Двенадцать месяцев. От февраля до февраля. Том 2

А Пьер Безухов хоть тоже внешне, и даже очень, на Бондарчука оказался похож, но это же совсем не Бондарчук. Тот простой деревенский мужик, каким он предстал перед нами в «Судьбе человека», ну, может, получивший образование колхозник, набравшийся столичного лоска, как в «Серёже», или, в крайнем случае, русский интеллигент, как доктор Астров в «Дяде Ване» или Дымов в «Попрыгунье», но никак не граф Безухов; так держаться обычный человек не может, для этого надо с младенчества в этом кругу вертеться. Да и потом, такой путь от незаконнорождённого графского сынка до потомственного графа, обладателя гигантского состояния, простой человек, каким бы гениальным актёром он ни был, пройти вот так, как Пьер, никак не мог. А Анатоль Курагин – бонвиван, хлыщ, дамский угодник, повеса, франт, и ещё много-много можно синонимов придумать, но всё равно они, даже если их все собрать, не смогут его полностью обрисовать, такой он изысканный и обходительный, – разве это любимый миллионами Павка Корчагин, или романтик принц Грэй, или доктор Максимов из «Коллег»? Там везде это был узнаваемый Василий Лановой, но не в «Войне и мире». Понять и принять, что Анатоль Курагин – это не живой человек, а просто роль, которую исполняет прекрасный актёр, было невозможно.

Первая серия закончилась, и организаторы устроили получасовой перерыв. В зале и так немного зрителей было, а теперь, поскольку море всё больше и больше расходилось, народ и вовсе стал потихоньку в каюты перемещаться. Вот мы с Виктором почти единственными в зале и остались. Я огляделся: действительно, всего несколько кресел оказались занятыми, и всё.

Начался второй фильм – «Наташа Ростова». Когда на экране возникла эта восторженная девочка, все присутствующие просто охнули, и всё, искать среди известных актрис, кто это, было бессмысленно. Савельева первый раз снялась в кино, да сразу в таком, да так. Это был тихий восторг, тихое счастье. Я смотрел и полностью погрузился в то время и в ту жизнь. Уже потом, когда вторая серия закончилась, я как бы в шутку спросил сам себя: «Ну а сейчас что это было – видение или явление? Ведь я, казалось, переместился туда, на экран, только меня видно не было». Жаль, кроме меня, никто этого не видел, вот и ответить было некому.

Долго я оставался в том мире, который сотворил великий режиссёр и не менее замечательный актёр Сергей Бондарчук. Даже выйдя из зала и потеряв связь и с фильмом, и с его героями, и с актёрами, что не одно и то же, как бы меня ни уговаривали окружающие, я никак не мог вернуться на «Армению», чтобы осознать, что я никуда не перемещался. То удивительное чудо, которое сотворили авторы фильма, перемотали в большую катушку, положили в плоский дискообразный металлический ящичек и убрали до лучших времён, а все мы, которые зрители, продолжали находиться там же, то есть на палубах и в каютах нашего круизного судна.

Мало-помалу качка усиливалась, «Армения», значительно сбросив скорость, пересекала Лионский залив. Волны всё росли и росли. Скоро все выходы на палубы были закрыты, музсалон принял свой штормовой вид: кресла прикреплены к стенам, столики убраны. Виктор тоже отправился в каюту, Диму я не видел с самого ужина, да, честно говоря, не очень-то и хотел увидеть, по крайней мере в тот вечер. Я остался один в музсалоне, перекрепил одно из кресел так, что в нём можно было сидеть, и вновь начал крутить в голове всё ту же пластинку: так что это было – гипноз или мистические перемещения моего сознания (не знаю, можно ли назвать это душой)?

Я сидел обхватив голову руками и закрыв ими глаза – так мне легче было. Не думалось легче, а просто было. Свет мне не мешал, в музсалоне царил полумрак – шторы же были задёрнуты, – но вот когда глаза, если их открыть, упираются в пальцы рук, то как-то спокойней и уверенней себя ощущаешь, а если глаза упираются в полумрак и начинают там сами по себе, против воли своего хозяина всё рассматривать, становится не по себе. Ощущение такое, как будто голый на военной медкомиссии ходишь от врача к врачу. Мерзкое ощущение, я вам скажу.

То ли качка стала более равномерной, такой убаюкивающей, как будто я в кресле-качалке сижу, а меня кто-то легонько покачивает, не знаю, но я действительно задремал. Обычно я сны не запоминаю, вот и то, что приснилось тогда, как ни пытался вспомнить, так и не смог.

Когда я проснулся, никаких изменений в музсалоне не заметил. Я встал, ноги у меня затекли – по-видимому, спал я достаточно долго. «Надо пойти посмотреть, что там на улице делается», – решил я и направился к двери.

Я слегка толкнул от себя дверь, но в этот момент она распахнулась. В дверях стоял встревоженный Дима.

– Ну, Ваня, разве можно так? – спросил он, а затем повернулся и кому-то крикнул: – Здесь он, жив-здоров.

Затем опять обратился ко мне:

– Где ты был-то? Мы с Виктором уже всё судно обшарили, сюда раз десять заглядывали, решили последний раз всё обойти и, если не найдём, тревогу поднимать.

Из-за спины Димы появилась голова Виктора:

– Ну и где ты его нашёл?

– Скорее он сам нашёлся, – ответил Дима. – Он из музсалона выходил, когда я туда ещё раз решил ткнуться.

– Я уж подумал, что ты с Надькой где-то завис, но они с Людкой на месте оказались. Мы их даже разбудить умудрились. Новую какую-нибудь завёл, что ли?

Вопрос Виктора поставил меня в тупик.

– Где здесь новую найти? – вместо того чтобы толком объяснить всё ребятам да поблагодарить их за беспокойство, огрызнулся я.

– Во, теперь я слышу речь не мальчика, а мужа, – засмеялся Виктор. – Так где ты был? Признавайся.

– Здесь, в музсалоне, присел в кресло, вот меня и убаюкало.

На мои слова ребята отреагировали весьма своеобразно. Они переглянулись и почти одновременно задали друг другу один и тот же вопрос:

– Ты куда глядел? – друг на друга посмотрели и тут же рассмеялись.

– Ну, мы и молодцы, – сказал Дима. – Я смотрю – темно в салоне, мельком глянул – вроде никого, а что он в тёмный угол забился да спит, такое даже в голову прийти не могло.

– Ладно, нашлась пропажа – и хорошо. – Виктор был в своём стиле. – Я спать пойду, скоро новый день наступит, а у меня ни в одном глазу. – И он, махнув рукой, направился в сторону трапа.

Неожиданно мы с Димой остались вдвоём, но я этого совсем не испугался, мне вдруг захотелось продолжить наши беседы. До сих пор не понимаю, почему я успокоился. Может, сон, который я так и не смог вспомнить, стал этому причиной. Да и какая разница, захотелось и захотелось. Я потянул Диму за руку, и мы с ним оказались в музсалоне. Второе кресло привести в состояние, пригодное для сидения, – плёвое дело. Пара минут – и вот мы вновь сидим рядом.

Наступило какое-то неловкое молчание, но Дима сориентировался быстрей меня:

– Смотрю, Ваня, ты меня как бы избегаешь, пытаешься делать вид, что так случайно или вынужденно получается, а мне всё ясно и понятно. Начал я думать, с чем это связано. Первое и самое очевидное: устал человек, такая эмоциональная нагрузка вдруг на него свалилась. Причём ладно бы он готов к ней был, так ведь нет. Он же ехал безмятежно отдохнуть да на мир поглазеть, и тут нате вам. Одно видение за другим. Так и свихнуться можно. Вот я и решил отойти чуток в сторону. Передохнет человек, сил нервных немного поднакопит, всё в голове уложит аккуратно, чтобы нигде ничего в мозгах не торчало, и вновь ко мне обратится. Потом чувствую: так-то оно, конечно, так, но не только в эмоциональной усталости здесь дело, имеется ещё какой-то фактор, а вот какой? Никак я его вычислить не мог. Только сегодня, уже после ужина, догадался. Сейчас скажу, а ты признайся, пожалуйста, правильно я всё высчитал или ошибся где. – И Дима на меня с такой мольбой во взгляде посмотрел, что я согласно кивнул. А он неожиданно замолчал и в окно уставился.

За окном глухая чернота, и больше ничего не видно, ни огонька, ни звёздочки подмаргивающей – ровным счётом ничего. Я ждал продолжения, а Дима молчал. Ну, думаю, наверное, он мысли свои по полочкам раскладывает и пытается всё так сформулировать, чтобы нигде ни малейшей ошибки или оговорки не допустить.

Наконец он начал, да так, что я прямо в стул влип:

– Признайся, ты решил, что я тебя гипнотизирую? – и так посмотрел на меня, что мне ничего не оставалось, кроме как согласно головой кивнуть.

– Фу, – вдруг выдохнул Дима с таким облегчением, что мне стало ясно: совсем он не был уверен в том, что только что сказал. Так, мысль смутная была, а надо же, попал прямо в самую что ни на есть точку.

А Дима продолжил:

– Понимаешь, мне всё ясней и ясней становилось, что ты меня в чём-то подозревать начал. Но в чём – вот вопрос. Я себе всю голову сломал, никак ни черта не мог понять. Чувствую: простое что-то, но вот что – неясно. Сегодня напрочь отключился от всего, экскурсию не слышал вообще, как удавалось одному остаться, вслух рассуждать принимался – мне так легче думается. Опасно, конечно, мало ли кто подслушать может, но зато эффективно. Вернее, так: всегда эффективно было, а сегодня ноль, круглый ноль, знаешь, такая баранка слегка вытянутая. И вот буквально только что мне эта простая мысль в голову пришла: да он подозревает, что это я его в транс ввожу и заставляю всякие всячества видеть! Я ведь, когда тебе сказал, что догадался, и начал просить признаться, прав я или нет, ещё ни до чего не додумался. Решил себя поставить в такое положение, из которого только один выход – найти реальную причину. Знаю, что в безвыходной ситуации голова совсем по-другому работает. И точно – в последнюю секунду прострелило. Я даже додумывать не стал, а тебе эту мысль и вывалил. И видишь – угадал.

Он выглядел таким довольным, каким я его ещё ни разу не видел. Как он мог догадаться? Ведь сейчас темно, по лицу вряд ли что разглядеть можно, да и думал я последние минуты не о том, угадает он или нет, а о том, что Дима на моё признание, если угадает, скажет. И он догадался. Какой же у него мощный аналитический ум, как далеко он может варианты просчитывать. Небось, в шахматы хорошо играет. Ну, я и брякнул:

– Дима, а ты в шахматы как давно играешь?

Он улыбнулся:

– Быстро ты, Ваня, соображаешь, молодец. В шахматы я с детства играю, правда, дальше мастера спорта не дошёл, хотя задатки у меня неплохие были. Как мне тренеры говорили, ходы я рассчитывал чуть ли не лучше, чем многие прославленные гроссмейстеры, но работа мне этой возможности – совершенствоваться в шахматной игре – не дала. Да и мастерские баллы я заработал, пока в Алжире дурью маялся. Там и начал в турнирах по переписке участие принимать, да видишь, как успешно получилось. А ты, значит, решил таким образом выяснить, как далеко я в своих рассуждениях заходить могу? Ещё раз скажу: молодец, правильно сообразил.

Он сказал всё это и замолчал, а я и так молчал, вот мы и сидели рядом молча. О чём он думал, не знаю, я же вообще ни о чём не думал. Хотя так, конечно, не бывает, человек, даже когда, казалось бы, ни о чём не думает, на самом деле думает о том, что ни о чём не думает. Получается парадокс, но это так.

Дима прервал своё молчание самым неожиданным образом:

– Мне кажется, ты читал роман Пастернака «Доктор Живаго». Ну а если сам роман и не читал, то уж стихи Юрия Живаго из романа читал наверняка. Помнишь знаменитое стихотворение «Гамлет»?

И он начал читать:

– Гул затих, я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.

Он перестал читать стихотворение Бориса Леонидовича и уставился на меня, глядя, как шевелятся мои губы: я машинально продолжал про себя произносить великие пророческие строки. А когда он понял, что я закончил и прочитал последнюю строку: «Жизнь прожить – не поле перейти», – то вновь задал вопрос:

– Вот ты книжник, любитель поэзии, считающий наверняка и по праву Пастернака одним из величайших русских поэтов. Знаешь, почему в первой публикации стихов из романа – помнишь, коричневенькая такая, маленькая книжка, в серии «Библиотека советской поэзии» года три назад изданная…

Я машинально поправил:

– Пять.