Наречение имени

Мы вспоминаем Господа по следам, оставленным в нашей жизни, которые мы привычно, безлично называем «судьбой». Через «судьбу» мы тщетно пытаемся разглядеть промышляющую о нас Премудрость. Наши храмы, обряды, иконы, как и лица наших ближних служат этой памяти. Но при этом у нас всегда есть сознание неисполненного долга перед ней, ибо, как бы часто мы ни вспоминали о Боге, мы знаем, что не обнимаем нашей памятью и малой доли Его живого присутствия. Эта неисполненная, невостребованная память на свой лад, на своих языках обращается к нам отовсюду. Бездна бездну призывает (Пс 41:8), и Слово, которое было в начале у Бога, обращается к Слову, которое пребывает в нас (см. 1 Ин 2:14). Пребывает, будучи записанным в сложнейших структурах, образующих наше тело, пребывает как весть, вложенная в нас и требующая расшифровки, наконец пребывает как любовь, которая каждого из нас предназначила к существованию и теперь ждет, чтобы о ней вспомнили.

Но само воспоминание – тоже дар, ибо он возвращает нас к собственному началу-истоку и тем самым к благодарности. Благодарность, т. е. умение помнить и откликаться радостью, есть особый дар, но он составляет часть дара сыновства, проистекающего из отцовства и материнства Божия. Ощущая себя детьми в Боге и перед Богом, мы тем самым исповедуем себя христианами, чадами в Сыне Его. С этой детскостью связано то самое непостижимое и самое стершееся слово, коим мы играем, которое топчем или, не задумываясь, расходуем на каждом шагу. Почему оно расхожее, объяснять не надо, таинственно же оно потому, что, проповедуя любовь во время и не вовремя, кстати и чаще некстати, мы, в сущности, не знаем, с какой стороны подойти к реальности, которая за этим словом скрыта. Но уметь любить – значит прежде всего осознать себя сыном или дочерью, находить отцовство и материнство Бога в каждом уголке нашего существования и, находя, всякий раз откликаться нашей, пусть и бедной, человеческой любовью. В православии материнская сторона любви запечатлена в облике и присутствии Богородицы, в бесчисленных Ее иконах и окружающих Ее преданиях, и в этом великое наше богатство.

V

Об этом можно было бы долго говорить, но пора нам зажечь последнюю свечу на нашем семисвечнике, и пусть ею будет свобода. Свобода есть тот дар, который всем остальным дарам придает их настоящую цену поскольку от каждого из них можно легко отказаться, что мы охотно и делаем, даже того не замечая. Ибо все эти дары нелегко нести. Все, что Бог дает нам, Он дает свободно, в том числе и саму свободу, которая становится той «божественной средой», где дышат двумя легкими, если мы обращаем ее ко Господу, или делается угарным газом, если мы обращаем ее на себя и реализуем только в себе. Когда мы читаем у апостола: К свободе призваны вы, братия… (Гал 5:13), то я думаю, что каждый из братьев по доброй своей воле должен найти себя во всех дарах, посылаемых ему и принести эти дары Богу как хлеб и вино для Евхаристии. Свобода есть евхаристический дар, как и все остальные дары Духа Святого, ибо христианин, мирянин он или нет, все полученное им даром может превратить или преложить в таинство присутствия Христова. Даром получили, даром давайте (Мф 10:8), как нам сказано, и принесение дара в дар, возвращение его Дарителю и составляет суть нашей свободы.

Однако как бы глубоко она ни была в нас запрятана, она не осуществляется в одиночку. Она открыта изнутри иной свободе, свободе Бога, желающего спасти и привести к Себе каждого из нас, как и свободе бесов, желающих воспользоваться нами, как стадом свиней. Всякий наш выбор бывает либо приношением нашей свободы Тому Кто дал нам ее, либо ее воровством. Всякое приношение свободы евхаристично, ибо оно несет в себе таинство приобщения любви Божией, сотворившей каждого из нас и каждого из наших ближних. Каждый раз, когда мы, христиане и не только христиане, даем вылиться, осуществиться или хотя бы как-то блеснуть через нас любви Божией, совершается таинство свободы. Ибо свобода как приношение осуществляется до конца в двух «жертвенных» таинствах: покаяния, в котором мы судим и отвергаемся себя, и Тела и Крови, в котором Сын Божий, отвергшись славы Своей, отдает Себя на суд человеческий. И мы входим в эти таинства через любовь, которая начинается с примирения. Если ты принесешь дар свой к жертвеннику, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой (Мф 5:23-24).

VI

Последние слова Христа: приди и принеси дар твой, во Христе обретают теперь особый смысл: верни Божие Богу, принеси то, что ты получил от Него. Но готовность и умение отдавать то, что было дано нам даром, требуют нашего соучастия, усилия или «умного вложения» нашей свободы. Но это есть уже совсем новый дар, приносимый к жертвеннику, с которого может начаться счет новой седмицы, дар приношения себя самого, что на языке Псалма обозначается как жертва Богу дух сокрушен (50:19). Сокрушенный дух на языке души имеет три выражения, коих мы только что коснулись, – покаяние, примирение, прощение. Каждое из этих душевных движений в павловском смысле избавляет нас (см. Рим 7:24) от самих себя, и тем самым освобождает в нас подлинную способность общения как с Богом, так и с ближними. Будучи теснейшим образом связаны между собой, они все же самостоятельны по отношению друг к другу За этой троицей даров следуют два других: один – дар видения грехов своих, который, по одному святоотеческому выражению, ставит человека превыше ангелов, другой – дар принесения бескровной жертвы, в котором литургически осуществляется священство самого Христа: «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый…» (Из Анафоры Литур-гии св. Иоанна Златоуста). Из жертвы, приносимой «за многих» (Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многия изливаемая…), возникает и дар общения и общинности, позволяющий нам быть сегодняшними и будущими многими, быть вместе, общаться и понимать друг друга в самом, казалось бы, интимном и несообщаемом. Но именно это «только мое», то, что уходит корнями в глу-бинную немоту, в необлекаемое словами, вдруг проясняется, подымается и отвердевает в новом даре, коим наделен каждый (однако далеко не каждый догадывается об этом), даре молитвы. Из корня молитвенного дара вырастает череда других: мученичество, трезвение, ясность разумения, укрощение плоти, кротость духа и дар слез, наконец просто исповедание веры любовью, приношением ей всей нашей свободы, всем сердцем и крепостью, как заповедал Христос…

Но все эти дары, коль скоро они и вправду даны, – не обещания ли только, которые должны осуществиться в Церкви? Каждому же из нас дана благодать по мере дара Христова, – говорит апостол (Еф 4:7). Дар Христов неделим, хотя в каждом человеке он преломляется по-разному; быть наследником этого дара значит стать отражением тайны вочеловечения Бога Живого. Мы рождаемся с этой тайной, а затем как бы вступаем в нее открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню (2 Кор 3:18). Следы Духа, ведущие к Царству Божию, о которых я попытался здесь рассказать, были оставлены, разумеется, не мной, а другими, но дар пребывания в Церкви помогает нам хотя бы вглядеться в них, а, начав что-то различать, уметь удивиться, а, удивившись, попробовать рассказать.

Наш рассказ, собственно, о том, как тайна Воплощения продолжает жить в нас, и облики ее могут быть различны, хотя Христос – во веки Тот же. Его неизменность сохраняется в историческом людском потоке и существует всегда в движении – от брошенного семени к плоду, от сердца к Богу, от одного человеку к другому, от мира к Церкви, от Церкви к Царству будущего века. Таково движение Духа, всегда несущего то же Слово, сеющего и напоминающего Его повсюду. Непрестанным напоминанием о Нем может стать служение Богу постом и молитвою, так и пробуждение Слова в истории как инициативы народа Божия, называемой «движением мирян». Впрочем, там, где речь идет о невидимой работе Духа, различение на сановитых и как бы посадских граждан царственного священства теряет свой смысл. Перед реальностью Царства Божия подлинно значимо лишь знание тайн его (ср. Мк 4:11), знание же рождается от следов Духа, начинается с посещений Божиих.

Может показаться, что все эти с трудом различимые посещения хранятся где-то в секретах души и пребывают вне досягаемости чужих глаз. Но душа – не ломбард, запертый на замок; то, что в нас глубинней всего и общинней всего – это Христос, пребывающий в каждом из Его братьев по человечеству. Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить все. И Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями… (Еф 4:10-11).

Третьих же – не пастырями, не учителями, но лишь рабочими пчелами с капелькой благодатного тепла, спрятанной в утробе, благословив их пре-бывать в чине мужей, жен, отцов, дедов, матерей, которые спасаются чадородием, или только чад, принимающих, как дитя, Царство Божие. Иных Он поставил охранять священное достояние Церкви до последней буквы устава, до синеватого завитка кадильного дыма, а иным дал дух несогласия с внешним, окаменевшим, ради возвращения к внут-реннему очищения сути от того, что наслоилось потом. Иных – по Экклезиасту – собирающими камни, а иных разбрасывающими их. Иных – по апостолу – ищущими почести высшего звания, а иных остающимися в том звании, в котором при-званы, иных – плачущими о грехах своих, а иных – вгрызающимися в вековые стены, вламывающимися в историю. Иных Он поставил мирянами, призван-ными мир сделать Церковью, а иным велел хранить Церковь от мира. Иных… впрочем, каждый, взглянув на себя, даст ответ лучший моего о собственном звании. Призвания, как и дары, различны и личны; есть лишь один дар, открывающий присутствие Бога в мире, к принесению которого Он предопределил каждого – к умножению любви,

…к совершению святых, на дело служения,

для созидания Тела Христова (Еф 4:12).

VII

Но есть еще один дар, о котором невозможно умолчать, но и нельзя рассказать. Это дар молчания, самый из всех неосязаемый, научающий нас замыкать уста всякому красноречию, изведению слов из словес, отражений из отражений, но не из благословений Божиих, не из «восхищений» Царства Небесного, которое немногословною силою берется. От скудости этого невесомого дара как-то опускаются крылья и у всех остальных. Ибо неоспоримые, хорошо отпечатавшиеся следы Духа берут начало от отсечения многих и суетных слов, от целомудрия тишины, но вот следы к той мудрости труднее всего отыскать.

Триптих о памяти

1. «Соблюдаемое в молчании»

Нет для православия темы более жизненной, неоскудевающей, затрагивающей всех и вместе с тем драматичной, чем тема освященной, соединяющей всех памяти. «Церковь как Предание» – так озаглавлена самая значительная глава в книге о. Сергия Булгакова «Православие», и это «как» утверждает неделимое единство обоих начал. То, что мы обычно понимаем под Преданием – четкий, неколебимый свод догматов, канонов, богослужебных уставов, святоотеческих писаний, молитвенных правил, житий святых, словно обнимающая нас бездна прошедшего, полная звезд, пребывающих, казалось бы, в торжественном покое, – то и дело становится предметом пререканий (Лк 2:34). Пререкания возникают чаще всего о том, что считать Священным Преданием Церкви, составляющим неотъемлемую часть православной веры, а что относится к преданиям человеческим (Мк 7:8), о которых, как мы помним, безо всякого почтения отзывается Евангелие. Почтения они не заслуживали, потому что послушание Закону сочетали с хитростью, подменяя его скорее символическим, чем обременительным проявлением благочестия на земле.

Хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание! (Мк 7:9) – вопрос Иисуса обращен, как всегда, не только к Его собеседникам, но и ко всем временам. Между тем православное Предание в целом – в изначальном его смысле – и есть исполнение первейшей заповеди Божией, заповеди любви к Богу, которую мы пытаемся исполнить, ища, обретая, осмысливая и принимая в себя следы Его пребывания на земле.

Предание – это «подвижный образ вечности», можно сказать, перефразируя Платона, той вечности, которая складывается из времени, как бы оседающего кристаллами в истории коллективной души, живущей в Церкви. Исполняя заповедь о любви, Церковь собирает и очищает свою память, и она становится как бы мостом между этой реальностью и той, которая осталась где-то в веках и яснеет в обетованном Царстве Божием.

Это Царство приблизилось к нам, как проповедовал Иоанн Креститель накануне пришествия Спасителя, и вот из этой близости возникает проблема или скорее загадка Предания. Отсвет Царства ложится на все, с чем оно соприкасается, от неизменного Слова Божия до сложившейся в веках молитвенной практики. Однако подошло ли оно к нам настолько близко, что практически уже слилось со всеми существующими ныне формами церковной жизни, богослужебными, каноническими, обрядовыми, так что всякие уклонения от них удаляют нас от этого Царства? Или же в переводе на язык упрямой экклезиологии старца XVII века Спиридона Потемкина: Церковь «погрешить не может, не может и поползнутися от догмат святых… ни во едином слове, ни во псалмах, ни во ирмосех, ни в обычаях и нравах писаных и держимых – все бо святая суть и держание [истины] не пресечется ни на один час».[16 - Цит. по: С. А. Зеньковский, Русское старообрядчество, изд. Древо 2006, стр. 204.] Словом: «до нас положено, лежи оно во веки веков»? Положено, например, по уставу на литургии в день Успения Пресвятой Богородицы петь «Аллилуиа» вторым гласом, стало быть, тем же гласом следует петь ее, скажем, и на Успение 2775 года? И не выпадет ни единое слово из великой ектеньи? И все священнические облачения до малейших деталей останутся такими же, как сегодня? Века пролетят, а монархическая форма правления всё будет почитаться единственно богоизбранной и церковной? Предполагаю, что на вопрос о времени столь фантастическом и ответ последует, скорее всего, «эсхатологический»: мол, в те времена и «времени больше не будет». Но кто о том может ведать, будет оно или нет? Нам сказано лишь то, что никакие врата адовы – а таких врат, пожалуй, немало еще будет понастроено – Церкви не одолеют.

За этой чуть полемической остротой зачина скрывается вопрос, обращенный к себе и другим. Те, кого по праву принято считать «лучшими умами», определяют Предание, исходя из его корня, его начала, его непреходящего прошлого, оставляя в тени его границы. Разумеется, они не могут быть определимы до конца. Ибо они относятся не к тому времени, которое миновало, но к тому, которое еще не созрело. Ибо каноническая, догматическая, как и материально-душевно-духовная связь с верой отцов, с освященной памятью, на которых зиждется православное Предание, несет в себе ответственность перед будущим и по сути обращена к нему. «Предание есть история Духа Святого в Церкви», – говорит о. Георгий Флоровский.[17 - См. прот. Георгий Флоровский, Догмат и история, М. 1998.] «Предание есть сакраментальная преемственность общения святых в истории; в известном смысле это сама Церковь», – вторит ему о. Иоанн Мейендорф.[18 - Tradition is the sacramental continuity in history of the communion of saints; in a way, it is the Church itself. – John Meyendorf, Living Tradition, Orthodox Witness in the Contemporary World (Crestwood, New York, St. Vladimir's beminary Press 1978), стр. 16.] «Быть в Предании, – утверждает Владимир Лосский, – это хранить живую Истину в сиянии Духа Святого или, вернее, быть сохраненным в Истине животворной силой Предания».[19 - Владимир Лосский, Богословие и боговидение, М. 2000, стр. 534.] Или еще проще: Предание – жизнь Святого Духа в Церкви[20 - Там же, стр 525.]. Таких определений можно найти немало, они и хороши и уязвимы тем, что слишком бесспорны и всеохватны. Если же мы войдем в суть этих определений, вдумаемся в них, мы увидим, что здесь – прикровенным образом – речь всегда идет о Воплощении, об облечении самого Духа Святого в плоть конкретной церковной жизни, в материю памяти, в человечность общения, поскольку преемственность святых принимает зримые формы передачи и наследования. Однако Дух Святой, живущий во всем нашем церковном наследстве, есть Дух вечности, не связанный никаким временем, и потому в равной мере Дух сакрального прошедшего, как и Дух грядущего, того времени, которое должно быть Им – и нами – освящено. «Предание – неизменность диалога Церкви со Христом»,[21 - Dumitru Staniloae, Ilgenio dell'Ortodossia, Milano 1985, стр. 79.] – говорит Думитру Станилоэ, подразумевая, что этот диалог не прервется и впредь. И потому, по слову Владимира Соловьева, «священное предание должно быть постоянно опорой современности, залогом и зачатком грядущего».[22 - Владимир Соловьев, Византизм и Россия, собр. соч., том V, СПб. 1903, стр. 540.]

Поэтому горизонт будущего, как еще нераскрывшейся части вечного, свернутого в ладони Промысла Божия, заключенного в любви Божией к человеку, никогда не должен исчезать из нашего видения Предания. И если мы верим, что православие – это вера будущего (а кто же из православных отречется от такой веры?), то как не задуматься и о будущем его Предания, ибо именно им наша вера живет, дышит, питается каждую минуту своего существования. Даже когда мы читаем канон Писания, неизменный для всех народов, тот язык, на котором мы его осмысливаем, независимо от того, славянский это, русский, латинский или украинский, становится уже формой или словесным телом Предания. Ибо за языком стоит личность как индивида, так и народа, которая всегда становится «единой плотью» с текстом, смыслом, восприятием, проповедью, молитвой. Не говорю уже о том, что само Писание представляет собой собрание книг, родившихся от устных повествований, отобранных и собранных воедино ранней Церковью, водимой Духом Святым, на что указывали, наверное, все православные богословы, писавшие о Предании. Весь наш «закон молитвы», lex orandi, строится на Писании, насыщен им, в наш богослужебный уклад как бы инкрустированы отдельные строки и целые отрывки, взятые из Библии, так что человек, даже не раскрывавший ее, мог бы узнать о ней самое важное из одной только молитвенной практики.

Предание есть то, что передается, оно обращено к будущему уже в силу того факта, что все время переходит по наследству от одного поколения к другому. «Мы уходим, Предание остается», – можно было бы перефразировать старинную поговорку. И те, кто воспримут его после нас, должны ли будут лишь благоговейно его хранить, оберегать от всяких зломудрствующих иуд-реформаторов или же как-то развивать, дополнять, сообразуясь со временем, всегда несущим в себе не только шум, визг и соблазн, но и увещевания Духа? Вопрос этот по-своему жестко стоял перед нашими предшественниками и в той или иной форме встанет и перед потомками. Он заложен в самих «генах» Церкви, столь богатой старым и постоянно богатеющей новым Преданием. Достаточно вспомнить, что Русская Церковь пережила два трагичнейших раскола, не уврачеванных и по сей день, старообрядческий в XVII веке и обновленческий в XX, и если убрать с них всю временную, политическую накипь (прежде всего, с последнего), становится ясно, что оба они – лишь два особенно острых проявления спора о Предании, спора, который дремлет под спудом, но время от времени просыпается подобно вулкану. Сколько бы мы ни обносили его кратер нашими стенами прещения или презрения, это не задобрит изверженных духов разделения, не уменьшит подспудного клокотания спора между теми, кто хочет оставаться верным всему, что «до нас положено», и теми, кто хочет вносить что-то новое или переделывать, исходя из «духа времени».

В самой же заостренной форме: Дух Святой, живущий в освященной памяти Церкви (в решениях соборов, обрядах, богослужебном языке…), и так называемый «дух времени» с его новыми веяниями (экуменизмом, измененной молитвенной практикой, попыткой реформ…), то и дело вступающий в скрытый или явный конфликт со всем тем, что надлежит лишь как зеницу ока хранить… Именно так нередко ставится проблема, и, по правде сказать, ставится неправильно. В ней уже заложено как нечто не подлежащее обсуждению, что если у времени и есть какой-то свой «дух», то априорно он уже враждебен Утешителю. Из Назарета может ли быть что доброе? Молчаливо предполагается, что Дух, Который веет, где хочет, пожелал навсегда остаться лишь с Отцами, оставив всем последующим призвание благоговейно внимающих им детей, и потому единственным ответом «духу времени» может стать лишь клич «вперед к Отцам», разумея под ними неизменно великих Отцов первого тысячелетия, но никак не третьего или иного, ибо в ином времени Отцам никогда не родиться. Призвание же духовных детей заключается лишь в том, чтобы стоять и держать Предание, на сколько бы тысячелетий это стояние ни простиралось, со временем прибавляя к его сокровищнице имена новых мучеников, преподобных и чудотворных икон. Или же, сверяясь со временем, нам следует как-то развивать, двигать дальше апостольское и святоотеческое наследие? Пожалуй, это было бы непростительным самомнением, ибо и сами апостолы не занимались его развитием; мы веруем, что Дух Истины был дан нам (излился в сердца – см. Рим 5:5) весь целиком. «В Православной Церкви, – говорит православный богослов о. Фома Хопко, – нет учения о «догматическом развитии». Православные христиане верят, что выражения христианской веры и жизни могут и действительно должны меняться, поскольку Церковь пребывает в истории. Однако православные рассматривают эти изменения как только формальные и ни в коем случае не существенные. Они никогда бы не согласились с тем, что ныне в Церкви Христовой может быть что-то, чего бы существенным образом не было в любой момент жизни и истории Церкви».[23 - Women and the Priesthood, ed. Thomas Норко (Crestwood, New York; St. Vladimir's Seminary Press 1983), стр. 177.]

«Нового «ex abrupto» ничего не создавалось в Церкви, и всякое новшество искало себе основание в прежней традиции», – это говорит о. Николай Афанасьев в «Церкви Духа Святого».[24 - Церковь Духа Святого, Париж 1971, стр. 183.] И все же откуда возникает сама традиция? Ведь не было же в древней Церкви техчинопоследований, которые в таком обилии имеются у нас сегодня. Об этом писал Тертуллиан уже в III веке. «При Крещении мы входим в воду… и под распростертыми руками епископа отрекаемся от дьявола, от всей гордыни его и всех ангелов его. Таинство Евхаристии, которое Господь установил для всех нас во время вечери, мы принимаем на утренних собраниях и из рук не кого-нибудь, но лишь председательствующего… Если ты станешь искать в Писании закон, касающийся всех этих обычаев, то, безусловно, не найдешь его; автором его предстанет Предание, а утвердителем обычай, блюстительницей же вера…»[25 - De corona, 3-4.]

«Ибо если бы вздумали мы отвергать не изложенные в Писании обычаи, какие имеющие большой силы, – говорит св. Василий Великий, – то неприметным для себя образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше бы сказать обратили бы проповедь в пустое имя… Кто [из] возложивших упование на имя Господа нашего Иисуса Христа научил знаменовать себя крестным знамением? Какое Писание научило нас в молитве обращаться к Востоку? Кто из святых оставил нам на письме слова призывания при показании Хлеба благодарения и Чаши благословения? Ибо мы не довольствуемся теми словами, о которых упомянул Апостол или Евангелие, но и прежде и после них произносим другие, как имеющие великую силу к совершению таинства, приняв их из не изложенного в Писании учения. Благословляем же и воду крещения и елей помазания, и даже самого крещаемого, по каким изложенным в Писании правилам? Не по соблюдаемому ли в молчании и таинственному преданию?»[26 - Св. Василий Великий, О Святом Духе. Творения, Часть III, М. 1993, стр. 332.]

Очевидно, и Предание, соблюдаемое в молчании и вынашиваемое в нем, и обычай, утверждающий себя во всеуслышание, и вера, таинственно затеплившаяся в нас, имеют какой-то общий источник, откуда они вырастают, соединяясь с таинствами, молитвами, догматами. Этот источник неопределим, ибо он есть самоочевидность Духа Святого, живущего в Церкви и обнаруживающего Себя в ее действиях. Он есть реальность Слова Божия, запечатлевающего Себя в церковных установлениях или молитвенном строе. Нам Бог открыл это Духом Святым, – могла бы повторить Церковь, вслед за Апостолом, – ибо Дух все проницает, и глубины Божий (1 Кор 2:10). Эта всепроницающая, творящая глубина Духа, как и внутренний свет Слова, никогда не должны исчезать из нашего осмысления Предания. Так догмат, будучи найден, как бы высечен в формуле и утвержден в древности, продолжает жить в качестве выразителя тайны, которая всегда личностна и потому обладает своей внутренней динамикой, уже не зависимой от буквы его. Все, что передано Церкви из прошлого, должно жить, т. е. сохранять связь с жизнью Духа и Слова, потому что эта жизнь, как часть нашей верующей, ищущей души, индивидуальной или коллективной, также становится частью Предания, т. е. сосудом, вместилищем благовестия Христова. И эта жизнь, рожденная от Духа и принимающая в себя и наши жизни, в той мере, в какой они причастны Духу, должна сохраняться именно как сосуд, несущий нетленный свет и неиссякаемое тепло. «Догмат, выражающий Богооткровенную истину, – говорит Владимир Лосский, – представляющуюся нам непостижимой тайной, должен переживаться нами в таком процессе, в котором вместо того, чтобы приспосабливать его к своему модусу восприятия, мы, наоборот, должны понуждать себя к глубокому изменению своего ума, к внутреннему его преобразованию…»[27 - Владимир Лосский, Мистическое богословие, М. 1991, стр. 98.]

Когда Лосский писал по-французски о «глубоком изменении ума», то, вероятно, слышал в себе греческое слово «метанойя», которое мы привычно переводим как «покаяние». Но, разумеется, не о покаянии на исповеди здесь может идти речь, но скорее об очищении ума, соединяющегося с догматом, усваивающего его, преобразующего себя в нем. Иными словами, о той жизни Церкви внутри нас, т. е. собственно традиции, которую Лосский называет довольно общим словом «мистический опыт». Было бы неверно определять Предание только как сумму таких-то священных формул, постановлений, жестов, литургических действий. Предание заключено и в самой жизни этих формул, оно течет, не останавливаясь, в Церкви, как и в каждом, кто Церкви причастен и живет его опытом. Предание неотрывно от Народа Божия, от наполняющих Церковь людей, их молитв, верований, личных обретений и откровений, и, стало быть, от жизни в истории, в которой они сегодня живут. И от нее могут остаться какие-то плоды Духа, которые сохранятся в Его памяти, однажды Он придет и напомнит о них, и тогда Предание, оставаясь прежним, восполнится чем-то иным. И потому, сохраняя Предание, оставшееся позади, нельзя замыкать себя от Предания, которое возникает рядом с нами и явит себя в будущем. Ибо «только тогда, – говорит Владимир Соловьев, – и вековечные формулы преданной нам святыни воплощаются в живом и бесконечном содержании. Тогда эта святыня не только хранится нами как что-то конченное, и следовательно конечное, как что-то отдельное от нас, и следовательно внешнее, – но и живет в нас самих, и мы живем ею, не переставая действует в нас, и мы действуем ею».[28 - Владимир Соловьев, цит. соч., стр. 541.]

И потому Предание не отделимо от жизни личности конкретной, как и соборной личности Церкви, живущей с нами здесь и сейчас и укорененной в вечности. Оно пробуждается из молчания Слова и созидается во всякую эпоху, в которую открывает себя близость Царства Божия, и остается в ней сегодняшней молитвенной памятью о прошедшем, соединяющей всех членов Церкви. Такая память передается как наследие Царства, сохраненное в Церкви, дню завтрашнему. Что это значит? Вот, например: еще живут люди, знавшие тех, кто сегодня прославлен в чине новомучеников; они знали их как своих соседей в тесноте тюремных камер, в прозе жизни; далеко не все из них отличались героическими добродетелями и хотели умереть по канону древних житий, но Господь прославил их стояние в вере мученической смертью и открыл нам, современникам, ту правду о них, которой коснулся свет, исходящий из глубин Божиих. И эта ставшая духоносной правда соединилась с нашей верой, одарила нас плодами Духа Святого (Плод же Духа: любовь, радость, мир, долготерпение… – Гал 5:22), т. е. стала сегодняшним Преданием, не менее важным, чем акты мученичества времен римских императоров. И если через какое-то, не столь уж и далекое время мы вздумаем вновь искать эту вечно ускользающую Святую Русь XX столетия, то найдем ее, скорее всего, в смрадных лагерных бараках и прославим то невыносимое время как некий «кайрос», как лето Господне благоприятное. Так из ожившей, оттаявшей, освященной памяти рождается живое Предание, откликающееся и какому-то зову из будущего и требованию настоящего. Но можем ли мы с точностью проследить, когда именно такая память вынашивается, зачинается в недрах церковной жизни? Тем более, если задуматься над тем, что какая-то часть этой памяти, и мы, наверное, никогда не узнаем, какая именно, остается невидимой, нераскрытой. «Харизматическая эпоха не окончилась, но продолжается в Церкви, – говорит о. Николай Афанасьев, – хотя и в ином виде».[29 - Церковь Духа Святого, цит. изд., стр. 140.] Кто может поручиться, что мы знаем сегодня всех мучеников, праведников, преподобных? Или носителей иных, еще не раскрывшихся форм святости?

То, что нередко предстает для нас неподвижным, строгим, застывшим, облеченным в вековые ризы, на самом деле остается динамичным, меняющимся, плодоносящим. Предание, как сказали мы, обращено к будущему, но оно всегда вырастает из далекого или близкого прошлого, из оживающей, восстанавливающей себя памяти Духа. Так древняя икона, без которой мы не представляем сегодня православный храм, была открыта заново всего лишь век назад. Святые Отцы, без которых не может обойтись и самая современная богословская мысль, были в известной мере заново возвращены Церкви богословами патристической школы, причем сравнительно недавно. А сколько же деталей церковной жизни, что казались когда-то важными, отошли в тень, забываются, забылись, и, скорее всего, никогда уже не вернутся.

Церковь постоянно «вспоминает» себя в Предании, как во вчерашнем, почти сегодняшнем, так и вековом, тысячелетнем. Вспоминает в недавних и древних мучениках, апостольском преемстве, в византийской иконе, в спорах о Фаворском свете, вероучительных формулах Вселенских Соборов… Память здесь не имеет границ во времени. Так, проходя через всю толщу прожитой, продуманной, промоленной истории, мы приходим к самому началу, опускаемся на самую глубину, когда даже и канона Нового Завета еще не было и вера опиралась лишь на то, что Человек Иисус есть Мессия, Помазанник, Господь. Вся наша христология выросла из этого источника. Он не иссяк и сегодня, из его прозрачности возникают все новые образы или «напоминания Духа», мы вглядываемся в этот источник и узнаем лик Христа в новых Его отражениях. Мы вспоминаем Его – согласно Его обещанию – во всем, где присутствует Его Слово, всюду, где Он оставил Свои следы, и эта память открыта будущему, ибо путь Христа продолжается. Там, где мы сворачиваем с него на путь освящения плоти и крови, нации и обычая, остывших букв и разгоряченных фантазий, Предание иссякает или вырождается.

Нет ничего труднее, чем справиться с мифами о Предании, которые водворяются на возвышенном месте, выдавая себя за глас Божий. Как отличить пародию от оригинала, хитросплетенную басню от нового откровения? У нас нет иного критерия, кроме Слова Божия и Духа, раскрывающего Слово в Предании со всем его двухтысячелетним богатством. Раскрытие не означает развития, но припоминание или опознание (согласно о. Сергию Булгакову), того, что уже есть, уже существует и дано нам в семени Слова, зерне Духа, заключающем в себе его явленную или еще не раскрывшуюся полноту памяти. Предание не столько растет, сколько узнается в том, что изволися Духу Святому (Деян 15:28) в Его соработничестве с духом человеческим. Дух Святой напоминает, выносит на свет лишь то, что заповедал, чему учил – и продолжает учить – Иисус. Когда же придет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Который от Отца исходит, Он будет свидетельствовать обо Мне (Ин 15:26). Спустя века мы слышим это свидетельство и в пасхальном каноне, и в мученических актах, и в богородичных иконах… Все это как бы уже заложено в том всеобъемлющем и еще далеко не раскрытом бытии Иисуса в нашей вечно раскрывающейся памяти о Нем, которая обновляется Духом Святым…

Вот почему, когда В. Н. Лосский говорит об изменении нашего ума, сживающегося с догматом, преобразующегося в нем, нам приходят на память слова преподобного Серафима о стяжании Духа Святого. Церковь стяжает Дух в догмате, в таинстве, обряде, молитве, чинопоследовании… Ум, соборный или индивидуальный, мыслящий в согласии с опытом Церкви, открывается действию Духа, когда Он творит иконописный образ святого, пребывающего в Царстве, но и возвращает нас к памяти о нем в истории. Так и святой, который родится через много поколений после нас, будет заново сотворен, вызван в памяти его потомков тем же Духом, который придет еще раз, чтобы напомнить об Иисусе, изобразившемся в образе одного из Его учеников.

Дух Святой открывает, позволяет увидеть лишь то, что соблюдается в молчании Слова, которое следует вспоминать и опознавать заново в словах и делах людей. Полнота Слова никогда не бывает доступна нам целиком, и Предание завтрашнего дня может созревать сегодня в тех, кто едва ли догадывается об этом. Но однажды – мы не знаем когда – Утешитель придет, чтобы «озвучить» в новых формах, образах, явлениях это безмолвие Слова Божия, извлечь его из сегодняшней немоты и научить слышать нас, будущих. И тогда оно станет угодно Святому Духу и бесконечно дорого Церкви. Подлинное Предание – это творческое обретение общей богочеловеческой воли, опознание ее через очищение сердца, как и нашей интеллектуальной совести, перед вечно обновляющейся тайной того, в чем являет Себя Христос. По сути, оно передает все то же древнее исповедание, что «Иисус есть Господь», опознанное, раскрытое, явленное Духом в жизни 20 веков, прошедших со дня Его смерти и Воскресения, и эта жизнь продолжает раскрываться. В ней то, что нами прожито, вымолено, облечено в мысль, становится таинством реального присутствия Духа и Сына, двух дланей Божиих, по слову св. Иринея Лионского.

Совершив Евхаристию на Тайной Вечере, Христос оставляет ее как дар Своего неиссякающего присутствия, позволяющего пребывать в общении с Ним. Общение со Христом в помнящем о Нем Духе становится и жизненной основой Предания, согласно заповеди:

Сие творите в Мое воспоминание (Лк 22:19).

2. Благодарение

Творение памяти

В 22-ой главе Евангелия от Луки читаем: И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание (ст. 19).

Непросто приступать к докладу приняв за точку отсчета такую строку. С нею мы вступаем в Святая святых нашей веры, куда полноправно входит лишь Слово, прелагающее хлеб в Тело Христово. Слово живет скорее в доме молчания, чем в рассуждениях о себе. К нему боязно прикоснуться, дабы не замутить нашей мыслью, эмоцией, интонацией его прозрачную устоявшуюся полноту. Восточная Церковь, в отличие от Западной, пожелавшей, если не понять, то как-то объяснить, что совершается на алтаре, отказалась от объяснений сути происходящего, преградив путь всякой, даже очень глубокой философии. Хлеб остается хлебом и вместе с тем вера узнает в нем Тело Христово. Наше внимание останавливает прежде всего исчезновение времени, отсутствие «до» и «после». Остаются за порогом все наши «когда», «как», «почему»; невыразимое Присутствие входит в хлеб, ибо оно уже есть хлеб. Евхаристическое богословие начинается за порогом этой тайны. Не замечая своего бесстрашия, оно утверждает что «каждая литургия есть новое боговоплощение и новое повторение Голгофы».[30 - Архимандрит Киприан, Евхаристия, Париж 1947, стр. 230.] Таинство совершается воспоминанием, т. е. актом нашей памяти, которая вдруг распахивается настежь, уходит к Богу и принимает Его в себя. Воспоминание становится сосудом, место-жительством, малым храмом Его пребывания. Греческий глагол poleite, употребленный у евангелиста Луки, означает прежде всего «делайте», «совершайте»; стилистически он едва ли приложим к спонтанной работе памяти. Синодальный перевод Нового Завета, желая, видимо, разрешить эту проблему или, скорее, обрядить это слово поторжественнее, выбрал для него самое высокое из значений: «творите». Глаголы, как и книги, имеют свою судьбу. Перефразируя строку евангелиста Матфея, можно было бы сказать: и пронеслось слово сие между разумеющими по-русски до сего дня.

Пронеслось – и отложилось в нашем восприятии, разрослось и по-своему разбогатело в нем. Творите Евхаристию, совершайте память. «Время сотворити Господеви», – произносит диакон в конце проскомидии перед священническим благословением Царства. В том возгласе о преломлении времени на подготовительное и царственное открывается на мгновение и «смысл творчества» в этом Царстве: время стать сотворцами Господу, творить время и место Его присутствия, созидать храмы Ему повсюду, начиная с «внутренней клети» вплоть до всего творения, окружающего нас. Тот, кто служит или участвует в литургии сердцем и разумом, повторяя слова множество раз, молясь, творит. Он соучаствует в творчестве всей Церкви, которое совершается здесь и теперь, в таком-то молитвенном собрании, в таком-то храме, на таком-то алтаре. Мы творим воспоминание словами Спасителя, чтобы приготовить путь Господу, принять Его в хлебе и вине, узнать Его в единстве молящихся, их вере, любви, покаянии, памяти о том, что свершилось и о том, что грядет. Ибо «мы вспоминаем за нашей литургией и будущее».[31 - Там же, стр. 231.]

Соборный Анамнезис

О будущем можно вспоминать лишь тогда, когда оно вложено в прошлое. Время Христово не равнозначно земному времени, но и не разделено с ним, оно, как и воплощенное Слово, богочеловечно, евхаристично, доступно приобщению. Вячеслав Иванов писал о «Всеобщем Анамнезисе во Христе как исторической предпосылке всемирной соборности»,[32 - Вячеслав Иванов, Собрание сочинений, том III, Брюссель 1979, стр. 445.] и это определение, вырвавшееся у автора почти случайно (речь шла о культуре), может быть отнесено и к Церкви. Церковь – это евхаристическое время, творимое в соборной памяти, во «всеобщем Анамнезисе», оживающее во Христе и приносимое в причастии. В нем уже неразличимо прошлое, настоящее, будущее, оно едино и не делимо на небесное и земное.

Евхаристия, будучи таинственным образом Откровения, прежде чем заявить о себе в молитве и жесте священника, уже существует в анамнезисе, в соборной, кафолической памяти церковного собрания, или в Предании. Мы причащаемся хлебом и вином, являющими собою живущего среди нас Христа, и в то же время иным, сокровенным образом мы входим и в «воспоминание» о Христе. Он приходит из прошлого двадцати веков и выступает из будущего, когда времени больше не будет, наполняя Собой то, что здесь и теперь, мгновение нашего времени. Осуществляя власть, данную Ему Отцом, Он откликается на человеческую молитву, произносимую устами Церкви, и евангельская память о Нем прелагается в тайну Его присутствия. С точки зрения православной экклезиологии всякая Евхаристия, которая совершается по чину канонически рукоположенным епископом или священником, по своей сакраментальной значимости приравнивается к Тайной Вечери, хотя Тайная Вечеря остается уникальным, неповторимым, ни с чем не сравнимым событием в истории.

На камне сем, на скале сего равенства, которое каждодневно бросает вызов всякому здравому смыслу, основано наше видение Церкви, остающееся столь несговорчивым по отношению к любому релятивизму. Вера, снимая временную преграду между нашим анамнезисом и Тайной Вечерей, дарует нам поразительную отвагу пребывать в тайне, в которой мы любим, мыслим, служим, молимся, вспоминаем, живем. Тайна являет собой Слово, которое совершает таинство как непосредственную реальность Христа, живущего в нас. Мы давно привыкли к словам о «реальном присутствии», относя их прежде всего к сакраментальной подлинности Тела и Крови в евхаристической чаше. Но коль скоро Тело и Кровь, которыми мы причащаемся, делают нас со-природными Христу, то не совершается ли подобное таинство и в нашей памяти, когда она принимает Слово Божие, становится Ему со-природным, со-мысленным, со-причастным Его смыслу? Слово стало плотию в конкретном человеческом существовании Иисуса из Назарета, однако и смысловая, звуковая, звучащая плоть Слова живет в нашей речи, в нашем общении, в Предании Церкви, во всем ее телесно-словесном бытии. И воспоминания наши, сколь бы ни были они бедны, какими бы ускользающими тенями ни казались, оказываются способны служить Слову, быть для Него шатром, одеждой, кожей, дыханием. И Слово вольно претворить даже и эти тени в тело свое, сделать их знаком своего пребывания среди нас. Ведь наша литургия – это память, претворенная в богослужение, как Библия – общая память Бога и людей, а Предание – память о Духе Святом, напоминающем о Себе в людях, догматах, таинствах.

Похищение и обретение памяти

Если Дух Святой творит или пробуждает евхаристическую память, иной дух, враждебный Ему, память гасит, ворует, дробит на не связанные между собой фрагменты. Причем не только память евхаристическую, но и всякую иную. И поскольку сатана есть прежде всего вор (Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить – Ин 10:10), то менее всего защищенная наша память чаще становится первой его жертвой. Он приходит как заправский профессионал, зная, что, украв, не должен наследить. Похищая Слово из недоступных памяти глубин нашего существа, он парализует ее, оставляя все прочие умственные способности наши почти нетронутыми, дабы лучше воспользоваться ими к своей выгоде. В беспамятстве – исток всяких наваждений, индивидуальных или коллективных одержимостей.

Сатана приходит в маске, чаще всего не очень надолго, чтобы его не узнали, и, уходя, оставляет нас наедине с внутренним нашим судьей, который потом хватается за голову: где прежде были здравый смысл, житейская осмотрительность, логика поступка, не говоря уж о совести? Всякое наваждение насылается откуда-то извне, но часто принимается нами охотно, срастается с нами, делается образом жизни и уже не одного человека только, но порой и целой цивилизации, вступившей, можно сказать, в открытое сожительство с агрессивно-ликующей беспамятностью, которая становится своего рода общественным культом эпохи глобализации.

Оставим ее и повернемся совсем в другую сторону, приклоним ухо наше к поющим ангелам. На пороге совершения таинства херувимы зовут нас к очищению памяти, к водворению строгости в умственном и душевном нашем хозяйстве, к изгнанию «многих и лютых воспоминаний», к дисциплине настроенного на небо внимания. «Отложим попечение» – позволим себе вдуматься в херувимскую мысль, – чтобы освободить таящуюся в нас память, помочь ей пробудить в себе Слово, некогда оброненное в нас. Перед совершением Евхаристии и память должна войти в благодарение. Ей надлежит стать той «плотью ума», в которой «божественный глагол» становится творением и нашей памяти. Мы обретаем способность вспомнить Слово Божие, о котором по плоскому, плотскому рассуждению помнить никак не можем, ибо оно вошло и укоренилось в нас в час сотворения каждого человека, чтобы остаться навсегда нестираемым во всякой душе, даже и той, что одержима забвением.