Павлопуло объявил компании:
– Дело легкое!
Но предупредил:
– Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему. Лившиц и не услышит, как я открою кассу.
Это мне и Томилин на Сахалине говорил:
– Такой уговор действительно был. Недотрога ведь, белоручка, Пан – одно слово. Мразь!
Вечером в назначенный день Каминкер отперла дверь на черную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, – Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, – и Павлопуло «с необходимыми инструментами».
Лившиц еще не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку – «для храбрости» – все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.
Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:
– Так помните, чтоб без глупостей!
– Ладно! Сказано! Молчи уж! Каминкер сходила, послушала:
– Кажется, заснул. Тихо.
Ее, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.
Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер – стоять настороже. Если Лившиц проснется, кинуться, связать, завязать рот, – но и только.
Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.
Старик лежал в постели и читал книгу.
Грабители притаились.
Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.
– Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, – говорит Павлопуло.
Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.
У Павлопуло подкосились ноги.
Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул веревку. Львов схватился за другой конец. Дернули. Хрипение. Старик был мертв.
Когда Томилин повернулся к Павлопуло:
– Такого лица я еще никогда не видывал! – говорит Пан. Он кинулся к двери. Львов загородил было ему дорогу.
– А касса? Павлопуло выхватил револьвер:
– Башку вдребезги! Верзила отшатнулся, и Павлопуло «был таков».
– Мы все тогда испугались! – говорит Львов.
Томилин был страшен. Он «вошел в сердце». Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.
Луцкер и Львов дрожали:
– Думали, всех убьет!
Томилин кричал, «рычал, как зверь», сквернословил, ругался, пил водку.
Луцкер на коленях молила:
– Да успокойся ты! Успокойся!
Насилу «отдышался».
Так происходило убийство.
– В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался! – бил себя по голове как-то в разговоре на Сахалине Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное. – А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!
Присяжные не дали веры Павлопуло, он был осужден за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.
Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:
– Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!
Таков Пан.
Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придешь в Александровскую вольную тюрьму:
– Здесь Павлопуло?
– На работе. На паровой мельнице. Идешь туда.
– Ушел Павлопуло.
Отыскивал его утром, вечером – никак не мог увидеть.
Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился – буквально, бросился – какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получал ответа и теперь требовал его от меня!
– Атвэчай!
Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:
– Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать – нэт начальства?!
Глаза горят: