Запретная любовь

– Ну, если так, – улыбнулась Марта. – Все хотела спросить, вам нравится пьеса?

– Мне кажется, она о моем отце. Конечно, он был женат и поэтому, естественно, невесту у него украсть не могли, но вот характер его.

Пьеса была о гражданской войне, и написал ее завклубом Еремин. Когда ему намекнули, мол, неплохо бы к Новому году что-нибудь веселое, праздничное, а о войне поставить лучше к ноябрю, Еремин в ответ разразился длинной речью. Нельзя забывать о подвиге отцов и дедов, искусство должно служить народу, а не быть развлекательной пустышкой, мы обязаны воспитывать молодежь в духе патриотизма, чтоб наши люди не теряли бдительности и всегда были готовы к отражению вражеского нападения.

К его словам нельзя было придраться, опровергнуть, и вопрос о веселой пьесе отпал.

Алексееву досталась роль командира отряда красных, что успешно сражался с белобандитами и окружил остатки банды. Но белогвардейцы похитили его невесту – ее играла Марта – и потребовали, чтобы им дали возможность уйти, иначе они убьют девушку. Чтобы выиграть время, командир пообещал подумать, а сам пробрался в лагерь бандитов и спас невесту, получив при этом несколько ранений.

Читая пьесу, Алексеев подумал, что вся мировая литература, все мифы, сказания держатся на двух сюжетах: борьбе добра со злом и отношениях между мужчиной и женщиной. И тут же вспомнил дядю Степана Платоновича. Когда уходили на охоту на неделю-две, дядя вечерами напевал олонхо о героях, что спасали своих невест, сражаясь с одноглазыми абаасы и злыми чудовищами. И выходя в темноте из охотничьей избушки, маленький Алексеев воспринимал деревья как ужасных существ, а себя представлял героем, готовым сразиться с кем угодно, выручая из беды Маайыс. С ней он дружил с первого класса.

По ходу пьесы командиру и невесте надо было поцеловаться, в начале, когда она провожает его, и в конце, когда он вызволяет ее из плена. Еще читая пьесу, Алексеев испытал некоторое волнение от того, что ему придется на глазах у всего села целовать Марту. И сказал Еремину, что вполне можно обойтись без этого, пьеса о войне, зачем здесь поцелуи? Как зачем, удивился завклубом, пьеса – это кусочек жизни, и надо показать его в полном объеме во всей полноте жизни.

Тем не менее на репетиции Алексеев с Мартой лишь делали вид, что целуются. Еремину это не понравилось:

– Вы что, дети? Целоваться не умеете? Поцелуй должен быть настоящим, чтоб зритель его почувствовал. Не поверит поцелую, не поверит и всему действию.

– Во время показа и будем целоваться, – настаивал на своем Алексеев.

– Не во время показа, а на генеральной репетиции, – согласился завклубом.

А Алексеев подумал, вдруг Марта поняла его нежелание целоваться на сцене так, что он и в самом деле не хочет этого. И, может быть, не надо было отказываться? Эта мысль не давала ему покоя до самой генеральной репетиции. В этот день в клубе собрались все занятые в праздничном концерте: певцы, танцоры, чтецы. Просмотр начался с хора, потом отплясали танцоры, комендант Ножигов спел русские народные песни, Усманова исполнила под гитару «Колокольчики-бубенчики звенят», затем вместе с Клавой выдали частушки… Каждое выступление сопровождалось одобрительными возгласами и аплодисментами собравшихся… Но ничто не могло оторвать Алексеева от мысли, что вскоре придется поцеловаться с Мартой, и было такое внутреннее напряжение, он даже подумал, что зря согласился играть в спектакле. Надо было отказаться.

И вот настал их черед подниматься на сцену. Сначала за занавесом Ножигов своим поставленным голосом рассказал о славных подвигах красного командира, которого на последний, решительный бой с белобандитами провожает невеста…

И пока раздвигался занавес, Алексеев вспомнил, как уезжая на учебу в Якутск, прощался с Маайыс, не зная, что больше не увидит ее. И вдруг подумал, что будет, если он потеряет и Марту? И слова красного командира, что прощался с невестой, может быть, видя ее в последний раз, стали близки ему, это он прощался и Марта была его невестой… И обнимая Марту, Алексеев крепко поцеловал ее, поцеловал по-настоящему, словно и в самом деле уезжал надолго. И все поняли это, и крик Клавы: «Горько!» – остался без последствий, растворился в тишине, которую лишь через некоторое время нарушил завклубом коротким словом:

– Верю!

И весь спектакль до конца прошел на какой-то возвышенной ноте, все долго аплодировали, а завклубом сказал:

– Если такое покажете на вечере, успех обеспечен. Такая игра, даже не верится.

А Марта, когда возвращались после репетиции, сказала:

– Вы просто заразили меня своей энергией, я действительно почувствовала себя невестой командира. Боюсь, второй раз так не получится.

Новогодний праздничный концерт начался с выступления хора, в котором были заняты все участники. Спектакль шел последним номером и прошел на ура. И в селе, и на лесоучастке о нем говорили еще долго, хвалили артистов. А Ножигов, встретив Алексеева, сказал:

– Не тем занимаешься, Гавриил Семенович, надо было тебе в артисты подаваться.

– А тебе, с твоим голосищем, в певцы. Забыл, как тебе хлопали?

– Хлопали. Но вообще-то я, как и отец, хотел историей заняться, до сих пор как увижу книгу по истории, сразу в груди легко, словно подарок получил.

– А что помешало?

– Обстоятельства сильнее нас.

– Но у человека всегда есть выбор.

– Выбор есть – согласен. Но обстоятельства, повторяю, сильнее. Ты, Гавриил Семенович, еще молодой и жизнь твоя шла гладко, а вот столкнешься, – Ножигов замолчал, подыскивая нужное слово, – со стеной на пути. Так не лбом же ее разбивать?

– Отец говорил, я не помню, от мамы услышал, если будешь думать не о себе, а о других, все преодолеешь.

– Может быть, – как-то потерял интерес к разговору Ножигов. – Ладно, увидимся.

И зашагал прочь. Алексеев глядел ему вслед, но думал о Марте. После Нового года они не виделись, проводил после спектакля, а договориться о встрече не догадался, и теперь думал, не будет ли назойливостью, если он зайдет к ним. Так до воскресенья и пробыл в сомнениях: идти не идти.

Пошел.

Постучал и, услышав «Входите!», с замиранием сердца переступил порог и, тщательно выговаривая слова, поздоровался:

– Гутен таг!

Что Августе Генриховне явно понравилось, и она приветливо откликнулась:

– Гутен таг!

Марта, скрывая улыбку, прикрыла ладонью рот.

Августа Генриховна что-то сказала по-немецки и вышла.

– Сейчас будем пить чай. Видите, какие чудеса делает знание немецкого. – Марта улыбнулась. – Шучу. После того случая мама вас зауважала. Вы ей нравитесь.

– А вам?

– Разве мало, что нравитесь моей маме?

– Вы не против, если я иногда буду к вам заходить? – многое скрывалось за этим вопросом, и, понимая это, Марта, тем не менее, впрямую не ответила:

– Приходите, мама будет рада. Выучите что-нибудь еще по-немецки.

– Вы согласитесь быть учителем?

– Как вам откажешь.

– Может, завтра и начнем?

– Надо подумать, – Марта сложила ладони, ребром прижала к губам. – Здесь мы будем мешать маме, значит, учить вас придется на улице. А я за день в лесу так промерзаю, что никуда из дома выходить не хочу. Может, перенесем учебу на весну?

– Мы можем это делать у меня. Я давно обещал маме познакомить вас. Ей не терпится вас увидеть. Как вы на это смотрите? Согласны?

Марта явно смутилась от такого предложения, глянула на дверь, словно нуждалась в материной подсказке, и сказала:

– Если можно, в следующее воскресенье.

– Хорошо, я за вами зайду.