Наречение имени

Затмение Бога

И все же почему дверь эту понадобилось открывать? Почему тайна Христова нуждается в постоянном освобождении или очищении, требующем усилий? Нелегко объяснить, почему, но мы знаем твердо, по опыту, что это именно так. Дух напоминает нам и о нашей закрытости, и мы наталкиваемся на стену, коросту, через которую так трудно пробиться носимому Им Слову. Да, Слово Божие живо и действенно и острее всякого меча (Евр 4:12), но и меч может притупиться о каменность тяжелых, тянущих вниз мыслей, покрыться ржавчиной, коль скоро тайна Слова остается невостребованной памятью. Тайна излучает свет, но, соприкасаясь с нами, она мгновенно тускнеет. С «поверхности» ее всегда нужно снимать осадок тяжелых почвенных испарений или патину времени. Ибо дыхание нашей души несет в себе окалину страстей, сильнейшая из которых – страсть к устроению, выражению и возрастанию собственного я. «Затмение Бога» – так называется одна из книг Мартина Бубера – есть не какое-то помрачение лишь одной подслеповатой, оглохшей и безбожной современности, но постоянный фон человеческого существования, порождающего своих князей мира сего. Гул забвения висит над всей историей людей, забивает наш слух во всякую эпоху.

В нынешнем нашем обществе, едва оправившемся от идеологического наводнения и вышедшего из беспросветной полосы зажимов, поначалу, казалось бы, религиозно встрепенувшемся, потянувшемся к Слову Божию, доля постоянно читающих Священное Писание, живущих в блаженстве слышащих и соблюдающих его (см. Лк 11:28), вероятно, совсем мала среди массы переступающих порог православных храмов; да и сама эта масса никак не превышает пяти процентов от всего населения. На Западе же столько отпрысков из традиционно христианских семей, в юности побродив по наркотикам, дискотекам и восточным религиям, часто в конце концов так и остаются в одной из них, например, буддизме, кришнаизме или исламе. Ибо там многое кажется им новым, экзотичным, но, главное, нескучным. А потом уже, когда вы принимаете какую-то веру, ее логика начинает действовать в вас уже самостоятельно, а западный человек тем и западный, что следует избранной им логике до конца. Так, в Италии именно неомусульмане, прозелиты из итальянцев, затевают процессы, чтобы добиться снятия распятия со школьных стен.

Впрочем, может быть, в чем-то они и правы. Когда средоточие веры нашей, осязаемое, как и все в христианстве, и столь же недоступное для разумения, выглядит как геометрическая фигура на стене, принадлежность стены, атрибут культуры (защитники распятий так и говорят: «атрибут культуры»), наверное, его лучше спрятать. Не берусь судить. Но точно так же и Слово Божие, распахнутое для всех, беззащитное для любых злоупотреблений, может быть, более, чем все человеческие слова, становится частью нашей хорошо поставленной, уверенно религиозной, профессионально акцентированной речи. И нет в ней слова более изношенного, выхолощенного, чем «Бог». Его чаще всего находят среди языковых отбросов. «Имя Божие» не сопротивляется, не защищает Себя ни от повседневной болтовни, ни от атрибутов нашей атавистической, племенной, социальной, лозунговой или сентиментальной религиозности. Для того-то и предписаны в исламе, а в иудаизме сугубо, особые средства защиты святости того, что не должно быть вывалено в пыли и мешанине повседневных средств общения. По правде сказать, и в христианстве, православном или ином, такие возможности имеются, но лежат втуне и остаются без употребления.

Невыносимо бывает видеть всю эту захламленность на месте святе. Проповеди, которые мне доводится время от времени слышать в храмах Европы или в религиозных телепрограммах, многословны, приземлены, благодушно моралистичны, иногда невыносимо пересахарены. Священные символы, теряющие свою терпкую суть, стареют у нас на глазах, жизнь медленно-медленно (ибо закваска тысячелетней традиции еще сильна) тает в них. Кажется, что христианство уходит в какое-то подполье, возможно, и вполне уютное, весьма культурное, со всеми юридическими гарантиями для свободы его дремлющей в колыбели совести, предоставляемыми обществом, которое эту самую совесть всячески усыпляет, но делает это очень цивилизованно, мягко, но вполне действенно.

Однако и подполье может пойти совести на пользу. Оно в силах сделать то, что так и не удалось добиться тупорылому насилию: пробудить память о смертности христианской цивилизации, как и о уязвимости нас самих. Речь не идет о нас как существах биологических, но как о наследниках неисчерпаемого Предания, которое однажды, может быть, некому будет передавать. Не оттого некому, что последующие поколения будут совсем уж невосприимчивы ко всякому наследию христианства, но потому что мы разучимся открывать Слово Божие в истоках нашей памяти. В былые благополучные, в самые, казалось бы, «симфонические» времена об этом предупреждали уже столь укорененные в Предании святые, как Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский. Их исторический пессимизм, отзывающийся, вероятно, как бы неким чудачеством в православной, внешне еще благоустроенной империи, через несколько десятилетий оправдал себя более чем с лихвой. И все же ни пессимизму, ни оптимизму в христианстве никогда не принадлежит последнее слово. Последнее Слово – Божие, и каждому поколению; каждой христианской душе следует отыскать его. Отыскать там, где оно таилось от начала.

Оно есть то письмо Христово, написанное в сердцах наших, узнаваемое и читаемое всеми человеками (2 Кор 3:23). В том «письме» хранится в зашифрованном виде ДНК нашей человечности в Боге воплощенном. В том письме – ключ к любым открытиям, доступным человеку творческим, научным, психологическим, как и загадкам будущей истории. Когда его устают читать, письмо как бы стирается само собой, и на месте его все прочие экзотические, мистические, гедонистические школы пишут свои письмена.

Когда Христос отверз Писание в нашем уме, Он открыл в то же время и подлинную природу нашего разума, способного, как некогда благословенное чрево Девы Марии, нести в себе светлую тайну Слова. Эта Тайна не принадлежит нам, не есть достояние ума, но – приношение ему сделанное Тем, Кто вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр 13:8). Вчера – в Писании, сегодня – в вере, во веки – в Смысле, Вести, Обетовании. Это открытие разума дается и как дар и как задание всей жизни, требующее извлечения, откапывания, перемывания пустых пород нашего мышления, ибо Слово всегда лежит глубже, чем мы видим, чем можем догадаться. Это раскапывание требует иногда не только непрестанных тяжелых усилий, но и множества невидимых жертв. Столько ценных слоев нашей души приходится вскрывать и выбрасывать, столько глубоких мыслей бывает необходимо подвергать беспощадной «феноменологической редукции», чтобы докопаться до их ядра. Ядро это бесконечно мало, но оно вмещает в себя непредставимое и необъятное – присутствие Божие.

Душа человека – как колодец, на дно которого была когда-то брошена многоценная жемчужина. Со дна его просачивается тихий свет, но мы ее не видим и хотим найти. Ибо в ней – разгадка жизни здешней и тамошней, и нас самих. Об этом говорит и преп. Максим Исповедник, один из тех, кому действительно было дано ведать это:

«Научившийся, наподобие патриархов, откапывать в себе [духовное] делание и созерцание колодези ведения, обретает внутри [них] Христа – Источника Жизни. Премудрость нас призывает пить из него: Пий от своих сосудов и от твоих кладенцев источника (Прит 5:15) – исполняющие это обретут сокровища Ее, сущие внутри нас»[43 - Преп. Максим Исповедник, Главы о богословии, Вторая сотница, 40.].

«Кладези Господь копает в пустыне, я подразумеваю – в мире и человеческом естестве, выкапывая сердца достойных…»[44 - Преп. Максим Исповедник, Вопросоответы к Фалассию, XLVIII.]

«Ум Христов»: Мистическое познание в «гностических сотницах» преп. Максима Исповедника

Тогда открыл имум куразумению Писаний (Лк 2:45)

I

Наши Библейские Чтения, посвященные памяти великого труженика на ниве Господней о. Александра Меня, озаглавлены «Слово Божие и слово человеческое». Тема эта необъятна, и мы приступаем к ней вслед за великим множеством наших предшественников, и самым близким из них по времени, самым дорогим по сердцу был о. Александр. В нем жила уникальная, глубинная интуиция Слова Божия, созревающего в истории к своему Воплощению. Он был наделен особым слухом к различению этого Слова, шедшего к нам через различные религии, нравственные кодексы, философии, частичные откровения. В каждом из них он умел найти что-то подлинное в той степени, в какой они могли откликаться Слову или отражать Его собой, возвещать о Нем до той поры, пока Оно само не заговорит человеческими устами, языком Иисуса из Назарета. Такой подход, верный духу древних апологетов и прежде всего св. Иустина Философа, несет в себе огромный, как мы бы сказали сегодня, «эвристический потенциал», приложимый далеко не только к истории религий.

Все сделанное о. Александром было пронизано тем, что можно назвать «пафосом соизмеримости и причастности»: соизмеримости Слова с несовершенными человеческими словами, причастности Его ко всему, что носит семена Истины, отмечено следами Добра, пронизано Красотой нездешнего. Конечно, возможен и оправдан по-своему «пафос дистанции»; его мы встречаем в радикальном протестантизме, и в частности, у Карла Барта, одна из книг которого так и озаглавлена «Слово Божие и слово человеческое». Согласно такому видению, Слово есть кризис всех человеческих слов, Оно судит их, и суд наиболее суровый и жесткий творится как раз над религиозными притязаниями человека, т. е. над попытками «пробиться» к Богу или даже «овладеть Им» своими силами, доктринами, эмоциями, мистическими переживаниями, обрядами, посвящениями и т. п., помимо прямого откровения Слова во Иисусе Христе. Такой подход, достаточно далекий от православного, может служить своего рода коррективом к нему, ибо любые слова человеческие, как бы ни были они глубоки, притягательны, освящены древностью, всегда должны стоять перед судом единственного Слова, Которое было и остается Богом. Если же перенести их куда-то в безопасное, хорошо укрытое место, они рискуют стать ценностью в себе, создающей свой самодовлеющий замкнутый мир, выдавая себя за божественный и заслоняя его собою. Поразительным свидетельством такого неизжитого конфликта между радостной легкостью носимого в сердце живого Христа и довлеющей тяжестью упертой в самое себя религиозности, стали недавно опубликованные «Дневники» о. Александра Шмемана.

Однако суд не всегда осуждает, скорее он оправдывает, приговаривая к любви. И вот такое оправдание слов человеческих, человеческого дерзания, поиска, памятования в Духе Святом мы вправе называть Преданием. Мой доклад будет посвящен одной из частиц такого освященного Предания, обращенного именно к пониманию Слова Божия. Не того Слова, которое произносится, проповедуется или исследуется, но того, которое мыслится, подается уму как причастие. Иначе говоря, Слова, одевающегося мыслью. На первых Библейских Чтениях мне довелось выступать с размышлением на тему «Разум и Писание». Теперь же мне хогелось бы продолжить туже тему, обратившись к одному из святоотеческих толкований новозаветного понимания разума.

В Библии есть немало слов, которые притягивают нас к себе бездонным, постоянно раскрывающимся смыслом, лишь отчасти доступным точному филологическому анализу. Впрочем, признаюсь сразу же: такого рода анализ – не моя область. Не знаю, вправе ли мы перевести греческое ???? иначе как «ум» или «разум». В английских и испанских переводах Нового Завета ???? – это «ум», в итальянских и французских – скорее мысль. В имеющемся у меня хорватском издании ???? переведен как Дух. Стало быть, в этом слове скрыто некое пространство свободы истолкования, в которое мы и попытаемся заглянуть.

Итак, речь пойдет о разуме, посильно вмещающем в себя Слово, а значит, и о проблеме познания? Запомним, в Писании нет проблем, но есть откровение, которое посылается человеку для того, чтобы быть постигнутым всем его мыслящим и верующим существом, хотя усвоение его всегда имеет несколько уровней. Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь в последней части Книги Исайи (55:8), а апостол Павел, обращаясь к той же книге, спрашивает: Кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему? (Ис 40:13; Рим 11:34). Стало быть, не только единосущне, но и отдаленное «подобосущее» здесь невозможно? Однако с Воплощением все немыслимые расстояния стали странно короткими. Ибо Слово стало плотью не только в человеческом теле, но – не утратив Своей божественной природы – вошло и в мысль, в средства человеческого общения. Оно сообщило божественность, логоносность уму, оставив его всецело человеческим. И к этой логоносности, благодаря вочеловечению Слова, мы можем приобщиться смертным своим разумом. О таком благодатном причастии мысли Немыслимому свидетельствует тот же Павел в Первом Послании к Коринфянам:

Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов (2:16).

II

Среди тех, кто взялся за разгадку этого ума Христова, прежде всего следует назвать преп. Максима Исповедника. «Гений синтеза», как назвал его Гарнак, «образец мышления для новой эпохи», по словам современного ученого В. Фёлькера,[45 - Срв. WV? lker, Maximus Confessor als Meister der geistlichen Leben, Wiesbaden 1965.] он проложил мост между первыми пятью веками патристики и богословским развитием последующего времени. В мышлении Максима предельная верность его предшественникам сочетается с не менее безусловной оригинальностью творческого духа. Среди многих его работ так называемые «Гностические сотницы», по мнению такого богослова, как Ханс Урс фон Бальтазар, остаются «самым значительным из того, чем мы обладаем в наследии Исповедника».[46 - Hans Urs von Balthasar, Kosmische Liturgie. Das Welbild Maximus' des Bekenners, Zweite Auflage, Einsiedeln, стр. 482.] Но, возможно, также и самым трудным, как отмечал уже св. патриарх Фотий.

Что представляют собой «Сотницы»? Мозаику разрозненных сентенций, изумляющих богатством красок, оттенков, отточенных мыслью, но при этом обладающих четко угадываемой структурой? Древо с двумя сотнями ветвей, покрытых листвой, чьи корни, дающие жизнь всему, остаются скрытыми? Афористическая их форма, конечно, не изобретена Максимом, скорее всего он заимствовал ее у своего учителя Евагрия. Однако максимовский стиль обладает лишь внешним сходством с аналогичными работами его предшественников; ни у Евагрия, ни у кого-либо другого мы не найдем столь неожиданного и смелого смешения жанров. Действительно, в «Гностических сотницах» или «Главах о богословии и о домостроительстве воплощения Сына Божия», как они озаглавлены в недавнем русском издании, на которое здесь мы и будем ссылаться,[47 - Творения преподобного Максима Исповедника, книга I, изд. «Мартис» 1993, перев. А. И. Сидорова, стр. 215-256.] богословие не отделяется от любви к мудрости, гносеологический трактат – от поэзии мысли, понятийный аппарат – от иносказаний, умозрение – от созерцания.

Эта оригинальность литературного жанра сопряжена прежде всего с экзистенциальным характером всего творчества преп. Максима: речь идет не только о христологической доктрине в конкретном и узком смысле, но – о «пребывании» молитвенной мысли перед лицом открывающейся тайны Бога Живого. Тайна живет в человеческом существе, и мы призваны быть не только свидетелями этого «при-бытия», но также войти в него как гости и разделить с ним духовное пространство исследующей или созерцающей ее мысли.

Но из экзистенциальной плотности смысла рождается также и трудность самого текста: в нем нет ничего от трактата, по которому автор шаг за шагом ведет своего читателя, как и нет в нем какого-то секретного шифра, который нужно разгадать, чтобы реконструировать ведущую идею, скорее это путь прозрений и интуиции, основанных на опыте, который читатель должен в той или иной мере повторить вслед за преп. Максимом, став учеником в его школе веры. Путь един и вместе с тем он всякий раз повторяется почти во всех двухстах тропинках, ведущих к одному: жизни в Слове Божием, погружением ума в Него. Преп. Максим называет Слово «росой, водой, источником и рекой» (11:67), прибегая к четырем библейским образам влаги, погрузившись в которую должен креститься наш ум. Так человек открывает Сло во как «Путь, и Дверь, и Ключ, и Царство» (11:69); они сокрыты в человеческом сердце и оживают в разуме, как бы отдающем им мышление как свою «плоть».

Ибо наш ум, – говорит Максим, – при первом соприкосновении [со Словом], соприкасается не со Словом нагим, но со Словом воплощенным, то есть с пестротой речений – сущим по естеству Словом, но плотью по внешнему виду… Ведь Слово становится плотью через каждое из начертанных речений (П:60).

Слово таким образом обретает «тело» в нас, становится плотью нашей мысли, наших «речений». Как же происходит это рождение или «оплотнение» мысли?

В 83-й главке «Второй сотницы» читаем:

Ум Христов, который воспринимают святые по глаголу: Мы имеем ум Христов (???? ??????? – 1 Кор 2:16), не рождается в нас вследствие силы мышления; [не является] он и составной частью нашего ума и не перемещается сущностным и ипостасным образом в наш ум, но [ум Христов рождается] как сила, своим качеством делающая ясным наш ум и сообщающая ему действие, направленное на нее. Ибо обладать умом Христовым, как я это понимаю, значит [постоянно] мыслить по Господу и всегда мыслить Его.

Nos autem sensum Christi habemus, в переводе той же строки Послания к Коринфянам согласно Вульгате. Здесь, как иногда бывает у ап. Павла, Христос словно на мгновение «вселяется» в него. Происходит немыслимое отождествление его образа мысли и чувствования со Христом, к чему он призывает и других: да даст вам… верою вселиться Христу в сердца ваши, чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть… и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всей полнотою Божиею (Еф 3:16-20). Полнота Божия означает здесь, если можно так сказать, «единосущне» человека со Христом, вошедшим в него, явленным ему, вложенным в него Духом Святым, и это пребывание Слова открывает в верующем разуме троичную тайну Божию. Тайна остается непроницаемой для человеческого ума, но, благодаря вере, она делает его участником того познания Отца, которым обладал Христос.

Это откровение троичной тайны, экзистенциально воспринятой человеческим разумом, данное апостолу языков, органически «прививается» к мышлению Максима Исповедника, чье апофатическое богословие опирается на школу Дионисия Ареопагита, но также на экзегезу Филона Александрийского и Оригена. Из этого наследия преп. Максим создает совершенно оригинальный, органический синтез. Осмысление им ума Христова в перспективе тринитарного видения ап. Павла означает пребывание Духа Святого как «Дарователя мудрости и ведения» (П:63) и вместе с тем откровение Отца, Который «естественным и неделимым образом присутствует во всем Слове» (П:71).

Ум Христов не настигает человека откуда-то извне, лишая его естественных интеллектуальных способностей, но как бы освещает собой силу нашего мышления. Сила же мысли в понимании Максима находится в ее «логосе», т. е. в идее или начале всякой вещи и всякого существа. Логос составляет духовную природу всякой твари или, по словам епископа Василия Осборна, его «внутреннюю структуру». Однако, как мы знаем, подобное познается подобным, и тот, кто носит в себе образ Логоса, может стать и причастным самому Первообразу, т. е. Второму Лицу Пресвятой Троицы. Речь идет здесь не о какой-либо аналогии между Божиим и человеческим, но о сущностном парадоксе богопознания, которое совершается в уме Христовом: таким умом мы осмысливаем то, что осмысленно быть не может, прикасаемся к тому, к чему нельзя прикоснуться ни чувствами, ни разумом.

Всякое мышление свойственно [существам] мыслящим и мыслимым, – говорит преп. Максим. – Бог же не принадлежит ни к первым, ни ко вторым, ибо превосходит их (11:2).

Но поскольку ум наш, когда мыслит о Боге, подчиняет Его законам мышления, делает Его «объектом мысли», то тем самым и «умаляет» Его тем, что вводит Бога в круг тварных вещей, полагая пределы Его сущности. Бог ни в коем случае не может стать объектом, внешним для мысли, но ум человеческий способен прикоснуться к Нему, жить в Нем, познавая Его лишь апофатически, в непостижимом. В этом случае тварный «логос» ума соучаствует в божественном Логосе. Сущность божественного – за пределами нашего познания, однако присутствие Божие дает узреть себя, когда Дух Святой изнутри освещает наш разум. Ум Христов означает разум, причастный Духу озаряющему его в вере. Иными словами, наше мышление с присущим ему логосом силой веры соучаствует в Слове Божием и в самой Троице, как и во всем творении, осемененном тварными логосами. Ибо

вера есть истинное ведение, обладающее недоказуемыми началами [?????], поскольку она есть ипостась вещей, превышающих ум и разум (1:9).

Тем самым вера обладает ведением сущности тех вещей, которые являют себя в ней. Она есть орган познания сущего, в котором «логосы», или «недо-казуемые начала», дают нам узреть вещей обличение невидимых. Автор сих строк относится скорее к сторонникам родного языка как в молитве, так и в текстах Писания, но в данном случае славянский перевод кажется «озаряющим», гениальным по сравнению с разочаровывающим русским. Вещей обличение невидимых – не совсем то, что просто уверенность в них (не говоря уже о почти тавтологии уверенности и веры), речь идет здесь именно о наделении ликом, об угадывании их внутреннего, затаенного лица, обладающего своим зрением, выражением, окликом. И этот лик обращен к нам, окликает нас. Он скрывается за тварными суще-ствами, освещает для нас «вещи», открывающие, по слову преп. Исаака Сирина, для нас дверь к познанию истины, которое превышает всё и которое дает уму путь к славным тайнам досточтимого и божествен-ного Естества».[48 - Преподобный Исаак Сирин, О божественных тайнах и о духовной жизни, перев. иеромонаха Илариона (Алфеева),М. 1998, стр. 188.]

III

Вера есть прозрение сокрытого лика Логоса. Существует и более строгое определение: вера как познание вещей, «превышающих ум и разум», на которые мы уповаем; греческое слово ?????????, которое употребляет преп. Максим, то же, что и у ап. Павла. Вера, которая дается как дар, исходит из той же божественной полноты, к которой может быть причастен и человек («Он дарует благочестивым людям исповедание и веру в то, что Он подлинно есть» – 1:9). Способность к вере, дар веры и ипостась веры, согласно логике Максима, едины, и сущностный образ этого единства есть именно ум Христов, открытый духовным тайнам, согласно преп. Исааку. В таком уме все вещи в их логосах отражают друг друга, и поскольку сам Христос присутствует в этом уме в своей ипостасной реальности, ум Его в нас подводит вплотную к тайне Воплощения.

Таинство Воплощения Слова, – говорит Максим, – содержит [в себе] смысл всех загадок и образов Писания, а также знание являемых и постигаемых умом тварей (1:66).

Это «космическое» видение таинства Воплощения, которое согласно Бальтазару, вводит нас в святилище мысли Исповедника,[49 - Von Balthasar, Kosmische Liturgie, стр. 628.] служит ключом к практике его мистического познания. Оно по-своему раскрывается во всяком его образе и прежде всего в Солнце правды, которое Максим заимствует у пророка Малахии. Ибо в воплощенном Слове непроницаемая сущность соединяется с «ипостасью» света. Свет как бы скрывается, уходит из поля зрения и в то же время открывается нам, позволяя увидеть то, что видимо быть не может и вместе с тем реальней всякой зримой реальности. Свет таинства проясняется в уме Христовом, как и во множестве других образов Слова у Максима. Доступ к этому уму возможен для двух типов познания: один восходит к псевдо-Дионисию Ареопагиту и настаивает на абсолютной недоступности Бога человеческому духу, другой, следуя традиции Евагрия, путем отказа от каких бы то ни было образов и форм поднимается непосредственно к восприятию света Бога-Троицы. Но, как замечает Бальтазар,[50 - Там же, стр. 504.] оба видения проистекают из неделимого видения «таинства Воплощения». В духовной жизни это видение развивается благодаря практике аскетизма.

Эта практика служит для очищения или скорее освобождения тайны, сокрытой и одновременно воплощенной в заложенной в нас «субстанции» упования, в «ипостаси» нашей надежды. Освобождение тайны означает поиск прозрачности в темноте эмпирического нашего существования, ее «огранение» в образах и понятиях. Две сотни «гностических глав» предлагают нам богатство символов или ликов, рождающихся на пути человека к таинству ума Христова, чья тайна под пером Максима Исповедника облекается библейской поэзией иносказаний.

Аскетическая практика, согласно греческим Отцам, означает возвращение к самому себе, к собственной своей природе, сотворенной Богом, путем очищения сердца и отказа от «противоестественных движений раздражительности и похоти» (1:16). Человек обрабатывает себя, как драгоценный камень, освобождая внутреннюю свою красоту, которая озаряет его, и «озаренный удостаивается сочетаться [небесным] браком с Женихом-Словом в сокровищнице тайн» (1:16).

Путь к этой сокровищнице, согласно «Гностическим главам», имеет два уровня. Первый уровень приобретается молчанием (т. е. «субботой души») и обрезанием души (т. е. «жатвой духовной»). Все эти образы имеют то же значение первоначальной стадии борьбы со страстями и «нападением невидимых врагов». Поэтому аскетический труд всегда предваряет плоды познания Духа.

Суббота в его в мысли имеет множество значений или скорее заданий, которые надлежит исполнить душе. Одно из них – осуществление добрых дел, другое – исполнение премудрости, которая рождается из деятельной жизни в милосердии, третье – познание логосов вещей, четвертое – «бесстрастие разумной души, совершенно вытравившей, благодаря [духовному] деланию, клейма греха» (1:37).

Но, достигнув субботы, душа следует дальше и входит в «субботу суббот» в «обрезание обрезаний», в «жатву жатв», т. е. в «постижение Бога, доступное далеко не всем, возникающее неведомым образом в уме после таинственного созерцания умопостигаемых [существ]» (1:43).

Постижение Бога в Его непостижимости дает заглянуть в премудрость Его, открывающуюся в сущем, а затем в самой Его непроницаемой сущности. Эта сущность может быть обретена, но не раскрыта, ею можно жить, но нельзя обладать, она может открыть себя, но не дает застигнуть себя человеческому разуму.

Ибо когда Бог вручает нам, без всяких усилий [с нашей стороны], – говорит Максим, – и паче чаяния, мудрые умозрения Своей Премудрости, мы считаем, что внезапно обрели духовное сокровище. Ведь подлинный подвижник есть духовный земледелец, который пересаживает, словно дикое дерево, чувственное созерцание зримых [вещей] в область духовного и обретает тем самым сокровище – откровение Премудрости, по благодати [Божией] проявляющейся во [всем] сущем (1:17).

«Откровение Премудрости» – это и есть обретение в себе ума Христова (ума, напомним, который охватывает собой все сущее в свете единого Логоса). Этот ум, пребывающий в его мистической безмолвной субботе, становится моделью космоса, в котором соединяются «начала» всех вещей. «Божия Суббота, – говорит Максим, – есть окончательное возвращение к Богу всех тварей» (1:47). И чуть ниже приводит слова Книги Бытия: И виде Бог вся, елика сотвори: и се добра зело (Быт 1:31) (1:57).

Путь «Сотниц» ведет нас к открытию несказанной красоты, для которой никогда нельзя найти достойных слов или образов. Она лишь «сквозит и тайно светит» через них. Ум Христов – одно из ее наименований. Оно означает соучастие мысли в откровении Слова или познавательное причастие (по словам Льва Карсавина), которое дается человеку как дар Духа Святого, озаряющего всякую вещь в нашем разуме. Разум пребывает в общении с тайной Христовой, живущей во всем, что было Словом сотворено. Искусство мистического познания, связанного, по слову преп. Исаака, «узами изумления», означает усвоение этого дара, позволяющего воспринимать вещи тем «умом», который заложен во всех вещах.

IV