Сахалин

– Говорю вам, в полугаре был. Только скачками и дышал. Потому близко стоял – и контролером был. В самой центре-с! Кругом ставят деньги, берут, в две минуты сотельные бумажки берут, – ну, и я-с! Очухаться не мог-с. Полугар. Не успел от выигрыша или проигрыша очухаться, – афиша. Завтра скачки. Обдумываешь, раздумываешь, по трактирам идешь, в трактир «Охту» с конюхами советоваться, играешь, спозаранку встаешь, на рассвете на утренние галопы бежишь. О лошадях только и думаешь, лошади и во сне снятся. Не видишь, как лето пролетает.

Таков этот болезненный, до семи лет не говоривший, в летаргическом сне лежавший, с несомненно болезненной наследственностью человек, принесший в мир столько ужаса и горя. При таких условиях рос, воспитывался и формировался этот «знаменитый убийца».

Время около Петрова дня, 29 июня, время горячее для московских игроков: в это время разыгрывается Всероссийский Дерби. Генеральное сражение в тотализаторе.

– Шибко я в те поры в неврах был-с. Кто возьмет? На кого ставить? Один говорит – на ту, другой – на другую. Слухов не оберешься. Газеты возьмешь – никакого толку, разное пишут.

Та в формы не вошла, та не готова, пишут, ту еще работать надо.

Просто голова идет кругом. Места себе не найдешь. Играть надо, а время, сами изволите знать, что за время лето для меблированных комнат? Два номера заняты, ремонт идет, расходы. А тут дерби. Прямо ума решайся.

Вечером, в Петров день, Настя ночевала у Викторова. Около часа ночи они лежали в постели. «Оба выпимши», и говорили о скачках. Викторов упрашивал, чтобы она заложила еще вещей:

– Надо же играть!

Она попрекала Викторова, что он и так проиграл у нее все. Слово за слово – Настя дала Викторову пощечину, Викторов схватил стоявший около на ночном столике подсвечник и ударил ее.

– Помертвела вся… Не пикнула… Батюшки, смотрю, – в висок!.. Умерла… А вдруг очнется, кричать примется… Стою над ней… Лежит, не шелохнется… Прошло минут пять… Схватил руку: теплая… не холодеет… Очнется… Пропадешь!.. Страх меня взял-с…

Викторов схватил ножик и перерезал ей горло.

– Не знаю, убил ли… Не знаю… Нет ли… А только так резал, со страху, для верности… Сижу-с, смотрю и думаю-с: что же теперь делать-с… Тут мне корзина в глаза и кинулась… Родственнице должен был я меховые вещи высылать… Корзина, клеенка и камфара, чтобы пересыпать, были заготовлены… Только вещей я выслать не мог – были заложены-с. По причине игры… Думал: отыграюсь, выкуплю, пошлю…

У Викторова мелькнула мысль: что сделать.

– Босиком-с на цыпочках в кухню сходил… Плаху принес, ведерко с водой… Клеенку расстелил, плаху положил и как следует все приготовил. Только как покойницу зашевелил, страшно сделалось… Как это их за плечики взял, приподнял, голова назад откинулась, будто живая… Горло это раскрылось, рана-с, и кровь потекла… Быдто – как в книжках читал, – как убийца до убитого дотронется, у того из ран кровь потечет… Страшно-с… Бросил… Водки выпил – не берет… Еще водки выпил, еще… Повеселее стало. Поднял я их, на пол тихонько опустил.

Викторов, говоря об убитой, говорит «они», «покойница» с каким-то почтением, в котором сквозит страх перед «ней»: «она» и до сих пор ему снится. Соседи по нарам жалуются, что Викторов вдруг по ночам вскакивает и «орет благим матом»:

– Белый весь, трясется… Все «его»-то приставляется!

– Положил покойницу на плашку и начал им руки, ноги обрезывать косарем… Косарь острый. Мясо-то режу, а до кости дойдет – ударю потихонько, чтобы хряск не больно слышно было… В другом конце коридора все же жильцы жили…

Странная игра случая: жильцами Викторова были некие Г., отец и сын, служившие… сыщиками в московской сыскной полиции.

– Чтоб хряску не было, – все по суставчикам, по суставчикам… Косарь иступился – ножницами жилы перерезал… Щеки им вырезал, чтоб узнать нельзя было…

– Пил водку в это время?

– Куда ж! Ручищи все в крови. Да и не до того было. Только одна мысль в голове была: «Потише! Потише!» Так и казалось, что вот-вот сзади подходят и за плечи берут… Даже руки чувствовал… Дух замрет… Стою на коленках, чувствую, за плечи держат, а глаза поднять боюсь – зеркало насупротив было, – взглянуть… И назад повернуться страшно… Отдыхаешься, в зеркало взглянешь – никого сзади… И дальше… Из белья тоже меточки вырезал… К утру кончил… Все в корзину поклал, камфарой густо-густо пересыпал, клеенкой увернул, туда же и плашку положил, косарь в ведерке вымыл, где с клеенки на пол кровь протекла, замыл и воду из ведерка в раковину пошел вылил. Прихожу назад – ничего, только камфарой шибко пахнет.

– Однажды, когда Викторову, во время разговора, сделалось нехорошо, я дал ему понюхать первый попавшийся пузыречек спирта, из стоявших на окне в конторе и назначенных для раздачи арестантам.

У Викторова сразу «прошло». Он вскочил, затрясся, стал белым как полотно, протянул дрожащие руки, отстраняя от себя пузырек.

– Не надо… Не надо…

– Что такое? Что случилось?

– Ничего… ничего… Не надоть-с…

Спирт, совершенно случайно, оказался камфарный. Я поспешил закрыть пузырек.

– Не могу я этого запаху переносить! – виновато улыбаясь, говорил Викторов, а у самого губы белые и зуб на зуб не попадет.

Так врезалась ему в памяти эта камфара.

– Вытащил я корзину в соседнюю комнату, прибрал все, и схватил меня страх сызнова.

Две ночи не мог спать Викторов, пил «для храбрости», – выпил «побольше полведра водки».

– Выпью, захмелею и ем… Ел с апекитом, потому много пил… А протрезвею – страшно… И выйти боюсь, – сейчас вот, думаю, как уйду, так без меня придут и откроют… И дома сидеть жутко… Сижу, а мне кажется, что в соседней комнате кто-то вздыхает… Подойду к двери… В комнату-то страшно войти, чтоб не привиделось что… Послушаю у двери – тихо… Опять сяду водку пить… Опять вздыхает… Страх такой брал!..

2 июля он наконец решился выйти. Нанял ломовика, привел и с ним вместе вынес корзину из квартиры.

– Корзина ничего… только камфарой шибко пахло… Как выходил, все окна открыл, чтобы проветрило…

Как происходила отправка, Викторов, после трех бессонных ночей, убийства и полведра выпитой водки, помнит как сквозь сон.

– Помню, четыре раза с ломовиком в трактиры заходили… Все по бутылке водки выпивали, так что он в конце концов хмельной стал, а я хоть бы что… Иду за ломовым, только ноги у меня подламываются… Вот-вот на мостовую сяду. Приехали на Смоленский вокзал… «Вот сейчас, – думаю, – открыть корзину велят»… Зуб на зуб не попадает… «Что такое?» – «Меховые вещи» – говорю. «Напишите, – говорят, – кому и от кого отправляете!» Чуть-чуть «Викторов» не подмахнул. Да опомнился. Фамилью, думаю, надо выдумать. И хоть бы что! Лезет в голову одна фамилия – «Викторов». «Скорее! – говорят. – Чего ж вы?» Тут у меня Васильев с Владимировым в голове завертелись, я и подмахнул… Получил накладную, хожу, все чудится, вот-вот сзади крикнут: «Стой». Вышел на площадь, голова закружилась, к фонарному столбу прислонился, всей грудью вздохнул: чисто тяжесть с плеч свалилась. Иду по улице, ног под собой не чувствую, радуюсь. Пришел домой, в соседнюю комнату заглянул, – быдто не здесь ли! Сам над собой усмехнулся за этакое малодушество. И завалился спать… И хоть бы мне что!

На следующий день, 3 июля, Викторов «честь-честью» сходил на квартиру к «покойнице», сказал, что она неожиданно в деревню уехала – весть получила, мать при смерти, – забрал ее вещи, снес и заложил в ломбард:

– Не пропадать же им, на игру надоть было.

И началась жизнь «спокойная»:

– Афишка. По трактирам бегаю, советуюсь, на пробные галопы гоняю. Играю. Где бы денег промыслить, думаю… Ихние-то деньги сразу продул… Лошади у меня в голове. Сам, часом, диву даешься: словно ничего и не было. Быдто сон. Сам в другой раз себя спрашиваешь, не сон ли был? Только камфарой в комнатах еще попахивает, как окна ни растворяешь. Но меня это мало беспокоило. Лошади и лошади, – так игра скрутилась, что либо пан, либо пропал. Большие призы кончились. Первый класс ушел. Скачут все лошади фуксовые. Выдачи огромадные. Тут в лошадях не разберешься, когда о другом думать?

Как вдруг однажды, развернув газету, чтоб прочесть про скачки, Викторов прочел:

– «Страшная находка в Брест-Литовске».

– И поплыло, и поплыло все перед глазами. Буквы прыгают. В комнате-то рядом охает кто-то, стонет. Камфарный запах по носу режет. По коридору идет кто-то. Мысли кругом. Что ж это, думаю, я наделал? Страх меня взял и ужас… Жду не дождусь, когда жильцы из сыскного с занятиев вернутся… Пришли, сам что было духу собрал, к ним пошел, водочкой угостил, спрашиваю: «Ничего не слыхать про труп-то, изрубленный в Брест-Литовском? Нынче в газетах читал. Экий страх-то какой! Какие нынче дела творятся». – «Нет, – говорит, – ничего не слыхать, кто убил». У меня от сердца и отлегло. «Но только, – говорят, – сам Эффенбах за дело взялся. От начальства ему приказ вышел, чтоб беспременно отыскать. Наверное, отыщут». Так они у меня от этих слов в глазах и запрыгали.

Тут уж началась жизнь «беспокойная».

– Куда деваться – не знаю. Куда ни пойду – покойница. Останешься ночью дома, заведешь глаза, входит… Головку запрокинет так, горло раскроется, кровь бежит. Стал по публичным домам ночевать ходить, – и там приставляется. Пью и играю. Бесперечь пью. И ежели бы не скачки, ума бы решился.

Вряд ли когда-нибудь господам спортсменам снилось, чтобы тотализатор сыграл такую роль.

– Закрутил игру так – на все. Кручусь, кручусь, и покуда скачки – ничего, отлегает, ни о чем не думаешь. А кончились скачки – пить. Пью и не пьянею. И все мне они. Все они. Побег в церкву, отслужил панихиду, – перестала день, два являться. Потом опять – я опять по ним панихиду. Панихид четыре-пять справил – все по разным церквам. Отслужишь, полегчает, потом опять приставляется.

Как назло, жильцы только и говорили, что о «загадочном убийстве».

«Загадочное убийство» волновало всю Москву. Сыскная полиция сбилась с ног от розысков, и, возвращаясь домой, агенты только об этом и говорили:

– Все еще не разыскали. Словно в воду канул. Но ничего, разыщем! Непременно разыщем!