Наречение имени

Память, чреватая Словом, – целиком наша и уже не вполне наша, ибо она относится к тому сущностному, онтологическому уровню нашего существования, на котором мы узнаем лик любви Божией, памятующей о нас. Потому что свет, просвещающий всякого человека, приходящего в мир – иное именование любви, излившейся, по слову ап. Павла, в сердца наши Духом Святым… (Рим 5:5). Любовь, свет, память родственны, едины у своих корней, ибо проистекают из акта творения каждого из нас, из дара быть или скорее стать человеком, благодаря обретению Духа, данного нам. И потому вслед за «оставлением попечений» и очищением памяти, если нам удастся последовать ангельскому призыву, мы поднимаемся к этим корням, входим туда, где творится память иная, та, что хранит начаток Духа (Рим 8:23). Пробуждением такой памяти и занята вся трудная школа восточной молитвы.

Принцип этой молитвы состоит, как известно, в очищении ума, который Максим Исповедник называет «полем сердца».[33 - «Таково сокровище, скрытое на поле (Мф 13:44) сердца твоего, которое ты еще не обнаружил по лени твоей. Ибо если бы обнаружил, то продал бы все и приобрел бы это поле. Но ныне ты покинул это поле и лелеешь то, что окрест него – а там нет ничего, кроме терний и волчцев». – Главы о любви, Четвертая сотница, 71 (Творения преп. Максима Исповедника, М. 1993, стр. 142; перев. А. И. Сидорова).] Очищение начинается с долгой работы освобождения от явных, а затем и почти незаметных, держащих нас в плену тех «слов, дел и помышлений», которые вскрываются и отсекаются аскезой и покаянием. Молитва сердца должна подрубить корни попечений, ослабить напор страстей плененного нашего я, прояснить горизонт ума, взгляда, каждого ощущения. И вот тогда просыпается незаметно, медленно подлинное наше я, пронизанное нетварным светом Слова и хранящее в себе залог Духа (2 Кор 1:22). Секрет этой практики состоит именно в преложении я ветхого в иное, древнее, подлинное, еще не раскрывшееся, которое несет в себе сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа (1 Пт 3:4).

Чем суровее мы судим себя, тем больший даем простор Духу, тем скорее Господь принимает нас в Свою любовь, в царский дом Своей «вечной памяти». «Попечение» греха, угнездившееся на дне души и расплывающееся пятном по ее поверхности, нехотя выползает из своих секретных нор, гонимое светом, который глубже греха. Поначалу кажется, что с этими попечениями, составляющими всю кипящую, суетящуюся поверхность души, жизнь нашего я, земная жизнь покидает нас. Но тогда внутренняя наша жизнь обнаруживает себя в памяти о том нашем я, которое, несмотря на неверие, забвение и измену, не расставалось с Богом.

«Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, – говорит блаженный Августин в 10 книге «Исповеди», – и не нашел Тебя вне ее. И ничего не нашел, чего бы я не помнил о Тебе с того дня, как узнал Тебя».[34 - Блаженный Августин, Исповедь XXIV, Богословские труды 19, М. 1978, стр. 171.] Когда мы находим Бога, когда замечаем хотя бы тень Его присутствия, осветившего наше существование, то встречаем этот свет повсюду. Каждая минута нашего существования, даже тогда, когда оно было слепым и глухим к присутствию Божию, было облечено неслышным Его прикосновением. «Ты удостоил мою память Своего пребывания, хотя и невозможно отыскать точное место в этой памяти… Я вошел в обитель самой души моей, которая имеется для нее в моей памяти… но и там Тебя не было… И зачем я спрашиваю, в каком месте ее Ты живешь, как будто там есть места? Несомненно одно: Ты живешь в ней, потому что я помню Тебя с того дня, как Я узнал Тебя…»[35 - Там же, XXV.].

Евхаристия памяти

Да, конечно, мы не находим Бога ни в одном из уголков здешней, подручной памяти, потому что Бога не видел никто никогда, даже и в прозрачной тени воспоминаний. Никакая мысль не может «накрыть» собою Бога, но Бог может «накрыть» мысль и овладеть ею. Смысл «внутреннего делания» состоит и в том, чтобы отказаться от власти над тем, чем мы безраздельно владеем, а владеем мы, пусть и не совсем безраздельно, именно памятью, даже и слабой, неверной памятью, мы как-никак – господа в ее доме, можем делать там все, что хотим. Но лишь тогда, когда мы действительно всей душой, всей крепостью нашей творим воспоминание о Боге, мы отдаем наши воспоминания в Его власть и Он удостаивает нашу память Своего посещения. Воспоминание неожиданно обретает весь свой таинственный, сакраментальный смысл. Такое воспоминание, которое реально соучаствует в служении Евхаристии, становится возможным лишь после внутренней победы над дурной памятью, неустанно, непрестанно предлагающей свои услуги, свидетелем такой победы может быть внутренний Соглядатай, живущий в нас.

Преп. Максим Исповедник говорит, что насколько легче грешить в уме, чем в действительности, настолько труднее бороться с грехом внутренним, чем внешним.[36 - Цит. соч., Вторая сотница, 72.] Перемена ума означает перемену всего человека, в ней заключается «воспитание чувств» великих молитвенников. Но это преображение памяти может стать образом рождения Слова в нас. Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! – признается апостол Павел (Гал 4:19) – ибо память, соединенная с сердцем, преображаясь, преодолевая тяжесть «попечений житейских», в муках рождения находит в себе воспоминание о Христе.

Впрочем, дозволено спросить, существует ли такая память на самом деле? Вопрос наш обретает смысл и получает ответ лишь внутри, в пространстве таинства преложения. На алтаре хлеб и вино становятся Телом и Кровью оттого, что мы вместе с Церковью молимся об этом. Молимся мы – но не только. Не молитва наша как таковая непостижимо изменяет природу даров, принесенных на алтарь, но само Слово Божие, которое вступает в молитву и соучаствует в ней, обращаясь к Отцу. Церковь, когда она молится и тайнодействует за литургией, утверждает свое единосущне со Словом Божиим. Евхаристия совершается не только на алтаре, но и в памяти Церкви, и память целиком становится таинством благодарения. Не один какой-то исключительный момент служит местом и временем совершения этого таинства, но и вся литургия, начиная с проскомидии, объединяющей всю Церковь в единой благодарной памяти, собранной в именах, которые мы поминаем.

Память, как мы знаем, образует основу нашего я, нашей идентичности. Мы суть то, что мыслим, чувствуем, говорим, вспоминаем, и когда этот поток внутри нас меняет свое направление, перемена, даже если она никогда не бывает полной, означает изменение нас самих. Мы причащаемся Святым Дарам и воспринимаем всего Христа, воплощенного, распятого, воскресшего. Через плоть хлеба и вина Воплощение становится реальностью нашего существования, заклание осуждает на смерть ветхого Адама в каждом из нас, Его воскресение становится нашим упованием, «исторической предпосылкой всеобщего Апокатастазиса», как говорит Вячеслав Иванов, следуя по стопам св. Григория Нисского.

Евхаристическая память входит в наше существование как закваска Царства Божия. Она есть тот «всеобщий Анамнезис во Христе», приобщившись которому (говорю об Анамнезисе) мы сможем воскреснуть в Боге и в памяти друг друга. Заповедь о любви к Богу и к ближнему осуществляется прежде всего в памяти, разумеется, не в памяти о личном нашем прошлом, но памяти о всем богатстве нашего я, когда оно «богатеет в Боге» и находит себя в воплощенном Слове. Во Христе времена пересекаются, прошлое соединяется с обетованием, история Иисуса из Назарета двухтысячелетней давности прелагается в «жизнь будущего века». Воспоминание Тайной Вечери несет в себе память об исходе и освобождении евреев от египетского рабства, о даровании Закона, об избрании, о первых патриархах, о вере Авраама, о завете с Ноем, о творении мира Словом Божиим. Евхаристия открывает нам дверь в тайну времени, а память вводит нас в святилище Евхаристии как таинства благодарения или Всеобщего Анамнезиса, в котором обособленное я встречается во Христе с я моего ближнего. Евхаристия подобна иконе времени, в чьем свете мы узнаем также икону человека, сотворенного по образу Божию. Воспоминание, сотворенное на Тайной Вечере, есть та эсхатологическая память, в которой открывается истинный лик человека, искаженный, стершийся в повседневной жизни. Творить Евхаристию означает вспоминать о присутствии Христа во всяком человеке, жить той благодарной, евхаристической памятью, которая образует наше подлинное я, приходящее к порогу Царства Божия.

Подвижник памяти

А теперь отойдем от нашей высокой, несколько отвлеченной темы и поговорим о конкретном человеке, жизнь которого была одним совершением памяти, ее социальным творением в культуре. Мы начали говорить совсем о другом, однако не столь и сложно от тайны памяти, о которой мы пытались рассказать, перейти к служению памяти или скорее к тому великому ее подвижнику, каким был покойный С. С. Аверинцев, которому посвящены наши Первые Международные чтения.

Сейчас, когда его путь завершен, можно сказать, что этот путь был на редкость внутренне выдержан, да и внешне гармоничен и красив. Кто мог когда-то представить, что этот сверхобразованный чудак, занимавшийся какими-то древностями, фигура, в общем-то не столь уж исключительная в среде русской интеллигенции, в мирные времена обреченная остаться уютными учеными томиками на пыльных полках (а в немирные – стать лагерной пылью самому), вскоре окажется именно тем, кому надлежит открыть и осуществить в себе «связь времен»? Уверен, что сам Сергей Сергеевич был последним, кто мог бы о том догадаться. Он, может быть, и отводил себе скромнейшее место на симпозионе среди тех, «кого позвали всеблагие как собеседника на пир», стараясь передать с предельной точностью, с верностью и духу и букве то, о чем они там, на своем пиру, говорят, но едва ли много размышлял о предстоящем ему пути, который далеко еще им не пройден. Ибо если в победе над духовным параличом безвременщины, – а она все еще никак не закончится – есть немалая аверинцевская лепта, то в построении будущего, основанного на памяти, роль его только начинается.

«Каждая работа Аверинцева – сосредоточенное усилие восстановить слово как средство общения и излечения предельно атомизированного посттоталитарного общества», – говорит Константин Сигов.[37 - Цит. по С. С. Аверинцев, София-Логос, Киев 2000, стр. 425.]

Я бы сказал даже: «чудо общения». Вся огромная работа разума, совершенная Аверинцевым в построенном им мире сочувственных взаимоотношений с сонмом близких ему мыслителей или понятий, встреч и диалогов с ними, создает неожиданное и совершенно особое пространство общения между всем богатством памяти, между «Всемирным Анамнезисом во Христе» и нами, младшими его современниками, родившимися, как и Аверинцев, в годы беспамятства. И удалось ему это сделать отнюдь не только в силу необыкновенной его начитанности (в клубе мировых эрудитов, наверное, встречаются и не такие феномены), но в силу способности его души «творить» с благодарностью воспоминание о Христе, откликаясь Ему сердцем в людях, идеях, культурных пластах, пересечениях традиций, поэтических строчках. В этом благодарении отклика заключается все еще неразгаданное обаяние его мысли.

Не стану говорить о многих его работах, за недостатком времени остановлюсь лишь на одной, теоретической, которая при каждом перечитывании пленяет меня все больше. Имею в виду его доклад «Слово Божие и слово человеческое», прочитанный в Петербурге в 1995 году, где мне довелось его услышать.

В этом тексте раскрывается глубинная интуиция всей его жизни, интуиция единства двух этих начал, Божия и человеческого, которое он искал повсюду. Не богословствуя и не пророчествуя, Аверинцев легко и мудро развязывает труднейший богословский узел, связующий Писание и Предание Церкви в их неизбежном, хоть и нераздельном противостоянии в наших умах в борьбе за первое место. Опускаю аргументацию и перехожу к конечному ответу на вопрос о том, что такое Откровение для христианина. Ответ гласит: «Само Лицо Иисуса Христа, воплотившееся Слово, выговорившее, как говорили Отцы Церкви, тайну безмолвия Отца, явленный образ Бога невидимого (2 Кор 4:4; Кол 1:15), и притом образ вполне истинный, ибо «единосущный» изображаемому. Итак, сначала – Христос, писавший (и продолжающий писать) не на хартии, а в сердцах; во-вторых – само это «письмо» в сердцах, опытное знание о том, что на верность Бога должна ответить вера и верность человека; и в-третьих – то, что писано уже на хартии, т. е. Священное Писание, книга в переплете с крестом».[38 - С. С. Аверинцев, София-Логос, Киев 2000, стр. 386-387.] Можно продолжить эту мысль: чтобы прочитать письмо Христово, написанное в сердцах, нужно проверить Писание «опытным знанием», вникая в смысл слов и событий, а чтобы постичь Писание, надо, чтобы наше знание было освещено невидимым текстом сердца. Текст непроницаем и нечитаем, пока каждый из нас не расшифрует его, не подберет для него своих букв, не найдет для него личного алфавита, не узнает его в двухтысячелетней азбуке Церкви.

Аверинцев, в особенности в поздних работах, неслышно, в присущей ему деликатнейшей манере подошел к расшифровке этого алфавита душ в свете того письма Христова, которое чаще всего бывает скрытым за многими письменами человеческими. Собственно, дар этот у него был всегда, может быть, еще до того, как он осознал себя христианином. Ведь разум, пусть даже аверинцевский, оснащенный всяким познанием, никогда не успевает за даром сердца, за Словом Божиим, ищущим человеческих слов. Так Аверинцев в своих странствованиях по душам, идеям, стихам, культурам, традициям, священным текстам, нисходит от ума в сердце и находит ключ, который был в нем самом, – то единственное Бого-человеческое Слово, которым осеменен, которым чреват весь род человеческий (Иустин Философ). В этом, думается, главный смысл той громадной культурной работы, которой Аверинцев занимался более сорока лет. Он был первым работником и таковым по сей день и остается в том громадном деле Всеобщего Анамнезиса во Христе, который в конечном счете служит единственным оправданием и осмыслением культуры, творцом памяти в те времена, когда память намеренно изгонялась и вытаптывалась.

Эта способность выработалась в нем не только в силу его широчайшей осведомленности о различного рода культурных событиях и свершениях; разве мало мы слышали о сверхученых функционерах, у которых, казалось бы, сама кровь уже не красного, а книжного цвета, о выжженных пустынях знаний, от которых веет какой-то полынной тоской? Секрет аверинцевской культурной работы в том, что она вырастала из памяти всегда благодарящей, творящей, в чьей глубине живет и таится воспоминание о Христе познаваемом и по-своему созидаемом в других. Христос, вначале неузнанный, словно зашифрованный в чужих открытиях, поисках, мировых загадках, сопровождал его в паломничествах в страну Анамнезиса, чтобы открыть наш ум для уразумения Слова Божия повсюду, куда упало его семя. Аверинцев умел найти и явить в себе разум Слова, разум, который все более светлел в нем с годами, и вот теперь, когда его нет, следуя по следам его памяти, по стопам его сегодняшнего молчания, мы можем слышать непроизнесенные им слова, извлекая их из той общей и неисчерпаемой сокровищницы памяти Христовой, которую он научил нас узнавать в истории и в самих себе.

Это краткое размышление о Сергее Аверинцеве мне хотелось бы завершить словами Павла Евдокимова из его книги «L'amour fou de Dieu» (Безумие любви Божией), где, предчувствуя возможность все новых проявлений царственного священства, он пишет: «Некогда святые князья были канонизированы не за их личную святость, но за их верность харизме царской власти, направленной на служение христианскому народу. Мы входим в эпоху последних проявлений Святого Духа… в которой предчувствуется канонизация ученых, мыслителей или художников, тех, кто отдает свою жизнь и являет верность харизме царского священства, тех, кто творит ради Царства Божия… Ученый, мыслитель, художник, социальный реформатор, – все они могут обрести харизму царственного священства, и каждый из них, как «священник», может превратить свое творчество в священническое дело, в жертву, превращающую любую форму культуры в место Богоявления: воспевать Имя Божие средствами науки, мысли, общественных деяний («братская жертва») или искусства. Культура по-своему присоединяется к литургии, позволяет услышать «литургию космическую», ибо она становится славословием».[39 - Р. Evdokimov, L'amourfou de Dieu, Paris 1973, стр. 134.]

3. Разум и писание

«Печаль» и «веселие»

Есть два внутренних побуждения, стимулирующих работу нашей памяти, как бы два удара молоточком, которые легче всего высекают воспоминания, таящиеся под спудом: перенесенная некогда боль (во многих ее разновидностях: стыда, гнева, обиды, занозы в сердце, жала в плоть…) и благодарность. Голос благодарности куда менее слышный, чем стон боли, зато у нее больше оттенков, она богаче вариациями и неисчислимы ее имена. По сути, имена всех тварных вещей могут быть услышаны и переведены нами на язык благодарности. Ибо она всегда несет в себе потаенную весть о Творце, о Котором мы узнаём еще до того, как овладеваем наречием или только азбукой веры. Иногда оба эти вида памяти – та, которая отзывается болью, и та, что откликается благодарностью, – почти сливаются воедино.

Нет ничего страшнее памяти смертной и дивнее памяти Божией, – говорит Добротолюбие, – та вселяет спасительную печаль, а эта исполняет духовным веселием. Ибо пророк Давид поет: Помянух Бога и возвеселихся (Пс 74:6); а Премудрый учит: поминай последняя твоя и во веки не согрешишь» (Сир 7:39).[40 - Добротолюбие, т. 3, Москва 1900, стр. 432.]

Последующее размышление будет посвящено скорее духовному веселию, чем спасительной печали, хотя и то и другое служит познанию памяти Божией. Но если говорить о познании Священного Писания, то оно происходит прежде всего в радости и веселии Давида. Радуюсь я слову Твоему, как получивший великую прибыль… Душа моя хранит откровения Твои, и я люблю их крепко (Пс 118:162, 167). Впрочем, всем ли доступна такая радость, всякая ли душа, хранящая откровения, готова крепко их полюбить? Есть старый забытый спор о восприятии Библии, так до сего дня и неразрешенный. Можно передать его так. Протестантизм утверждает (устами Лютера): нет на свете более ясной книги, всякий сапожник, любая кухарка способны ее понять. Православие возражает (когда прислушивается): да, действительно, Слово Божие может быть яснее ясного, но ведь эта ясность в нас должна просветлеть, ее надо стяжать, этой ясности еще предстоит научиться, ее следует просить у Бога, уметь принять и вместить духом своим. И потому начнем со спасительной печали покаяния в своем неразумии, в гордыне и несмирении, и дабы не согрешить ложным неспасительным мнением, пойдем прежде всего на выучку к тем, кто уже воспитал свой ум для Божия Слова, т. е. к толкованиям святоотеческим, взрастившим стольких святых.

Если мы прислушаемся к католическому решению, то оно типологически близко к православному, только роль святоотеческого наследия при подходе к Писанию здесь принимает на себя не какая-та далекая в веках, неоспоримая инстанция – доступная для большинства не столько в древних фолиантах, сколько в полноте литургической жизни, – а вполне зримая иерархическая структура, следующая в свою очередь не менее конкретным авторитетам и вероучительным документам, последним из которых является Конституция Второго Ватиканского Собора Dei Verbum.

Пожалуй, православное решение, изложенное здесь достаточно вольно, представляется мне наиболее существенным и глубоким, хотя ни один древний, авторитетный учитель не вправе лишать ученика личной свободы его поиска. Чтение Писания или, скорее, общение с ним – это всегда благодатное событие, которым одаряет нас Христос, однако к достоинству ума, внимающего Слову, мы еще должны найти доступ. Между мышлением человеческим, каким мы его знаем, и тем мыслительным строем, который находим в Откровении во множестве его смыслов, существует взаимосвязанность, но есть и неизмеримое расстояние, которое человеческий ум сам по себе одолеть не в силах. Оно может быть пройдено в нас лишь Духом, наставляющим на всякую истину. Усвоение Писания подобно чуду, а чудо, как мы знаем, есть проявление милости Божией, о которой наша вера дерзает лишь просить. В данном случае речь идет о чуде, которое совершается в разуме, становящемся как бы «единосущным» Слову, усваивающем Его смысл.

Спрятанная жемчужина

Описание этого чуда в Евангелии очень кратко, оно занимает лишь одну строку. Строка эта всегда казалась мне загадочной. Когда Иисус перед самым Вознесением в последний раз встречается со Своими учениками, ест с ними рыбу и мед, Он как бы выступает экзегетом слов Своих, сказанных во времена земного Его служения. Вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах. Тогда отверз им ум (???? ????????? ????? ??? ????) к уразумению Писаний (?? 24:44-45).

Мы вправе высказать догадку, что Иисус отверз, отпустил на свободу, раскрыл в уме то, что в нем уже было заложено. Ибо ученики Воскресшего хотя учеными мужами и не считались, однако не были обделены умом и, разумеется, знали написанное, причем не понаслышке, как невежды в Законе, но пройдя школу самого Спасителя. Иисус же едва ли получил иное образование, кроме семейного, однако по свидетельству того же евангелиста Луки, в храме, в котором он задержался еще отроком, все слушавшие Его, дивились разуму и ответам Его (2:47); а слова Писания буквально не сходили у Него с уст. И все же ум Апостолов нуждался в размыкании, в неком преображении внутреннем именно для того, чтобы уразуметь по-новому то, что они и так знали, помнили, может быть, выучили назубок.

Однако когда Христос освободил их ум для разумения, то прежде всего дал опознать Самого Себя в законе, пророках, псалмах. Он словно вышел из Писания, чья буква стала новым опытом, чувством, разумением, биением сердца. Мы знаем, что чтение священных текстов было действием сакральным, овладевающим не только умом, но и освящающим все существование иудея. Закон Бога его в сердце его, по слову Давида (Пс 36:31). В религии Моисея всегда существовала и до сих пор сохранилась традиция разгадывания тайного эзотерического смысла, скрытого за буквами Торы, и здесь Иисус по-своему оставался в ее русле. Но из тайного Он переходил в явное, не умаляя того, что оставалось сокрытым. Ибо невидимый до времени смысл Писания есть в то же время смысл предельно открытый, изначальный, можно сказать, «естественный», т. е. по святоотеческому толкованию, соответствующий нашей природе до грехопадения. Естественным, исходным было то, что создавалось Словом Божиим, очищалось Духом Святым. Этому естеству и открывался смысл Писания из самих уст Его, из Воплощенного Слова, явившего себя из лона Отца. В нашем разуме, когда Слово отворяет его, яснеет благодатный, Божий смысл; очищаясь, он делается прозрачным. И с самого начала Иисус обращается к этому открытому, естественному, просветленному разуму. Я говорил явно миру, – защищает Он Себя на суде первосвященников, – и тайно не говорил ничего (Ин 18:20). Но именно явному, ясному, близкому мир противится больше, чем дальнему, темному, запечатанному…

Открытость, явленность Христа в Его слове, жизни, смерти и Воскресении остается и самым непостижимым. Но непостижимое заключено в образ, лик, слово и может быть узнано нашей мыслью и памятью. Слово Божие мы стремимся познать верой, но верой, взыскующей просвещенного разума, не желающей оставаться в некотором мистическом полумраке со скользящими вокруг неведомыми тенями. Недаром образы Иисуса, которые мы находим в Писании и достойных доверия толкованиях его, всегда конкретны, зримы и даже предметно «тверды». Христос – жемчужина, спрятанная в поле, по толкованию св. Иринея Лионского, однако поле – это весь мир. Эта жемчужина сокрыта в Писании под покровом разных образов и притч, которые нельзя было понять до пришествия Христова, – говорит св. Ириней. – Об этом было сказано пророку Даниилу: сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочитают ее и умножится ведение (Дан 12:4).

Однако та жемчужина, кем-то зарытая, сама бросается нам в глаза. Св Ириней приводит слова пророка: В последующие дни вы ясно уразумеете это (Иер 23:20). Всякое пророчество, по его словам, являлось лишь в качестве загадок, но в момент совершения оно приобретает точное свое значение. Известно, что епископ Лионский традиционно относит это различие пониманий Ветхого Завета к противопоставлению иудейского и христианского истолкования Писания. Но разве не были христианами, обладавшими такой полнотой веры, о которой мы, наверное, знаем лишь понаслышке, и те иудеи-апостолы, что когда-то разделяли трапезу с Воскресшим Господом на берегу Галилейского озера? И все же и они нуждались в перемене ума, в размыкании хранящегося в нем смысла, в извлечении некой чаемой вести из твердой «раковины» всем известного, изреченного, сказанного ясно. И, разумеется, не только они нуждались в таком прояснении, оно необходимо и нам и куда в большей степени. Дело здесь вовсе не в притчах и прикровенных образах; многоценная жемчужина заброшена в нас под видом доступных, вовсе не загадочных евангельских слов (ибо на свете, повторим, нет более ясной книги), и вместе с тем каждому эту ясность нужно извлечь из неисследимой тайны, из истока непостижимого, до которого никому не добраться в одиночку.

Исполнение Слова

Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную, а они свидетельствуют о Мне, – говорит Иисус (Ин 5:39). Попробуем подойти к свидетельству Писания, начав со времени, на которое ссылается св. Ириней. Иеремия предрекает последующие дни, благоприятные для уразумения, Даниил – последние времена, когда умножится ведение. Вспомним слова Иисуса в синагоге Назарета, произнесенные после чтения пророка Исайи: Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами (Лк 4:21). Все Писание началось, исполнилось и вечно исполняется во Христе, умещающем в Себе Закон и Пророков, как и весь алфавит обетовании, в котором от избытка сердца говорят уста, как и стенание твари, ожидающей искупления, как и перекличку звезд в ночи, рисунок трав, книгу рек, начертание полета птиц, письмена земли, иероглифы времен. Последние времена или последующие дни заключают в себе полноту присутствия Божия, обитающую во Христе телесно, временной и нетленной своей плотью. И земные, исторические дни Иисуса становятся временем исполнения Слова, несущим в себе сокровенно близкую славу Царства.

Пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие; покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк 1:14-15).

Доверьтесь радостной Вести – в одном из современных переводов.

Время исполняется – онтологически, в предвечном замысле Божием – и остается историей, часами и днями, некогда протекшими в Галилее. Царство приблизилось – и осталось невидимым как для глаз, так и для ума. Две тысячи лет существования Христовой Церкви есть время исполнения долгого, трудного, нередко извилистого пути в сторону Царства, находящегося в каком-то жарком соседстве с нами, хотя мы его и не видим, в царственном его времени, пусть мы его и не чувствуем. Иногда оно приоткрывается в чьем-то опыте, в молитвенном подвиге и озарении, в любви, которая не ищет своего, в таинствах Церкви, прежде всего в Евхаристии. Время исполнившееся содержит в себе и тайну земного. «Новое время, время Царства Божия и исполнения его Церковью, входит теперь в падшее время «мира сего», чтобы нас, Церковь, возвести на небо и претворить в то, «что она есть»: Тело Христово и Храм Святого Духа»[41 - Прот. Александр Шмеман, Евхаристия. Таинство Царства, Париж 1988, стр. 59.].

«Претворить в то, что она есть», призвана не только Церковь как Тело Христово, но и Слово Божие как корень Церкви, вырастающий из заброшенного в нас семени, может преобразовать разум в то, что он есть от начала, со дня творения. Писание есть словесное Тело Христово и местопребывание Святого Духа, построившего Себе храм в священном, хотя и открытом для всех Тексте. Однако Всевышний не в рукотворных храмах живет, по слову первомученика Стефана (Деян 7:48), то есть не только в буквах, фразах и смыслах и всем корпусе Текста, хотя он и служит для Живущего и почвой, и кровом, и телом, но в чем-то таком, что открывается лишь изумленному созерцанию, а не отвлеченной мысли. Так и Писание, когда разум усваивает его, цитирует, анализирует его языковое «вещество», остается по сути отчасти скрытым, нуждающимся в том, чтобы его узнали, отворили для подлинного разумения, для исполнения времени его – в нас.

Покрывало, лежащее на сердце при чтении Писания, снимается Христом, как говорит ап. Павел во Втором Послании к Коринфянам (3 15) разумея лишь сынов Израиля. Но здесь, если воспользоваться его выражением, есть иносказание (Гал 4:24). Покрывало лежит на сердцах у всех и снимается лишь употребляющими усилие, по слову Иисуса (Мф 11:12). Когда наш ум уразумевает для себя Писание, то входит в разверзающееся присутствие Божие. И тогда приблизившееся Царство Христово выступает из своих скрытых недр и заполняет его, а ум становится неожиданно свободным и в эсхатологическом смысле «царственным».

Слово Священного Писания, – говорит преп. Максим Исповедник, – благодаря возвышеннейшим умозрениям совлекает с Себя [всю] телесную связь речений, облекших его, являясь словно в гласе хлада тонка (2 Цар 19:2) зоркому уму… Подобное случилось с великим Илией, удостоившимся в пещере Хоривской столь великого видения… Пещера же есть сокрытость мудрости, [таящейся] в уме; оказавшийся в ней таинственно ощутит ведение, которое превыше всякого чувства; в ней, как говорится, обитает Бог.[42 - Преп. Максим Исповедник, Главы о богословии и о домостроительстве Воплощения Сына Божия, Вторая сотница, 74, перев. здесь и далее А. И. Сидорова.]

И потому и о разуме сказано:

Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть (Лк 17:21).

Тайна, сокрытая от веков…

Есть особая аналогия между «внутренним деланием», трудовым напряжением молитвы и уразумением Писания, коль скоро и то и другое совершается в сердце человека. Разум, который говорит нам «пойди», и мы идем, говорит «сделай», и мы делаем, на самом деле лишь выполняет работу управляющего. Он ведет нашу мысль по внутренне указанному маршруту, однако того, кто задает его, почти невозможно застать за работой. Из сердца исходят злые помыслы… (Мф 15:19), однако первоначальная их материя еще горяча и темна, и тогда ум наш тотчас находит для нее уже готовую мысленную форму, заливает ее злой страстью, а затем проворно отправляется на поиски ее оправдания. И никогда не возвращается с пустыми руками. Однако и закон, записанный в сердце, не остается в немоте, голос его слышишь… Семена закона прорастают в разуме и приносят плоды, облекаются в догматы, созерцания, «внутренний опыт», поскольку невещественное всегда ищет для себя то, во что можно одеться.

Мы знаем также об аскетической практике нисхождения ума в сердце, которой после долгого молитвенного труда овладевали подвижники, в какой-то мере она применима и к исследованию Писания, т. е. к следованию за ним. Ум, водимый Духом и собственной волей, нисходит в сердцевину Текста, и, освобождаясь от отяжелевшего покрывала, открывает его изначальный «царский» смысл. Ибо все Писание есть образ Царства, и приближается оно через непосредственный смысл изреченного и написанного. По прописям доступного, зримого, очевидного смысла проступает в нашем разуме невидимое письмо Христово…, написанное не чернилами, но Духом Бога Живаго, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца (2 Кор 2:3). Царство Божие приходит как весть, как состояние души, но также и как особое знание, соизмеримое разуму, но разуму раскованному, мыслящему сердцем, сберегающему в себе изначальный, прикоснувшийся к нему свет.

«Отцы и братия, – говорит св. Симеон Новый Богослов, – духовное познание подобно дому, построенному посреди познания мирского и языческого, в котором хранится запечатанный шкаф, а в нем сокровище богодухновенных Писаний, и это сокровище никогда не смогут увидеть входящие в дом, пока не будет он им открыт. Однако человеческое знание никогда не сможет открыть его, и потому богатства заложенного в нем Духа остаются неведомыми мирским людям».

Тот, кто не ведает о богатстве, заключенном в запечатанном шкафу, может даже взвалить его себе на плечи, прочитать и выучить все Писание наизусть, цитируя его повсюду, но не ведать о том даре Духа, который заключен в нем.

Когда Иисус отверз ум Своих учеников для уразумения Писания, Он, как Моисей, ударил жезлом в скалу, откуда истекла живая вода, которая где-то в уме таилась. Человек сотворен Словом для познания Слова; в нем живет, течет пророческое ведение о Христе, а Христос в тот момент стоял перед учениками. Уразумение Писания было действием Святого Духа, предваряющим Пятидесятницу, и вместе с тем просвещением «светом разума», вестью, заложенной в сердце их. Затем, когда Иисус стал невидим, когда Он восшел к Отцу, Дух напоминает Его слова, растворяет ум, запечатанный, как сейф, запертый, как темница, чтобы освободить тайну Христа, тайну, сокрытую от веков… (Кол 1:26), чья свеча вспыхивает и облекается в познание, оставаясь недоступной, непостижимой.

О том увещевает нас и Павел: молитесь также и о нас, чтобы Бог отверз нам дверь для слова, возвещать тайну Христову, за которую я и вузах (Кол 4:3).