Наречение имени

Церковь, по слову преп. Максима Исповедника, «будучи образом Первообраза, совершает относительно нас действия, подобные делам Божиим» («Мистагогия»). Бог, как мы верим, знает и помнит чад Своих. И потому православное богослужение всегда творит и совершает чью-то память, и в этой связи с нею, иной раз и связанностью ею – глубочайший его корень, который должен прорасти в вере каждого. Наследие памяти – как тот талант, который, если мы пускаем его в дело, обладает свойством расти и умножаться.

Умножение памяти, конечно, не сводится только к накоплению знаний, которые в ней хранятся. Оно означает прежде всего умножение любви, овладевающей нашей чувствующей и мыслящей природой. Первая заповедь Божия (см. Мф 22:37). исполняется тогда, когда она заполняет весь внутренний «объем» нашего существа и утверждается в нем. Любовь призвана быть сознательной и бессознательной, явной и прикровенной, то есть она должна исходить не только из того, что мыслится нами, но и из того, что остается в нас сокрытым.

Почему то, что называется «бессознательным», должны мы безропотно отдавать в хозяйство занудно навязчивого венского доктора, словно бы до него никто ничего не ведал об этом материке внутри нас? «Бессознательное» – не только загон для зверей, грызущих прутья своих клеток, но – на уровне более глубоком – последнее убежище человека, каким он был некогда задуман и создан и каким невидимо остается до сих пор под спудом личной и родовой греховности. Ибо на самой глубине бурлящего подполья можно найти то сокровище, к которому, по слову Господа, должно прилепиться наше сердце (см. Лк 12:34); здесь сокрыт тот неожиданный покой, проистекающий из изначально посланной нам, поистине райской способности возлюбить Господа. Любовь – это всегда дар, собирающий воедино все наше существо, она как бы ведет нас от Бога, Которого, не зная, мы чтим, к Богу нашего исповедания, нашего разума, нашего самосознания и тем самым нашей Церкви. Но именно здесь, в сокрытом, неопознанном, но согретом любовью Божией нашем я, по большей части завязывается и накапливается то личное наследие веры, что живет в нас и передается другим. Но при этом никакое прошлое, бросившее в нас свой якорь, не лежит готовым и распластанным на поверхности сознания. Оно имеет множество уровней, и невидимая его часть всегда больше осознанной, освоенной разумом, уложенной в память и готовой в любую минуту подняться к дневному свету. На этой части как раз и держится живучесть и внутренняя укорененность православия, где глубинная, скрытая от наших глаз память о Боге, что передается врод ирод (см. Пс 101:13), не менее важна, чем усвоенная, исповедальная ее сторона.

Подтверждений тому так много, что их можно найти повсюду. Если посмотреть со стороны на опыт православных подвижников, то на первый взгляд покажется, что они прожили свою жизнь в каком-то непрестанном безумии самообличения. Но таким это безумие представляется лишь для нас, эллинов (см. 1 Кор 1:23), коим доступно только поверхностное, лежащее перед глазами различение добра и зла. Тот, кто захотел бы понять их, должен отточить в себе новое зрение, способное заглянуть в сердце монаха или пустынника, проводившего жизнь в этом исступлении покаяния. Нужен особый слух, чтобы услышать то, что скрывается за опытом аскетики, истязаний плоти, сердечного плача, сокрушения о бесчисленных, но никем не видимых грехах. Со святыми мы исповедуем одну веру, но различие между нами в том, что у нас она занимает поверхность сознания и сводится к «убеждениям» и «переживаниям», тогда как у них эта вера пронизывает всю толщу бессознательного, всю внутреннюю, сердечную «крепость» их, проливая свет на то, что обыкновенному зрению остается недоступным. Но именно невидимое, не осязаемое мыслью определяет внутренний облик святого. Сокрытое я словно выступает из темноты, пронизанное взглядом Божиим.

Дивно для меня ведение Твое… (Пс 138:6). Бл. Феодорит Кирский, комментируя эти слова, говорит: «Обращенный ко мне, ставший мне близким, Ты пожелал погрузить меня в созерцание моей природы. Размышляя об этом, думая о гармонии между смертной и бессмертной природой, я покоряюсь такому чуду. Не будучи в силах созерцать эту тайну, признаю свое поражение; более того, провозглашаю победу всеведения Творца, пою хвалу Ему, восклицая: Дивно для меня ведение Твое, высоко, не могу постигнуть его». (4-ая беседа о Промысле).

Не могу постигнуть ведения Творца, но покоряюсь ему, и в этом ведении мое я становится ведомым и ведомым. Церковь указывает каждому из ее чад путь к такому ведению своего я, ибо вся ее повседневная практика направлена прежде всего на то, чтобы светом готовой, унаследованной и как бы «даровой» веры пронизать и наполнить ту глубинную часть его, до которой обычно не добирается разум. Овладеть такой глубиной дано не нам, но Всеведущему и Незримому. Мы же можем лишь пробиваться к свету Его из темного нашего я – «в потребление и всесовершенное погубление лукавых моих помыслов, и помышлений, и предприятий, и нощных мечтаний, темных и лукавых духов…» (молитва св. Иоанна Златоуста из последования ко св. Причащению). Разве не тому ли служит и тот молитвенный труд, который предлагается нам понести, весь тот сложный, продуманный строй нашей литургической жизни, из которого после долгих, непрерывных усилий, из неподатливого, упрямого, илистого человеческого материала мог бы потом родиться сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа (1 Пет 3:4)? Словно нам надлежит приготовить путь Господу, по которому Христос мог бы сойти в ад того «бессознательного», которое мы несем в себе, дабы вывести оттуда плененного Адама.

Мудрость молитвенной культуры – в видении всего внутреннего объема человека до самого его укрытого дна, где поистине «хаос шевелится». Такое видение, надо сказать, все более стирается или скорее как-то отодвигается у западных наших собратьев, отменяющих хаос разумом и «естественным законом», забывающих о «темных и лукавых духах» и главным измерением своей веры оставляющих лишь этику, послушание Слову, выполнение долга деятельной любви к ближним. Рядом с такой, крепко стоящей на земле верой, построенной на повиновении призванию и однажды принятому решению, осознанной воле, внутреннему императиву (не вижу здесь никаких мотивов, почему над всем этим нужно превозноситься), каким же неизмеримым ведением о человеке обладает православие! Сколько же «невидимых браней» и драм, заглядываний в бездну, сошествий во ад и «восхищений до неба» несет оно в себе! Но вместе с тем все это достояние Духа на земле хранится, по правде сказать, иногда без должного присмотра. Часто кажется, что оно остается неохраненным, неогражденным дисциплиной срединной этики, положившимся лишь на то, что Дух воздыханиями неизреченными защитит его от любых вторжений и посягательств. В том числе и со стороны потаенного нашего я. Так оно и бывает, действительно, но лишь у натур крепко собранных, сосредоточенных всецело на стяжании «ведения» Господня в себе. Дух, если и защищает и хранит нашу веру, память и саму личность, действует в согласии с нашей волей, верный тому, что должно быть сохранено. Ибо человеческое лукавство тоже разведало дорогу в хранилище веры. И нередко оно пробирается туда под видом чуть ли не ангела с неба, чтобы расхитить Предание, но чаще для того, чтобы бренное наше добро из земных «житниц» присвоить себе, спрятав понадежнее и получше и выдавая его за сокровище на небесах (Мф 19:21).

IV

Но поскольку это небесное сокровище большей частью своей погружено в наше невидимое я, оно открыто как внутреннему действию Духа Святого, так и множеству приражений извне. Наше бессознательное – поистине поле, где «дьявол с Богом борется», или скорее тайно призываемое присутствие Духа вступает в брань не столько с секретами плоти и крови (хотя и с ними тоже), сколько с духом идолослужения. Молитвенники и аскеты на собственном опыте вошли в глубину этой брани куда глубже психоанализа. Все, что совершается здесь, собирается и твердеет в нашем сердце, и то, чему мы отдаем земное наше я, часто требует для себя религиозного освящения, хочет стать наследием Духа в нашей памяти. И порой кажется, что плоти и крови это лучше удается чем Тому, Кто говорит с нами лишь «воздыханиями», для которых ухо наше часто бывает несколько туговато.

И тогда незаметно – из бессознательного, из непросвещенного, не очищенного Словом Божиим «нутра» – материализуются вот такие плотные, темные, слепые духи, обладающие способностью прилипать ко всему тому, чем живет и в чем помнит себя Церковь. Облепив собою Предание, они влачат свое существование в каком-то темном углу, свивают себе гнезда и вылетают по ночам. «Тропами тайными, ночными» скользкие эти птицы с длинными клювами уводят наш заснувший разум в страну гаданий, поверий темных и неведомых, стерегущих повсюду угроз, а то и взмывают к небесам, к гороскопам, – не к тем звездам, ликующим на небесах (см. Иов 38:7), но лишь клубочным астрологическим картинкам, намалеванным нашей фантазией. И все это, бывает, стелется, кружит и клекочет вблизи церковных стен и норовит перелететь или переползти за ограду храма, чуть ли не внедриться в таинства.

У каждого времени – свои «духи-полипы»; сегодня они растут и множатся вокруг белого царства, Третьего Рима, заговораинородца и всяких апокалиптических «страхообразований». Словно на теле церковной памяти все время возникают языческие отвердения, которые могут переродиться в опухоли. И тогда ветхоутробное наше я, утратив слух к окликам Слова Божия, начинает смешивать его с остатками бессознательных языческих культов. Неудивительно, что любой из религиозных продуктов душевного нашего дна хочет, чтобы его окропили святой водой, всякая антипатия, полувытесненая страсть и особенно гордыня, пусть даже и коллективная, любит спрятаться в алтаре или загородиться иконостасом. Здесь-то и уместно бывает вспомнить, что у Церкви есть еще призвание и право стоять и держать предание (см. 2 Фес 2:15) причем как можно дальше от сомнительного сего добра. Впрочем, большинство этих поверий могут быть в самом начале относительно безобидны, но они оживают, превращаются в идолов, которые садятся в храме Вожием…, выдавая себя за Бога (2 Фес 2:4). Тогда все эти полипы легко перерождаются в нечто злокачественное, то, что паразитирует на вере, изгоняя ее суть и весть и оставляя от нее лишь безликую, смутную, импульсивную, агрессивную религиозность.

Сеется тело душевное, восстает тело духовное, – говорит апостол (1 Кор 15:44). Не раз и не два, однако, мы видели и обратный процесс: духовное тело, когда Дух оставляет его, поглощается душевным, чуть ли не приносится ему в удобрение. И тогда как бы «духовное», но лишь по виду, тело предания, незаметно отделяется от питающего его Духа, Того, Кто по обетованию Христа, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам (Ин 14:26). Дух «научит», но лишь тому, что было сказано Словом. «Напомнит», но только о том, чем жил, что сделал и продолжает делать среди нас Иисус. Ничему иному, стоящему за порогом Слова, буквы и смысла его, никаким новым истинам, никаким высшим «откровениям и духовностям» Дух Святой не станет учить. И если мы перестаем жить памятью о Христе, следовать стопам и словам Человека из Назарета, наши «религиозные» воспоминания и учения начинают словно бы опускаться, тяжелеть на глазах, обретать дебелость и старческую неподвижность. По виду все еще оставаясь наследием Церкви, они подменяют себя тем преданием старцев, о котором говорит Евангелие (Мк 7:3), при этом искушение вообразить себя старцем может возникнуть у всякого «младенца умом», лишь вчера залезшего с ногами на «седалище Моисеево», но уже прочно и с удобством там устроившегося.

Суть и оправдание Предания в том, чтобы соединять нас с Духом Святым, причащать нас слову Евангелия, и когда оно происходит, это причащение мысли, соединение с Духом становится таинством. Сие творите в Мое воспоминание, – говорит Иисус на Тайной Вечере, зная, что наша память со всем ее унаследованным богатством, со всем невидимым нашим я, принимающим Причастие, может стать евхаристической. Это воспоминание оставляет отпечаток на всем, что называет себя церковным и православным, оно судит, высветляет, оттеняет, отсекает то, что живет словом и именем Христовым, от того, что принадлежит плоти и крови, дебелости, самости, непросветленной душевности с затхлым ее подвалом.

В полемике с теми христианскими общинами, где церковное Предание сведено к минимуму, мы склонны указывать на рационалистический, как бы внешний характер их воспоминаний о Христе, обедняющий их веру, отсекающий ее от опыта бесчисленных святых, стоящих за нашими плечами. Подобный упрек может считаться справедливым, но лишь в том случае, когда опыт нашей церковной памяти онтологически укоренен в Слове Божием, когда в нашем сокрытом я творится воспоминание лишь о Нем, а не о нашей ностальгии о блаженном веке, коего мы не видели, мнимых триумфах, нагнетенных страхах или нажитых комплексах. И все эти рожденные страстями и страхами культы под маской «чистого и неповрежденного» Предания научаются говорить его языком прежде всего для того, чтобы с высокого седалища метать анафемы на тех, кто обнаруживает недостаточную преданность ортодоксальности такого рода.

Однако на одних анафемах ничего не выстроишь, никого ими не убедишь и ничего не сохранишь. Слово Божие, которое глубже самого глубокого, изначально бессознательного в нас, обладает скрытой взрывной силой, которая может разрушить все, что мы на нем надстроили, чем прикрыли, обукрасили, что обнесли красивой оградой и поставили при ней кустодию. Такой взрыв, будет ли он называться «обновлением», «реформой» или иным вызывающим у нас аллергию словом, может и вправду обернуться слепым и бессмысленным разрушением церковности со всей его освященной вековой работой памятью. И если некой квазимистикой мы наглухо запираем дверь евангельскому Слову, рано или поздно оно прорубит стену или разберет крышу. Но не для того ли существует Церковь, чтобы держать эту дверь постоянно открытой, чтобы через порог ее можно было легко переступить, не споткнувшись ни о какой хлам?

Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. (Ин 10:1). Кто не входит в церковную «пажить» той единственной дверью, которая есть Христос, становится перелазящим инде, в каких бы ризах это перелезание ни происходило. И коль скоро сегодня мы столь озабочены защитой православия, то не в том ли должна состоять наша первая забота, чтобы охранять его от «воровства»; от всех ищущих лазейки инде, от «народных богов» (боги народов – идолы – Пс 95:5), желающих в обход Духа протащить контрабандой своих домашних, этнических, политических и прочих местного почитания истуканов? Не в том ли вера наша, чтобы следовать за Сыном Божиим, являющим нам Отца, сущего на небесах, говорящим с нами в Своем Писании и живущим с нами в памяти, «творимой» в Церкви Духом Святым? Это воспоминание может и должно все время обновляться и молодеть, просветляться в новых своих избранниках, в поколениях, приходящих и уходящих одно за другим, но оно всегда остается воспоминанием об одной Личности, несущей в себе все Откровение Бога Живого и всю Тайну Его.

V

«Священное Писание обладает, с одной стороны, преходящей явленностью буквы, а с другой – содержит сокрытый в ней дух, бытие которого непреходяще и который составляет истинный предмет созерцания» (преп. Максим Исповедник). И такое созерцание неотделимо от Писания, живет вместе с ним и становится Преданием Церкви. И потому Слово, прожившее два тысячелетия среди людей, уже в чем-то таинственно, по-человечески иное – и одновременно сущностно, таинственно – то же самое Слово. Оно соединяется с Преданием, которое есть нечто иное, как Слово, «намоленное» как икона, напитанное энергией человеческой веры, вот уже два тысячелетия сосредоточенной на личности Бога-Слова, Сына Давидова. Времена сменяют друг друга, но Предание, основанное на Духе богообщения, Который один и тот же, неизменно. Церковь не может называться святой и апостольской, если не исповедует веры апостолов и святых, но при этом она остается не связанной никакими земными верованиями каждого из детей преходящего века, никакой сакрализацией прошлого лишь за давность его и нашу к нему привязанность. Очищение ее внутренней памяти, что исходит из верности Духу обличающему мир о грехе и о правде и о суде (Ин 16:8), есть такая же внутренняя необходимость церковной жизни, как и сохранение этой памяти. Ибо то Предание, которое служит возрастанию веры (см. 2 Кор 10:15), накапливаясь и преображаясь, очищаясь и обновляясь в Церкви, сегодня, как и во все прежние времена, говорит с нами не хитросплетенным басням последуя (2 Пет 1:16), но лишь:

О том, что было от начала,

что мы слышали,

что видели своими очами,

что рассматривали и что осязали руки наши,

о Слове Жизни… (1 Ин 1:1).

Размышление о семи следах духа

I

Вступление в Церковь начинается с трех таинств: Крещения, Миропомазания, Евхаристии, но полнота таинственной жизни Церкви выражается числом семь. Такова традиция, хотя иногда говорят, что число семь условно, ибо существует одно таинство: таинство приобщения ко Христу и соединения с Ним. Оно и есть неисчерпаемое бытие Церкви в полноте всех его проявлений. Эта полнота может иметь множество выражений, имен или лиц; есть имя «присутствие Божие», есть имя «благословение», есть дар быть с нами и в нас… Впрочем, у каждого может быть собственный образ этого бытия, таящегося за щемящей бедностью нашего языка, столь скорого в речах о своей ортодоксии и чужой ереси, столь косного, едва лишь ему приходится коснуться близости Бога Живого.

Господа Бога святите в сердцах ваших} будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением, – говорит апостол Петр (1 Пт 3:15). «Освящение» Бога в сердце в той мере, в какой мы готовы и способны к нему, и есть то, что делает каждого из нас христианином, но всякий раз, когда мы начинаем давать отчет о нашем уповании, слова обнаруживают свою немощь. Эта немощь может называться почтительным словом «апофатизм», означающим границу, ограждающую территорию, на которой наш язык становится нежелательным гостем, едва ли не соглядатаем, подлежащим задержанию и немедленному выдворению из чужой страны. Это страна непостижимого, которая, несмотря на строгие богословские запреты, остается для нас обетованной, и мы бродим у ее границ, пытаясь, если не проникнуть внутрь, то хотя бы заглянуть поверх.

Быть христианином, в миру или в каком-то особо отгороженном от мира сакральном пространстве, значит жить по соседству с длящимся Откровением и в притяжении его. Тайну открытости Божией – вблизи нас, вокруг и внутри – нельзя до конца передать языком, ибо ею невозможно владеть даже и мысленно. Но она сама может владеть нами, говорить и вступать с нами в родство. Вот об этом родстве, к коему причастен всякий член семьи Божией как совладелец небесного ее наследства, мне хотелось бы задуматься, памятуя о немалом риске рассуждений о такого рода вещах. Наследство это необъятно, и каждому оно дается в меру, превосходящую ту, которую он способен вместить. Однако не всегда, скорее даже изредка, мы можем по-настоящему ощутить себя наследниками этого дара. Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит… (Ин 3:8). Мы можем лишь пойти на голос, попробовать проложить путь по следам его. Они – повсюду. Первоначально замысел мой был говорить о дарах Духа, но, пожалуй, честнее, согласней с верой и правдой говорить лишь о следах, оставленных Его дыханием.

Одни следы не всегда похожи на другие, однако они принадлежат одному и тому же Гостю, когда-то посетившему нас. Никто из нас не лишен способности узнавать время посещения (Лк 19:44) Господа, пусть даже оно сжалось до мгновения. Но это мгновение остается с нами как точка света, который во тьме светит, не давая до конца поглотить себя тьме. По этим исчезающим его проблескам мы попробуем отправиться назад, к таинству того дня, когда Господь нежданно посетил нас. Речь не идет о каком-то особо отмеченном переживании, называемом мистическим, но о том свете, который исходит от общения с Личностью, открывающей Себя, приносящей нам Себя в дар. Если же мы уложим это разнообразие даров, несомых Духом, в священную полноту семи, выражающую собой таинство приобщения к Церкви, как и соединения со Христом, то первым из этой седмицы я бы назвал открытие Лица Божия.

Яви нам свет лица Твоего, Господи! – восклицая, молит Псалом (4:7), и вот Церковь во всех ее таинствах и молитвах призвана к тому, чтобы стать особо отмеченным событием такого богоявления. Она есть род ищущих лица Божия (см. Пс 23:6) и обретающих собственное лицо перед ним. Ибо уже сейчас мы можем говорить Ты лику Божию, и он может обращаться к нам на ты. Но открывая себя перед ним, мы с горестью открываем нашу неспособность самим быть вполне лицом. Каждый из нас – как потемневшая, загрязненная, покрытая пылью икона. Чтобы стать наконец лицом, она должна открыться Другому. И узнать Его в себе.

II

Узнать то, что мы видели от начала, как говорит Первое Послание Иоанна, ибо Господь приходит к нам много раньше, чем мы обретаем себя, рождаемся, встаем на ноги… Но это уже другой дар, дар узнавания или познания. Незачем говорить, что познание Бога разумом и знаменитые четыре доказательства бытия Божия – онтологическое, космологическое, телеологическое, нравственное – суть только попытки рационально воспроизвести то, что уже узнано и освещено в глубине нашего существа. Мы узнаем то, что было уже заложено в нас, поскольку, по словам латинской пословицы, similia similibus cognoscuntur[15 - Подобное познается подобным.]. И чем больше вещей мы узнаем в Боге, тем отзывчивей делается наша вера. Может быть, не так уж и трудно увидеть, как лик Его отражается на лицах людей, на травах, на камнях, на поверхности воды, ибо следы прикосновения Божия к твари не исчезли окончательно, но как ощутить Его прикосновение? Потому что когда мы узнаем себя перед Богом, мы хотим скрыться от Него. Нагота Адама – страх перед познанием его Богом. Ибо очи Его – на боящихся Его, и Он знает всякое дело человека (Сир 15:19).

И вместе с тем всякое открытие лица Божия есть откровение света, пусть и за тусклым стеклом. Теперь знаю я отчасти, – говорит, словно всматриваясь куда-то апостол, – а тогда познаю, подобно как я познан (1 Кор 13:12). Однако это эсхатологическое тогда присутствует и в сегодняшнем «теперь». Узнавая или познавая ту или иную вещь в природе или человеке, мы находим ее в «поле зрения» Божия извлеченной из небытия и освещенной очами Его. Вспомним Агарь, убежавшую в пустыню с будущим Измаилом во чреве и услышавшую весть Ангела у источника воды; имя тому источнику она дала: Беэр-лахай-рои, Источник Живого, видящего меня (см. Быт 16:14). Такой источник скрыт во всяком человеке, ибо в присутствии Живого вблизи нас мы узнаем и Видящего. Само это присутствие выражает себя прежде всего во взгляде. Все наши доказательства от ума служат лишь для того, чтобы открыть этот источник, сделать его источником воды, текущей в жизнь вечную (Ин. 4:14).

Эта вода из вечности в вечность, протекающая через человека, наделяет его даром встречать Бога в каждом из Его творений. Дар узнавания сродни другому, который я бы назвал даром слышания Слова. Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его, – говорит Иисус (Лк. 11:28), разумея, наверное, не только интуитивный нравственный закон, написанный в сердце, хотя и его тоже. Блаженство в том, чтобы слышать Слово повсюду, где оно было когда-то произнесено и оставлено звучать в предметах. Звучание его входит во внутреннее ухо человека, как сказал бы бл. Августин, и находит отклик в нем, потому что слова-семена, рассеянные в вещах, перекликаются со Словом, которое было в начале у Бога, со Светом, который просвещает всякого человека, приходящего в мир. Жить верой значит слышать и откликаться. Ибо вера в глубине своей есть общение. Мы верим, значит, слышим и откликаемся.

Но отклик веры может быть произнесен и прочитан нами по-разному. Есть отклик – как долг, исполняемый перед Богом: закон, обряд, хранение себя в чистоте, защита правой веры, апостольство, миссия. Есть отклик аскезы: уход в пустыню или в запертую от мира клеть души. Есть отклик как долг перед ближним, который называется «совестью» и есть служение, которое зовется «любовью», и оно имеет множество лиц. Сегодня ситуация в мире все более настоятельно требует от нас отклика «экологического», ибо мир сей – тоже ближний нам, которого пора научиться любить всерьез и начать перевязывать его раны. Или, по крайней мере, не разучиться общаться с ним. Ибо утратив общение с тварью Божией, мы рискуем погубить или, скажем, заменить ее. Любое творение – земля, гора, океан, цветок или животное – наделено своим логосом – теми структурами, которые мы в нем открываем, тем зрительным образом, в котором оно предстает перед нами, тем языком, на котором оно обращается к нам. Ведь и сам процесс творения начался с речи и отклика на нее: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет (Быт. 1:3). Свет вышел из сказанного слова Божия и стал для нас именем. Одним из бесчисленных имен сущего. И мы теперь можем внимать ему и откликаться Слову через его имена в вещах. Как сказано в молитве на освящение воды: «Тебе слушает свет…».

Всякое существование в мире связано с произнесенным словом. Всякая вещь обладает именем, коим Бог наделил его через нас, ибо Он доверил человеку именования вещей. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2:19). И это наречение имен было даром, посланным человеку еще до грехопадения. Дар слышать – это и наша способность откликаться тому, что хорошо весьма шести дней творения, и потому имя всякой твари, нареченное человеком, тоже должно быть хорошо и светло. Все, что мы делаем на земле, помним мы о том или нет, составляет в конце концов наш диалог с творением. В качестве существ мыслящих, трудящихся, любящих, воспроизводящих потомство, «плавающих и путешествующих», страждущих и веселящихся, занимающихся ремеслом или искусством, так же как и затевающих войны или отравляющих планету, мы так или иначе соучаствуем в добром или дурном общении с миром, куда поместил нас Господь. И в этом мире продолжает действовать воля его Творца и властвовать Его Слово. Оно говорит с нами отовсюду, не из одних только наших, отгороженных от всего мира конфессиональных уголков, ибо имеет вселенский, космический смысл.

Вог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, – говорится в начале Послания к Евреям, но я дерзну добавить, что Бог наш говорил и продолжает говорить с нами и во всем, что было сотворено Им, – в последние дни сии говорил нам в Сыне… (Евр. 1:2). Все возникает и приводится от небытия к бытию словом силы Божией, во всем звучит голос Его премудрости, всякая тварь уже тем, что она есть, образом своего бытия несет в себе речь, которую дано нам понять и услышать, ибо имена или образы этой твари заложены в том же Слове, которое говорит и в нас. И только «речь Слова», заложенная в каждом из творений, коль скоро мы способны к ее восприятию, как и наш отклик на нее, может вывести человеческое общество из той ямы кризисов, которая образуется от нашей глухоты к стенанию и откровению твари и разверзается под нашими ногами.

III

Вера от слышания, а слышание от Слова Вожия, – сказано у апостола (Рим. 10:17). Из узнавания и слышания Слова вырастает четвертый дар, хотя напоминаю, что порядок не имеет здесь никакого сакрального значения – дар созидания образа. Образ есть способ очеловечивания мира, устроение некой заданной нам красоты, которую каждый из нас должен узнать и собрать, увидеть и раскрыть в Боге. «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…», – говорит Символ веры. Все видимое незримо соединено с невидимым и несет на себе его зримый – для умеющих видеть – отпечаток. И когда мы узнаем это невидимое, наш взгляд становится «умным», ибо встречает ум вещей. Всякий из нас вместе с крещением получает задание или дар привести в согласие окружающие его вещи с «умным небом», видимое человеков с невидимым Божиим.

Создание «умного неба» внутри меня через покаяние и очищение – такова аскетика или умное делание. Отражение этого делания в иконах, строении храмов, устройстве алтарей, течении литургии – таков ум Христов (1 Кор 2:16) в искусстве. Сведение «умного неба» на землю – такова «философия хозяйства», этот булгаковский термин можно отнести ко всякому христианскому устроению мира, каритативному социальному, политическому. Построению этого неба в мышлении служит богословие и по-иному, на свой лад, религиозная философия. Есть наконец и устроение человеческих отношений и искусство брака, и «веселая наука» дружбы, и вообще умение быть человеком среди людей – все это требует обретения)ша Христова и рождения образа, служащего отражением, отсветом Первообраза.

Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христосi (Гал 4:19) – восклицает апостол Павел в каком-то ликовании, ибо ему было дано видеть и слышать рождение этого образа повсюду, где человек прозревает к Богу и узнает Бога в себе. Образ христианской жизни и состоит в этом начертании Христа на всем человеческом существовании. Но Христос может изобразиться в нас лишь тогда, когда мы узнаем Его, потому что Он Сам предложил нам Свой образ, явил его во всем видимом и невидимом для того, чтобы мы могли находить, узнавать и изображать его повсюду.

Христианство родилось из великодушия Божия; единственная из монотеистических религий она наделяет нас правом и даже обязывает облекать невыразимое в образ, созданный человеческими руками, словами, красками или идеями. Тварь являет собой Творца, но лишь потому, что Он Сам отдает себя нам в том, что может явиться, выразить себя в тварном. Тот, Кто сказал о Себе Я есмь Тот, Кто есмъ, пребывает за пределом всего того, что мы можем представить, помыслить или высказать, и в то же время наши немощные «изображения» Его открывают доступ к тому, что воистину есть, проложенные нами пути, которые ведут к Его жилищу, сохраняют подлинные и видимые следы Его путей.

Этот дар образа сам по себе есть образ доверия Божия, и доверие Его вытекает – да простят мне кощунственную неуклюжесть языка – из самой «логики» или «беззащитности» Воплощения. Невидимое отдает себя видимому, как бы выставляет себя в предметах, и к ним можно прикоснуться, им можно поклоняться, но при безумии человеческом с ними можно сделать все, что угодно. Однако и это безумие было Богом предусмотрено уже тогда, когда Он пожелал стать Человеком и взойти на крест. Распятие повторяется во всяком разрушенном храме, во всякой оскверненной Евхаристии… ««Где Бог твой?» – спрашивает себя Эли Визель, всматриваясь в лицо ребенка, только что повешенного в Освенциме. И какой-то голос ему отвечает: «Он здесь, на этой виселице». – И в этот момент ночь опустилась на мою веру» («Ночь»).

Да, Сын Божий стал человеком, чтобы умирать в каждом из нас. Он стал Человеком, чтобы быть гонимым каждым из нас. Но не только.

«Сын Божий стал человеком, для того, чтобы человек стал сыном Божиим», – говорили Ириней Лионский, Афанасий Великий и другие отцы. Но дерзну добавить: не только для этого. Сын Божий принял образ одного из нас и для того, чтобы день никогда не был побежден окончательно ночью, чтобы всем тварям вернуть их изначальное, райское достоинство. Чтобы деревья были деревьями и раскачивались под ветром, чтобы пчелы жужжали вокруг цветка, и озеро могло отражать вершины гор.

Рожденный от Отца «прежде всех век» Сын Божий стал Человеком, чтобы открыть перед нами изначальную человечность мира в его формах, в его лицах, во всех тварях, в Нем задуманных и зачатых. Во Христе Творец неба и земли не побоялся выйти из Своей непроницаемой мглы, из чистоты Своего Слова, чтобы сродниться с человеческим небом и землей людей. Во Христе Он решился открыть Себя, выставить перед падшим, ушедшим от Него миром. Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими (Ин 1:11). Чада Божий, верные Богу или нет, получают доступ к Его образу, ибо Он Сам вручил его нашей свободе (в том числе и свободе узнавать и воспроизводить его), и мы приняли этот дар, почти не заметив его.

Если заповедь Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно (Исх 20:7), не слишком исполняется, но все же не безнадежно забыта, иная заповедь, которую можно угадать за ней: не изображать (словами, красками или идеями) того, что ты не видел и не узнал, полностью оставлена в небрежении. Как часто все, что мы говорим о Боге, в очах Его может выглядеть профанацией! Но и такая профанация Им в какой-то мере допущена, ибо Он Сам вошел в человеческую историю и человеческое тело, подчинившись созданным Им законам этого мира. Можно сказать, что Бог пошел на невиданный риск, доверив нам Свой образ, чтобы мы могли свободно обрести и воспроизвести его. Сын Божий стал человеком и для того, чтобы изобразиться в каждом из нас.

IV

Но этот дар образа, который Он доверил нам, дар, находящий свое воплощение не только в каких-то освященных предметах и жестах, но даже просто во взгляде любого из нас, был бы бессилен без другого дара, скрепляющего все это в единое целое, дара памяти. О связи памяти со Христом и Духом Святым прямо говорится в Евангелии. Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам. (Ин 14:26). И чуть ниже: Дух истины, который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать обо Мне (Ин 15:26). Думая о Христе, обращаясь к Нему в молитве, мы общаемся с Ним по памяти, оставленной в нас Духом истины, сделавшим саму веру нашу как бы длящимся актом воспоминания. Крещение, Миропомазание, Евхаристия – все это таинства памяти, ибо обо всем, где присутствует Христос, сказано: Сие творите в Мое воспоминание (Лк 22:19). Всякий обряд есть форма и голос памяти, он впитал в себя опыт множества поколений, бывших до нас, всякая молитва есть вместе с тем и творимое воспоминание, как и покаяние, да и сама жизнь разве не есть непрерывное наследование себя самого из прошлого?

Но здесь есть нечто и более глубокое. Границы памяти гораздо шире, чем мы предполагаем, посланный нам дар гораздо щедрее, чем мы можем себе представить. Когда мы провожаем усопшего и просим для него «вечной памяти», то о чем думаем, что имеем в виду? Позволю свое, немного вольное толкование: это память о вечности в нем самом, память, которая вложена в каждого человека при его создании. «Память Божия», которую мы призываем, есть память-творение. Когда Бог «вспоминает» нас, память Его облекается в действие – Он возвращается к Своему замыслу о нас, к слову, посеянному в нас, и память Его оживает, ибо у Бога не останется бессильным никакое слово (см. Лк 1:37). Память Божия творит человека заново и принимает его к себе. Сама вера наша есть отклик этой памяти, есть воспоминание в онтологическом смысле. Когда мы входим в нашу веру, молимся, ощущаем присутствие Божие, мы вспоминаем Его, уходим в глубину того, что было от начала (1 Ин 1:1).