Запретная любовь

– Причем тут совещание?

– Погоди, Гавриил Семенович, сначала спросим секретаря. Сергей Сергеевич, думаю, надо сказать, что предлагал на совещании Смирнов. Тогда Гавриилу Семеновичу будет понятнее происходящее.

Трубицин пожал плечами:

– Скажи, особой тайны нет, он тоже член партии. Но только, Гавриил Семенович, никому об услышанном говорить не стоит, ради своего же спокойствия. Тут такая ситуация, хоть Смирнов и имел в виду тебя с Мартой, но не призывал сажать Марту в тюрьму. Все так запутано.

– Инструктор из области говорил о нас с Мартой? Вы что-то путаете. Что, у него других дел нет?

– Говорил, – Сомов пустил очередную струйку дыма. – Смирнов поинтересовался, как местные уживаются со спецпереселенцами, не мешает ли это работе. Шипицин поставил тебя в пример, вот, мол, товарищ Алексеев даже жениться собирается на выселенке. А Смирнов, узнав, что ты коммунист, возмутился и посоветовал решить это дело одним махом, одним ударом разрубить этот узел. Вот и рубят. И я ничем не могу тебе помочь, не могу остановить Ножигова, да мне кажется, Леонид Мартынович и сам без охоты это делает.

– А почему бы просто не наказать меня, если уж все считают любовь преступлением?

– Смирнов сказал, что именно этого добивается немецкое отребье – да это его слова, не мои. Так что выход у тебя один, чтобы спасти Марту, тебе надо от нее отказаться. Этого, собственно, и райком хочет. Я думаю, и судья в курсе.

– Но методы…

Трубицин замахал руками, перебивая Алексеева:

– Все, все, Гавриил Семенович, мы и так наговорили много лишнего. Как человек, я тебя понимаю, а вот как коммунист…

– А разве это не одно и то же?

– Все, товарищи, дискуссия окончена, – вмешался Сомов. – Извини, Гавриил Семенович, нам надо работать. План опять летит к черту. Опять кумекаем, что еще можно предпринять.

– Значит, человек у вас ничто, можно взять и оштрафовать, посадить в тюрьму?

– Гавриил Семенович, – повысил голос Трубицин. – Мы тебя не слышали. До свидания! Нам надо работать.

Алексеев вскочил и вышел, хлопнув дверью.

Когда на суде спросили Андрея Гарейса, почему он обманул Марту Франц, тот промямлил, якобы про смерть Алексеева ему сказал мужчина, фамилию его он не знает, но несколько раз видел в селе. Судья ничего не стал выяснять, кто этот мужчина – факт прогула был налицо. Возможно, судья знал о желании секретаря райкома одним махом разрубить узел, а может, на его решение повлияла речь коменданта, который предположил наличие сговора между Мартой Франц и Гарейсом – все знают, Гарейс влюблен в Марту и, потворствуя ей, придумал историю о гибели председателя сельпо, пытаясь этим оправдать ее прогул. То же самое она, по-видимому, проделала и два дня назад, придумав историю с больным сердцем. Потому как оба ее объяснения нелепы и неправдоподобны.

Марте дали три месяца тюрьмы.

Если судью объяснение Гарейса удовлетворило, то спецпересенцы, вернувшись к баракам, устроили свой допрос, быстро перешедший в избиение допрашиваемого. Но тут вмешался Курт Якоби, пастор, пользовавшийся уважением у немцев. Помогая подняться сбитому с ног Гарейсу, сказал:

– Человек должен везде оставаться человеком, а не превращаться в скота. Не бойся, тебя больше не будут бить, потому что тебя нет, как немца и как человека.

Пожалуй, только после этих слов Гарейс окончательно понял, что он натворил – стал исполнителем чужого подлого плана. И не исправить, и не сказать правду, иначе сядешь «за клевету». И придется теперь быть изгоем среди своих и местных. А все комендант, воспользовался, скотина, его любовью к Марте. И как ему после этого жить? Как жить? Да и стоит ли?

Ножигова не устраивал срок, определенный Марте – можно было дать и побольше, Дрюков просил полгода или год. Но главное сделано – Марта в тюрьме. А помог, как ни странно, Кузаков, в умственных способностях которого Ножигов давно разуверился. Кузакова он приблизил к себе два года назад – поймал на воровстве. Кузаков тогда работал грузчиком сельпо, а лето в тот год было дождливое, взвоз, ведущий от берега к складам, превратился глубокую промоину. И груз с баржи пришлось возить в окружную, через лесоучасток. Вот там, на повороте, Кузаков ухитрился сбросить с машины мешок муки в кустарник, густые заросли которого подступали к дороге. Мешок, вот судьба, обнаружил Ножигов – заметил с высоты своего немалого роста что-то белевшее в кустах. Заметил и припрятал получше, чтоб не обнаружили другие.

А ночью устроил засаду. Ждать пришлось долго, Кузаков появился в три часа ночи вместе с женой. Только они положили мешок на носилки, как перед ними возник комендант. Кузаковых чуть кондрат не хватил. Когда они немного очухались, Ножигов повел их в комендатуру, бедные воры едва несли носилки. И тут Ножигов вспомнил слова отца – всегда надо держать при себе человечка, которого вытащил из дерьма, чтоб был тебе обязан по гроб и служил, как раб.

Вспомнил и сначала отпустил жену Кузакова, мол, детей ваших жалко, и та, упав на колени, стала целовать его сапоги, и пришлось силой выталкивать ее из комендатуры. Потом Ножигов приступил к Кузакову, пообещал отпустить и его, но при одном условии, если тот будет выполнять все его приказы, не раздумывая. Кузаков тут же поклялся и тоже бросился в ноги. И так, на коленях, выслушал первое задание – устроиться на лесоучасток и докладывать обо всем происходящем. Кто, что говорит, что делает? Так Кузаков стал его осведомителем, но прежде Ножигов заставил его написать признание в воровстве и пообещал при первом же непослушании дать ему ход.

Мешок муки Ножигов вернул в сельпо, сказал, нашел на повороте. Алексеев специально сходил, посмотрел и не смог понять, как это мешок, упав с машины, ухитрился улететь в кусты.

Осведомитель из Кузакова получился неважный, Ножигову приходилось по полчаса выслушивать его белиберду, чтобы выловить нужные сведения.

После первого суда над Мартой Франц Кузаков робко вошел в комендатуру и, стоя у двери, начал мямлить:

– Она сказала совсем другое. Вот я и промолчал. Вы не предупредили. Ну, я и растерялся.

Ох, как хотелось Ножигову – этого ему хотелось при каждой встрече с Кузаковым – разбить эту подлую рожу в кровь. Но сказал приветливо – хоть и паршивая скотина, но своя:

– Правильно сделал, что промолчал. Проходи, садись. Есть у тебя какое-нибудь предложение насчет Марты?

Спросил просто так, думая о своем, но Кузаков, к удивлению, предложил стоящее:

– Есть. Вроде есть. Я тут подумал…

– Ты и думать начал? Молодец! Ну, говори.

– Вы же знаете, Андрей Гарейс влюблен в Марту, он даже из-за нее подрался с Алексеевым и грозился его убить, если он не отвяжется от Марты…

– Да знаю я все это, знаю. Ты дело говори.

– Ну, я и подумал… может, это самое…

Ножигов с удивлением воззрился на Кузакова, он что, предлагает убить Алексеева, а вину свалить на Гарейса?

– Вам бы поговорить с Гарейсом, мол, хочешь получить Марту – помоги ее посадить. Только она сядет, Алексеев сразу от нее откажется. Не будет же коммунист якшаться с преступницей.

– Молодец! – похвалил Ножигов, а сам подумал, что туповатые люди, как он не раз подмечал, берут не умом, а изворотливостью и подлостью. А еще его поразило – почему он подумал об убийстве Алексеева, вроде и в мыслях не было, а вот подумал. Неужели и это приберегал на крайний случай? А может, что-то подумалось после ссоры в лесу? Бред какой-то.

Ножигов глянул на подобострастного Кузакова, еще раз подивился его подлой натуре:

– Иногда и от тебя толк. Позови Гарейса ко мне, но так, чтоб ни одна душа об этом не знала. Понял?

– Как не понять, не дурак же. Завтра вечером, как стемнеет, и приведу.

И привел.

Ножигов почти слово в слово повторил то, что ему перед этим сказал Кузаков, а от себя добавил:

– Мне, как коменданту и коммунисту, тоже хочется, чтобы Алексеев порвал с Мартой, так что, в этом случае, наши с тобой интересы совпадают. Если ты согласен, то надо будет всего-навсего сообщить Марте во время рабочего дня, желательно утром, что Алексеева убили прямо в конторе сельпо. Конечно, жестоко так поступать с девушкой, но когда она поймет, что все ее неприятности из-за связи с Алексеевым – а не поймет, ей подскажут – она сама будет рада от него отвязаться. Ты, конечно, можешь отказаться, насильно я тебя не заставляю, но тогда тебе Марту не видать, как своих ушей. А я предлагаю единственный верный способ вернуть ее на правильный путь. Да и что тюрьма – отдых, не придется вкалывать, как здесь, да и будет время все взвесить, подумать. Ты, такой видный парень, куда Алексееву до тебя, увлечение ее Алексеевым временное. Так бывает, сколько женщин, выходя замуж, потом мучаются всю жизнь и жалеют, что отказали другому. Так и Марта, потом будет только рада, что не связала свою судьбу с Алексеевым. Ты не только о себе, ты и о Марте подумай, зачем губить ее жизнь. Ты, только ты, можешь помочь ей…

Ножигов плел и плел свою паутину из слов, и Гарейс согласился.

Марта в тюрьме. Казалось бы, Ножигов добился своего – отдал должок Дрюкову, но чувства удовлетворения не было, наоборот, на душе было тошно. Он ненавидел и Гарейса, и Кузакова, как соучастников его подлости. А тошно было оттого, что Алексеев с Мартой разбудили в нем воспоминания о Вере Головиной, которую он много лет пытался забыть и запрещал себе думать о ней.

О том, что она в положении, Вера сказала за два дня до ареста ее отца. И эти два дня они только и делали, что говорили о будущем ребенке. Решили, если родится дочь, назовут Светланой, если мальчик – Сережей. А кем ребенок будет заниматься, когда вырастет, было ясно – историей.

Родителям сообщил сразу же. Мать встретила эту новость с радостью, а вот отец вроде бы попенял – рановато, сначала надо институт окончить. Но когда пришла Вера, прочитал ей целую лекцию, какой образ жизни надо вести, как питаться, чтоб родился здоровый ребенок. И это был хороший знак, родители по-настоящему, окончательно, приняли Веру.

После ареста Головина, после допросов, после страшных дней ожидания, арестуют или нет, не сразу вспомнил Ножигов, что Вера носит под сердцем его ребенка. И обратился за советом к матери – отец при упоминании Веры впадал в бешенство, и та, всего несколько дней назад с радостью принявшая весть о беременности Веры, зло сказала: