Запретная любовь

Марта даже вздрогнула, настолько неожиданно нарушил молчание Ножигов.

– Появились некоторые обстоятельства. И ты поможешь мне кое-что прояснить. Почему ты? Потому что молодая, память у тебя хорошая. Вот тебе ручка, бумага, перечислишь всех, с кем встречалась, вернее, говорила во время следования в данное место, – Ножигов хлопнул ладонью по столу. – Ясно?

– Но прошло столько лет.

– А я тебя не тороплю. Сиди, вспоминай спокойненько. Своих, с Поволжья, не записывай.

– Когда на поезде ехали – тоже?

– Обязательно, – Ножигов встал, подошел к двери. – Если кто меня спросит, скажи, ушел домой. Ясно?

– Ясно.

– Действуй.

Оставшись одна, Марта задумалась. Зачем коменданту это надо? И ему ли? А не навредит ли человеку, если она укажет его имя? С другой стороны, комендант ведь не сказал, чтобы она писала, о чем шел разговор. И все же кого можно упомянуть, а кого нельзя? И не с кем посоветоваться.

А Ножигов сидел за столом, ел оладьи с вареньем, смотрел на суетившуюся, раскрасневшуюся у плиты жену и думал о Головиной Вере. Странные повороты делает судьба, играет с человеком, как ей вздумается, одних одаривает, других обделяет. Тысячу лет назад стоял Ножигов на остановке, ждал свой «10-й» и, от нечего делать, пялился на окна автобусов, на усталые, озабоченные лица и вдруг, в рамке окна, словно с картины, с ранее увиденного им портрета, глянула девушка. Это была Она, о которой думалось и мечталось, и которая, конечно же, должна была обязательно встретиться. Неуверенно поднял руку, приветственно помахал. Девушка улыбнулась, махнула в ответ. Автобус тронулся, некоторое время Ножигов смотрел ему вслед, как он набирает скорость, и запоздало сорвался с места. Автобус он догнал, но водитель дверь не открыл. Однако Ножигов продолжал бежать, надеясь догнать его на следующей остановке, может быть, и догнал бы, но неожиданно споткнулся и распластался на тротуаре…

Сколько дней потом простоял Ножигов на этой остановке, надеясь увидеть незнакомку, но все было напрасно.

А тут коллега отца пригласил всю их семью на дачу, где Ножигова познакомили с красавицей Зиной. Если бы это произошло до встречи с незнакомкой, может, Ножигов и обрадовался бы такому знакомству, но сейчас красота Зины не произвела на него впечатления, не затронула его сердце. Все мысли были о той, мелькнувшей в окне автобуса.

И, о чудо! На первом же вступительном экзамене в институт увидел Ее. Подошел, поздоровался, как со старой знакомой. Девушка удивленно глянула на него, но тут же радостно улыбнулась:

– Здравствуйте! Это вы стояли на остановке и потом догоняли автобус?

– Я.

– А я на следующей остановке вышла. Ждала вас, – девушка сказала просто, без всякого жеманства, и это Ножигову очень понравилось.

– Я споткнулся и упал. Вот даже след остался, – он закатал рукав рубашки, показывая рубец возле локтя. – Так брякнулся. И колено ободрал. Вы на какое отделение?

– Историческое.

– Я тоже.

Так началась их дружба. Девушку звали Головина Вера. Это были самые счастливые дни в его жизни. И как ни упорствовали родители, он все же добился их согласия на женитьбу. Неформально они с Верой уже были мужем и женой. Казалось, впереди их ждет только хорошее. Но перед самой женитьбой арестовали Вериного отца, что-то не то сказал студентам, и это признали как агитацию против Советской власти. На допрос вызывали не только Ножигова, но и отца с матерью, спрашивали одно – как относился к Советской власти Головин? Что говорил? Веру исключили из комсомола и института. Ножигов отделался строгим выговором за потерю бдительности – не разглядел вовремя врага народа. Отец Ножигова был страшно напуган, ждал ареста. Но для их семьи все обошлось, хотя некоторые друзья и знакомые поспешили от них отвернуться.

Ножигов понимал, надо сходить к Вере, поддержать в такие трудные дни. Но страх отца передался и ему. Однако встречи с Верой избежать не удалось, и сворачивать в тот день было некуда. Тогда он ускорил шаги и промчался мимо, буркнув: «Здравствуй!», – и таким подлецом чувствовал себя… Но оправдание нашел быстро, он же делает это ради родителей.

Вскоре перевелся в военное училище. На допросе следователь, молодой, подтянутый, сказал, иди в военное, такой здоровый парень и будешь всю жизнь сидеть сиднем, протирать штаны. Но причиной перевода было не это, Ножигов не хотел больше испытывать такого страха, быть вечно дрожащим историком, хотел, чтоб боялись его самого, хотел быть таким, как этот следователь. И его боялись, но страх так и не ушел из него, таился глубоко внутри. Вскорости женился на Зине. Она была хорошей, преданной, заботливой женой, родила ему двух дочек. И он по-своему любил ее. Постепенно все забылось, вернее, он постарался забыть. И, кажется, жизнь наладилась.

Но в жизни все повторяется, повторяется, как напоминание. Но если он отступился от Веры, то Алексеев этого делать не собирается. Может, все же не мешать? Но тогда неприятности возникнут у него самого.

Ножигова долго не было, Марта устала сидеть и ходила от стены к стене под неусыпным взглядом Сталина. Список она составила давно – несколько литовок, финн, пытавшийся за ней ухаживать, немка из-под Ленинграда – ее русский муж сражался на фронте, а ее везли на Север как социально опасный элемент. Еще конвоир Петя и русская женщина, муж у нее был литовец, за что их и сослали. На одной из станций их двенадцатилетний сын вышел из вагона и не вернулся к отходу, схватились его, когда поезд уже набрал скорость… Крик женщины Марта слышит до сих пор.

В окне мелькнула фигура коменданта, и Марта быстро уселась на место.

Ножигов молча сел за стол и лишь тогда спросил:

– Написала?

Марта подала листок.

– Не густо. Ладно, – комендант отложил листок. – Я что еще хотел сказать. Встречаясь с Алексеевым, ты подвергаешь его опасности. Его могут наказать за связь с тобой, социально опасным элементом. Ты должна от него отказаться… хотя уже поздно. Все, можешь идти, – Ножигов глянул на часы, – и сразу за работу. Смотри, нигде не задерживайся.

Он подождал, пока за Мартой закроется дверь, взял листок и, не читая, изорвал на мелкие клочки.

Может, все же не мешать им? Или в очередной раз предать Веру? У него еще было время подумать.

А Марту растревожили его слова. Что имел ввиду комендант, когда говорил поздно? Гане что-то угрожает? Но что? Какое наказание?

Когда в сорок первом в их дом вошли энкавэдэшники, отвезли на вокзал, и поезд помчал их неизвестно куда, казалось, жизнь рухнула, рухнули мечты об учительстве, о театре. И чем дальше их увозили, тем ясней становилось – возврата к прежней жизни не будет. Была обида. За что с ними так? За что? И ненависть к власти. А потом выгорело и это. И вдруг в далекой Якутии с ее страшными, нечеловеческими морозами и зимой, которая длится неимоверно долго, и каждый раз кажется, что она никогда не кончится, в ее жизни возник Ганя, и появилась надежда на лучшее. И кроме черной краски, в жизни наметились и другие, и уже радовали неугомонные синички, не боявшиеся такого мороза, любопытные белки… И оказалось, совсем уж неплохие люди вокруг, хоть и вольные, но вкалывают так же, как и они, так же тащат эту тяжелую лямку жизни.

И неужели все рухнет? Хотелось бежать немедленно к Гане, предупредить…

Но беда пришла совсем с другой стороны. Когда Марте сказали, что за опоздание на работу ее будут судить, она не поверила. Ее спутали с кем-то. Она была у коменданта, это можно проверить, спросить у него, он подтвердит. Но бригадир Бердников лишь развел руками, он был у Ножигова, интересовался, вызывал ли он утром Марту Франц, так вот, комендант утверждает, спецпереселенка врет. И Марта поняла, что комендант имел в виду, когда говорил «поздно» – это плата за любовь к Гане. Их просто хотят разлучить. И как ей доказать, что она полдня просидела в комендатуре?

Судья приехал на следующий день в сопровождении милиционера. Суд состоялся вечером, контора лесоучастка была забита до отказа.

Но перед этим с Мартой поговорил Егор Васильевич Бердников, бригадир. Здоровущий, угрюмый, необщительный человек с черной окладистой бородой. С первых же дней его поставили к ним бригадиром. Поначалу выселенки невзлюбили Бердникова, слишком строг и требователен, но потом свое мнение изменили. Он научил, как держать топор, как при этом стоять, чтобы нечаянно не порубить ноги, как правильно одеться той одежонкой, что у них была. Знал, когда становилось невмоготу, и разрешал греться у костра. Его советы помогли им пережить первую страшную зиму. Их бригада постоянно была впереди по выработке, и получали они больше всех.

Бердников отозвал Марту в сторону – до суда она продолжала работать, – сказал:

– Про то, что тебя вызывал комендант, на суде ни слова. Привлекут за клевету и прибавят срок.

– Но, Егор Васильевич, я у него до обеда просидела. Честное слово!

– Верю. Но кто подтвердит? Кузаков, поганый человечишка, действует по указке Ножигова и будет все отрицать. И Алексеев до суда не должен ничего знать, человек он смелый, прямой, выскажет все Ножигову и только навредит тебе.

– А что я тогда на суде скажу? Что полдня делала? Нарочно прогуляла?

– А я тебе сейчас подскажу, за этим и позвал.

И когда судья спросил Марту о причине опоздания, она сказала так, как посоветовал Бердников – пошла утром со всеми на работу, но на подходе к лесоделяне у нее прихватило сердце. Такое с ней уже было. Предупредить бригадира не смогла, так как испугалась и пошла назад. Медпункт не работал, фельдшер уехала в райцентр за лекарствами. Отлежалась до обеда в бараке и пошла на работу.

После нее спросили Бердникова, весь его вид вызывал уважение, бригадир погладил бороду и обстоятельно охарактеризовал Марту – хороший работник, награждена медалью, не отказывается ни от какой работы, ни одного самовольного ухода, ни одного опоздания…

Слова эти посеяли сомнение в душе судьи, и он уже готов был оправдать подсудимую, но вспомнил странную заинтересованность в этом деле секретаря райкома, призвавшего его построже быть с прогульщиками, но, конечно, соблюдая законность. Вспомнил и присудил – в течение полугода высчитывать у Марты Франц из зарплаты двадцать пять процентов.

Ножигов был вне себя. Еще вчера он позвонил Дрюкову и сообщил, дело сделано, теперь все зависит от судьи. Дрюков пообещал воздействовать на судью через Шипицина. И вот, осечка. Не могла Марта сама додуматься до этого, она обязана была сказать, что находилась в комендатуре. Кто же такой умный, кто подсказал ей, как нужно говорить? Ничего, в тюрьму Марта все рано сядет. Он не может иначе. Теперь это уже вопрос чести. Тут Ножигов скривился, боже, о какой чести может идти речь, одна подлость и коварство. И тут же оправдал себя – а иначе не проживешь.

Алексеев узнал о суде поздно, на два дня уезжал в Нахору. Пришел, когда уже все закончилось, и на дверях конторы висел замок. На полпути к баракам повстречал Бердникова, придержал его за рукав:

– Что решил суд?

– Полгода будут высчитывать двадцать пять процентов из зарплаты, трудновато придется им с матерью. Но, считай, она легко отделалась, явно хотели засадить в тюрьму. В этот раз не получилось, попробуют снова. Кому-то не нравится твое желание жениться на Марте. Вот и хотят убрать ее с твоих глаз. Может, вам пока не встречаться, сделать вид, будто Марта испугалась, вы поругались и между вами все кончено? Подумай, Ганя. Упекут ведь девку.