут есть что-то такое, чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но… Аглая Ивановна поймет! О, я всегда верил, что она поймет.

Евгений Павлович. Нет, князь, не поймет! Аглая Ивановна любила как женщина, как человек, а не как… отвлеченный дух. Знаете ли что, бедный мой князь: вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!

Мышкин. Я не знаю… может быть, может быть; вы во многом правы, Евгений Павлович. Вы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у меня голова начинает опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!

Евгений Павлович. Да говорю же вам, что ее в Павловске нет, она в Колмине.

Мышкин. Поедемте в Колмино, поедемте сейчас!

Евгений Павлович. Это не-воз-можно!

Мышкин. Послушайте, я напишу письмо; отвезите письмо!

Евгений Павлович. Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!

Князя переполняет чувство, будто его держат на коротком поводке. Ему было в новинку, что отношения между мужчиной и женщиной так в одночасье могут быть безвозвратно разрушены. Его сознание снова переполняют воспоминания. Он пытается понять, что им было сделано не так.

Эпизод первый. Воспоминание о знакомстве с Рогожиным в поезде.

Князю вспомнилась история, которую рассказал ему Рогожин о подарке Настасье Филипповне. Ему вспомнилось, как он удивился этой истории. Он вспомнил, как Рогожин спросил его о женщинах и остался сидеть в раздумье.

Рогожин. Зябко?

Мышкин. Очень, и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык. (пауза) Князь Лев Николаевич Мышкин.

Рогожин. Рогожиных знаете? Да, я Рогожин, Парфен. Пять недель назад я, вот как и вы, с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.

Мышкин. Вы его чем-нибудь рассердили?

Рогожин. Чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех. Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, – одна расправа, убьет! Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. Наутро покойник дает мне два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь; буду тебя дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. С подвесками я к Залёжеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне. Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничего я этого не знаю и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я то есть тогда не сказался, что это я самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять». Раскрыла, взглянула, усмехнулась: «Благодарите, говорит, вашего друга господина Рогожина за его любезное внимание», откланялась и ушла. Ну, вот зачем я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нее глаза пялю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде, и завитой, румяный, галстух клетчатый, так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла! «Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой. Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодари Парфена Семеныча». Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился. Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что в эдакую минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь не полюбил же его. Приходи ко мне, князь. Мы эти штиблетишки-то с тебя поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую; фрак тебе сошью первейший, жилетку белую, али какую хошь, денег полны карманы набью и… поедем к Настасье Филипповне! Придешь али нет?

Мышкин. С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.

Рогожин. А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!

Мышкин. Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.

Рогожин. Ну, коли так совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, бог любит!

Эпизод второй. Разговор о дуэли.

Аглая. Что вы тут делаете?

Она смотрела на него широко открытыми глазами подлинно интересующимся взглядом без всякого подозрения. Ее аромат окутал его как райское облако.

Мышкин. (обращается к зрителям) Может быть, ей хочется засмеяться. Но нет, ведь она бы тогда засмеялась.

Аглая. Может быть, вы чаю хотите, так я велю.

Ее губы будто порхали как дивные мелкие птички, производящие ласковые трели, нежно касались друг друга в мгновения пауз между фразами, которых вдруг захотелось поймать своими губами.

Мышкин. Н-нет… Я не знаю…

Аглая. Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.

Мышкин. Да… кто же… меня никто не вызовет на дуэль.

Аглая. Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?